Глава 28 Последний рубеж Гитлера

Глава 28

Последний рубеж Гитлера

Двадцать третьего апреля из Берхтесгадена пришла дерзкая телеграмма. Геринг, благоразумно убравшийся подальше от орбиты Гитлера, предлагал, поскольку фюрер в данных обстоятельствах не способен вести войну из Берлина, «немедленно взять на себя управление Рейхом со всеми полномочиями. <…> Если ответ не придет к десяти часам сегодняшнего вечера, я приму за данность, что Вы потеряли свободу действий, и буду считать, что Ваш декрет [соглашение от апреля 1941 года, передающее власть Герингу при определенном стечении обстоятельств] вступает в силу». Когда выяснилось, что Геринг, кроме того, вел тайные переговоры с врагом, Гитлер пришел в неописуемую ярость. Он осыпал бранью своего заместителя — борова, чей хлев он набил предметами роскоши, — лишил его всех орденов и официальных полномочий и отдал приказ о его аресте. Гитлер объявил, что Геринг не является более командующим Люфтваффе, и назначил на этот пост генерал-полковника Роберта Риттера фон Грейма. Горькое разочарование постигло фюрера, осознавшего, что его главный соратник не чтил, как он верил, его гений и превосходство, а всего лишь с нетерпением ждал случая перехватить власть и прилагающиеся к ней несметные богатства.

Двадцать четвертого апреля Шпеер вернулся в бункер и снова уехал через восемь часов.

Ева Браун не теряла надежды, что Альберт Шпеер, любимец Гитлера и ее добрый друг, присоединится к ним в бункере. «Я знаю его. Уверена, он приедет, — успокаивала она Гитлера. — Он твой друг, настоящий друг, он не бросит тебя». 24 апреля он действительно вернулся. Шпеер прилетел в Гатов, единственный берлинский аэропорт, все еще открытый для сообщения, и добрался до бункера, где его встретили с изумлением и радостью. Более сорока лет спустя он говорил: «Несмотря на то, что я предупредил о своем скором приезде по телефону, для адъютантов Гитлера, которых я нашел пьющими наверху в канцелярии, мое появление, кажется, было полной неожиданностью». Траудль Юнге подтверждает:

Мы были поражены, увидев Шпеера. Вроде бы у него не было никаких причин возращаться, но мы подумали: как же это благородно с его стороны! А Ева Браун, с которой мы к тому времени неплохо ладили, была просто на седьмом небе от счастья — он приехал, как она и предсказывала. Все знали, как тепло она к нему относится, ведь он много лет был ее единственным другом среди крупных шишек. Но больше всего она радовалась за Гитлера.

В тот вечер Шпеер и Гитлер проговорили несколько часов кряду, и Шпеер признался, что намеренно нарушил приказ Гитлера в случае победы союзников уничтожить Германию, не оставив ничего, кроме выжженной земли. Но Гитлер, очевидно, простил ему неповиновение. Его бывший протеже впоследствии вспоминал:

Фюрер выглядел очень старым, очень усталым, но в то же время очень спокойным, смирившимся, как мне показалось, готовым принять смерть. <…> Потому что теперь в каждом его слове звучало его намерение покончить с собой. И он заверил меня, что ничуть не боится, что рад умереть. <…> Он поведал мне все детали: что Ева Браун решила умереть вместе с ним, что перед смертью он застрелит свою собаку Блонди.

(На самом деле Блонди отравил доктор Людвиг Штумпфеггер. Гитлер беспокоился, как бы яд, который дал ему Гиммлер, не оказался просроченным и, следовательно, неэффективным. Он использовал Блонди в качестве подопытного кролика, чтобы убедиться, что средство подействует. Человеку, готовому позволить Еве Браун умереть с ним — возможно, даже собственноручно вложить ей между губ ампулу с цианидом, — не хватало духу убить свою собаку. «Гитлер очень любил Блонди и очень тяжело переживал ее смерть», — отметила Эрна Флегель. Сентиментальность, извечный немецкий порок, помогла ему отгородиться от угрызений совести.)

Шпеер провел в бункере восемь часов, успев поприсутствовать на совещании, где обсуждалось нынешнее положение дел. Когда совещание закончилось, он пошел проститься с Магдой Геббельс, умом и целеустремленностью которой всегда восхищался. Он надеялся убедить ее не умирать и тем более не убивать шестерых детей ради Гитлера, а уносить ноги из Берлина, пока еще есть возможность. Его секретарша вспоминала после войны: «Шпеер знал ее очень близко. <…> Он стал ее доверенным другом, таким же, каким был и до конца оставался для Евы Браун». Магда лежала в постели с приступом стенокардии — бледная, в слезах. Шпеер страшно разозлился, когда ворвался ее муж и не дал им попрощаться с глазу на глаз. «Все он, этот монстр! — взорвался Шпеер. — Это он заставил ее принять чудовищное решение [убить их детей], только затем, чтобы выглядеть героем в памяти потомков. И даже не дал нам несколько минут побыть вдвоем. Омерзительно». Между ними никогда не происходило чего-либо неподобающего, Шпеер просто уважал Магду за высокий интеллект и умение сохранять достоинство перед лицом откровенных измен мужа. Она была одной из очень немногих в Бергхофе, кого он считал равными себе.

Позже в тот же вечер, около полуночи, ординарец передал Шпееру приглашение навестить Еву. Больше двух часов они болтали и сплетничали, вспоминая старые добрые времена, горнолыжные курорты, долгие прогулки по горам и лесам в окрестностях Оберзальцберга. Они обошлись без упреков и сантиментов — двое давних друзей, связанных взаимным доверием и восхищением, вели приятную беседу в последний раз. То, что она так нравилась Шпееру, многое говорит о ее уме и целостной натуре. В отличие от клоунов и распутников, вроде Бормана и Геринга, он, видимо, не сомневался в том, что она искренне любит Гитлера. Шпеер, который и сам, на свой лад, любил фюрера, пусть и не совсем бескорыстно, понимал и уважал ее чувства. В своих мемуарах он писал: «Она, единственная из всех обреченных на смерть в бункере, проявляла потрясающую, исключительную выдержку».

Ева велела подать им «Моэт и Шандон» и пирожные. (Никто, кроме нее, не подумал о том, что он целый день не ел и, должно быть, голоден. Подобная чуткость вообще была ей свойственна, заметил Шпеер.) Она снова и снова повторяла ему, как она рада его приезду: фюрер, дескать, уже начал думать, что Альберт тоже против него. Она явно полагала, что Шпеер собирается остаться и умереть вместе с Гитлером.

Она сказала мне [воспоминания Шпеера тридцать лет спустя]: «Ты приехал, я же говорила ему, что ты приедешь. И это доказывает, что ты на его стороне». Я не находил слов, чтобы сказать ей, именно ей… Но все-таки сообщил, что уеду той же ночью, чуть позже. Она очень спокойно ответила, что, конечно, я так и должен поступить.

Эта молодая женщина, сказал Шпеер своему биографу, была единственным человеком в бункере, «кто держался с достоинством, с почти веселым спокойствием. А затем она положила руку мне на плечо, всего на мгновение, и сказала, что действительно счастлива находиться здесь и ничуть не боится. Чудесная все-таки девушка…».

Около трех часов утра пришел ординарец с докладом, что Гитлер снова встал, и Ева со Шпеером попрощались. «Она пожелала мне удачи и передала привет моей жене. Я был поражен. Подумать только, простая мюнхенская девчонка, пустышка… и все же она была совершенно необыкновенная женщина. И Гитлер знал. Он никогда не говорил этого, и не думаю, чтобы часто давал ей это почувствовать, но сам прекрасно понимал…»

Гитлер прощался со Шпеером куда короче и сдержанней: «А, ты уезжаешь. Хорошо. Что ж, прощай». Ни добрых пожеланий, ни благодарности, ни приветов. Двенадцать лет Шпеер был близким другом и доверенным лицом этого человека, а следующие двадцать провел из-за него в тюрьме Шпандау. На свободу он вышел только в 1966-м, в возрасте шестидесяти одного года, потратив впустую почти всю жизнь. На Нюрнбергском процессе Шпеер ответил на вопрос, зачем он в тот последний раз вернулся повидаться с Гитлером: «Я чувствовал, что обязан не удирать, как трус, а еще раз посмотреть в лицо происходящему». Гитте Серени он говорил совсем другое, объясняя, что не попрощался двадцать первого апреля, когда все уезжали. «Я потом и сам себе этого объяснить не мог. Я как будто знал в глубине души, что еще увижу его. Хотя, конечно, это может быть и оттого, что я не находил в себе сил проститься с ним… так». Имеется в виду — публично. Со Шпеером Гитлера связывало нечто большее, чем с прочими соратниками. Нечто более сильное, напряженное, интимное. Не отношения отца и сына, а, скорее, почти что платоническая любовь.

Гитлер распорядился, чтобы весь обслуживающий персонал, кроме тех, без кого никак нельзя было обойтись, использовал любые доступные средства для побега. Он требовал, чтобы Магда Геббельс с детьми уезжала, пока не поздно, но та отказалась. Хельга, видимо, догадывалась, что происходит (младшие дети, к счастью, нет), и умоляла разрешить ей уехать, говоря, что не хочет умирать.

В последние несколько дней у Гитлера начались резкие боли в правом глазу, и Гюнше пришлось давать ему кокаиновые капли, чтобы заглушить их. Гитлер сравнивал себя с Фридрихом Великим, потерявшим зубы из-за тягот Семилетней войны. Эрна Флегель, перечисляя симптомы его физического истощения, добавила: «Находясь в комнате, он все пространство заполнял своей личностью — все видели только его. Самым завораживающим в нем были глаза, от его глаз просто оторваться было невозможно». Гитлер уже разваливался на ходу, а его харизма все еще притягивала людей. Какие бы неразумные, невыполнимые приказы он ни отдавал, его самые верные служители продолжали подчиняться.

Двадцать пятого апреля Фегеляйн покинул бункер. Поначалу его исчезновение прошло незамеченным. 26 апреля по требованию Гитлера прибыли генерал-полковник Риттер фон Грейм и Ханна Рейч вопреки абсолютной невозможности попасть в Берлин по воздуху.

Двадцать четвертого апреля Гитлер вызвал к себе Риттера фон Грейма, чтобы лично назначить его на пост командующего Люфтваффе. В небе над Германией вражеские самолеты жужжали, словно рой разъяренных шершней. Летчик в звании фельдфебеля (он же доставил Шпеера к Гитлеру), сидел за штурвалом большую часть пути. Полет был смертельно опасен. Приближающийся к Берлину самолет встретили огнем на поражение, пилот потерял управление, а фон Грейм получил тяжелое ранение в ногу. Ханна Рейч перехватила штурвал, когда падающая машина уже задевала кроны деревьев. Управляя самолетом с заднего сиденья из-за спины фон Грейма, она ухитрилась благополучно приземлиться за несколько сотен ярдов от рейхсканцелярии. Фон Грейм говорил потом: «Она была моим добрым ангелом. Она с блеском доставила меня по назначению».

У фон Грейма в результате ранения началось заражение, и он не мог встретиться с фюрером в течение трех дней, пока Ханна выхаживала его с помощью санитарки Эрны Флегель. Это проявление преданности и мужества заметно подняло настроение Гитлера, и когда фон Грейма наконец принесли к нему на носилках, он выразил тому глубочайшую признательность.

Тем же самым вечером 26 апреля, но чуть позже, фюрер вызвал к себе в кабинет Рейч. Ханна — первая летчица-испытатель в мире, всю жизнь боготворившая Гитлера, теперь глядела на него с жалостью и отчаянием.

Страшно видеть человека в полном упадке физических и моральных сил, трагикомедию крушения надежд и бессмысленности. Он то метался от стены к стене в своем последнем пристанище, размахивая бумагами, дрожащими, словно листья, в его трясущихся руках, то передвигал фишки по столу, воображая давно несуществующую армию, беспомощно разыгрывая свою настольную войну.

Ему нечего было предложить ей в награду, кроме смерти. Ей, столько раз рисковавшей жизнью ради него.

Он произнес слабым голосом: «Ханна, вы в числе тех, кто умрет со мной. Каждый получит капсулу с ядом». Он вручил ей две: одну для нее, вторую для фон Грейма. «Я не желаю, чтобы кто-нибудь из нас попал к русским живым, и также не хочу, чтобы они нашли наши тела. Меня и Еву сожгут».

Ханна опустилась на стул в слезах, впервые осознав, что национал-социалисты проиграли и Гитлеру это известно.

После войны Ханну Рейч допрашивали американцы. Мало кто из историков ссылается на ее показания, несмотря на их четкость и убедительную детальность. Следователь назвал ее рассказ о тех последних днях «наиболее достоверным из всех, что мы получили. Она была одной из последних, если не самой последней, кто выбрался живым из бункера, и ее сведения сочтены надежными». Читая ее суждение о Еве Браун, следует учитывать, что Ханна, предельно лояльная нацистка, долго была влюблена в Гитлера и не могла не испытывать ревности к его недостойной, по ее мнению, спутнице. Трудно представить себе двух более несхожих женщин.

Ханна говорила о Еве:

Она оставалась верна своей роли «экспоната» в кругу Гитлера. Большую часть своего времени она проводила, переодеваясь, делая маникюр и так далее. В присутствии Гитлера она всегда была мила и думала только о его нуждах, но как только он удалялся и не мог ее слышать, принималась вовсю честить неблагодарных, покинувших его. Перспективу умереть вместе с ним она воспринимала как нечто само собой разумеющееся.

В то же время она считала Еву поверхностной и не имеющей решительно никакого влияния на Адольфа Гитлера. От предположения, что у них могли быть дети, она отмахивается, как от неправдоподобной выдумки. Она дает едкое, но меткое описание Йозефа Геббельса, до последнего тешащегося самообманом:

Предательство Геринга привело его в безумную ярость. Он носился по его маленьким, но роскошным комнатам, ругая изменника последними словами. Нелепая, прыгающая походка Геббельса придавала его негодованию еще более гротескный вид. «Мы покажем миру, как мужчины умирают за свою честь. Для всех немцев мы станем священным примером, во веки веков сияющим со страниц истории».

Ханна, молодая женщина, чьи мужество и верность не нуждаются в славословиях, испытывала отвращение к Йозефу Геббельсу и куда больше восхищалась его женой: «Она была храброй женщиной, но порой у нее вырывались судорожные рыдания. Ее неизменное прежде самообладание теперь то и дело изменяло ей. Она думала только о детях, при которых всегда была бодра и весела. Магда являла собой истинное воплощение национал-социалистического учения. В благодарность за это Гитлер наградил ее почетным золотым значком партии». Фрау Геббельс была тронута до глубины души его жестом и носила значок, не снимая, до самой смерти. Потом его так и нашли приколотым к ее платью. В настоящий момент она лежала в постели в состоянии нервного срыва, предоставив поварам и секретаршам заботу о детях, но следя за тем, чтобы они вовремя ели и достаточно отдыхали. Если она и выходила из комнаты, то при виде детей ударялась в слезы. Траудль Юнге сохранила в памяти маленький трогательный эпизод: «В тот вечер Ханна Рейч и Ева Браун укладывали спать ребятишек Геббельс. Ханна пела с ними арию на три голоса, и дети закрывали уши ладошками [вот деталь, делающая сцену живой и осязаемой], чтобы не сбиться со своей партии. Потом они бодро пожелали друг другу спокойной ночи и наконец заснули».

Смерть стала темой каждого совещания, каждой беседы, тошнотворными миазмами висела в воздухе. О смерти говорили много, как никогда, взвешивая наилучшие (самые быстрые, наименее болезненные) способы покончить с собой. Излюбленным времяпрепровождением в бункере были обсуждения всевозможных вариантов самоубийства.

Они собирались на перекур и спорили, следует ли стрелять в рот или в висок. Кто-то предлагал новый яд, убивающий мгновенно. Рейхсканцелярия располагала одним из лучших винных погребов в стране, поскольку торжественные приемы нужно было обеспечивать напитками. Все пили изысканные вина и коньяки оттуда. Почти никто не обращал внимания на фюрера, редко покидавшего свои комнаты. Он был жесток и эгоцентричен, но отнюдь не безумен. Он мнил себя вагнеровским героем, вышедшим прямо из «Кольца нибелунга».

Шансы на спасение таяли с каждым днем. Никто не обмолвился: «Точь-в-точь как у евреев». Никто не задумывался об этом, хотя даже в самые последние часы тысячи, десятки тысяч евреев все еще сгонялись в лагеря на погибель. Через несколько дней или, возможно, часов обитатели бункера тоже умрут, некоторые — ужасной смертью. Всякого, кого инстинкт выживания подталкивал к попытке бежать, свои же объявляли предателем и расстреливали либо ловили, пытали, насиловали, а потом расстреливали враги. Но надежда — последнее утешение обреченных, и большинство — особенно молодые и сильные — втайне надеялись снова попасть домой. Они открыли для себя глубокое чувство товарищества, какое возникает у заложников в экстремальной ситуации. По словам Эрны Флегель:

Под конец мы стали как одна большая семья, ожидающая общей участи в атмосфере искренней товарищеской поддержки. Черные крылья рока распростерлись над нами. Мы — Германия, мы переживали конец Третьего рейха и войны, до последнего часа надеясь на благополучный и приемлемый исход. Все мелкое, наносное было отброшено.

Почему так много людей выражали готовность умереть за Гитлера? Не только его близкие — те, что, как ни странно, кажется, предпочитали лучше умереть, чем оскорбить его чувства, как показывает количество передумавших сразу после его смерти. Но еще и семь миллионов немцев, военных и гражданских, погибших в бою, при бомбардировках, умерших от ран, холода и голода. То, что Гитлер — венский маргинал, пытавшийся уклониться от призыва в армию, — стал движущей силой нацизма, повлекшего за собой столько смертей, анестезировавшего нравственность немцев до такой степени, что они игнорировали, поощряли или отрицали гибель шести миллионов евреев и еще миллионов прочих «расово неполноценных», остается загадкой, уже шестьдесят лет приводящей в недоумение историков. Да, он воспользовался хаосом в Веймарской республике и позором Версальского договора и перекроил Германию в страну, управляемую согласно ее собственным представлениям о порядке и эффективности. Да, он пришел к власти в период экономического упадка, который его политика помогла преодолеть. Да, он, бесспорно, был несравненным оратором, он умел завораживать слушателей, улавливать настроение толпы и устраивать спектакли, приводящие ее в неистовство. Но, купаясь в лучах всенародного поклонения, он оставался эмоционально холоден, не терпел прикосновений посторонних. Он видел немецкий народ как массу, никогда не выделяя отдельных лиц. Совершенно не разбираясь в людях, он доверял пекущимся исключительно о собственных интересах проходимцам, вроде доктора Морелля или Геринга с его нелепыми расовыми теориями и непомерной жадностью, позволял подобострастному паразиту Борману управлять Бергхофом. Крайне сдержанный с друзьями, к одной Блонди он открыто проявлял ласку и привязанность. Кроме знаменитых голубых глаз, в его внешности не было ничего привлекательного: темноволосый коротышка, а вовсе не высокий, белокурый ариец. Самоучка, начитанный, но напрочь лишенный чувства меры, он ничего не знал о странах, культурах и философских течениях, кроме тех, что интересовали его. Ближайшее окружение находило его самого занудным, а его монологи — однообразными и скучными. И несмотря на все это, миллионы обожали его, видя в нем вдохновенного пророка и вождя новой Германии. А Ева полюбила его с первого взгляда.

Адольф Гитлер обладал харизмой, каковая равна обаянию, помноженному на сто. Раз встретив, ее ни с чем невозможно спутать: сочетание неутомимой энергии, внешней доброжелательности и пристального внимания к собеседнику. Хотя подавляющее большинство немцев никогда не встречалось с ним лично, ему как-то удавалось воплощать их мечты и грезы. С помощью фактов и цифр, при поддержке блестящего пропагандистского аппарата Геббельса ему удавалось обосновать свое учение, представить его в лучшем виде. Он взывал к самым глубинным, потаенным эмоциям и предрассудкам — и как взывал! В том-то и заключался его дьявольский гений.

Все это отнюдь не объясняет, почему Ева увлеклась им, а тем более почему умерла за него, ведь она ничего не смыслила в политике и ничуть не интересовалась ею. В семнадцать лет, когда состоялось их знакомство, она была тщеславна, доверчива и чересчур впечатлительна. Лесть взрослого мужчины кружила голову девочке, которой, судя по всему, никогда не удавалось как следует угодить отцу. Обаяние и галантность Гитлера, его маленькие подарки и любезности наивная Ева приняла за искреннее проявление интереса. Применяемая соблазнителем тактика кнута и пряника только подстегивала ее чувства — страдания из-за любимого никогда не охлаждают молодых девушек. Но почему — если исходить из предположения, что их интимная связь началась в 1932 году, когда ей было двадцать, — она оставалась предана ему душой и телом в течение следующих тринадцати лет? Не исключено, что это реакция на его зловещую одержимость смертью. Граф Дракула, главный романтический антигерой, всегда оказывал мощное эротическое воздействие на юных девиц. Запудрить женщине мозги до такой степени, чтобы она выстрелила себе в шею или раскусила ампулу с ядом, — вот методы современного вампира.

Еву тоже завораживала смерть. Ее первые детские впечатления, впитанные в важнейший период формирования личности — до семи лет, были связаны с незатейливыми песенками и жуткими историями о жестокости и убийствах. В ее подсознании запечатлелись злобные старухи из сказок братьев Гримм (а ведь их прототип — ведьмы Вальпургиевой ночи!), сговаривавшиеся с волками (волками!) убивать маленьких девочек — как, например, ведьма из сказки «Гензель и Гретель», которую толкают в кипящий котел. Отроческие годы Евы омрачила массовая резня Первой мировой войны, выбросившая искалеченных и обезображенных бойцов на улицы Мюнхена, на всеобщее обозрение. Они демонстрировали свои увечья на рождественской ярмарке, событии года для детишек. Ей было пятнадцать на момент кончины Йозефы Кронбургер, любимой бабушки и наставницы тех лет, когда все казалось сложно и непонятно. В монастыре ей забили голову страшными картинами наказания, смерти и геенны огненной. Вагнер — сколько раз Гитлер брал ее в оперу на «Гибель богов»? — предвещал все тот же исход, смерть, на сей раз как награду. Всю жизнь угроза смерти была для Евы Браун реальной и вездесущей, как угроза сексуального насилия и похищения для современных детей. Она жила с оглядкой на смерть и верила, что это и есть уготованная ей судьба. Гитлер был Мефистофелем, сулившим смерть, подталкивающим Еву (как подталкивал и других девушек) навстречу самоубийству. И в этом тоже проявлялся его дьявольский гений.

Ночью 26 апреля мощный огневой вал обрушился на рейхсканцелярию, наполняя бункер звуками разрывающихся снарядов и грохотом обваливающихся кирпичей. На следующее утро Ханна Рейч встретила старых верноподданных, решивших умереть с Гитлером, в том числе, разумеется, двух последних секретарш Траудль и Герду, Еву и ее горничную Аннелизе. В бункере оставалось не больше ста человек. Счастливчики спали на неудобных походных койках, прочим приходилось ночевать на полу. Все ели плохую еду, дышали спертым воздухом, писали прощальные письма, пили, курили и играли в карты. Свежие овощи для Гитлера — единственная роскошь, которую он позволял себе во время войны — более не поступали, но ему даже сейчас подавали легкие и хорошо приготовленные блюда. Тем не менее он страдал от мучительных колик.

Ева, не разделявшая вкусы Гитлера и редко обедавшая с ним, продолжала вести себя обходительно и внимательно со всеми. Ванная Гитлера была в ее распоряжении, а верная горничная Лизль содержала ее наряды в чистоте и порядке, так что она по-прежнему могла переодеваться по нескольку раз в день. В чрезвычайных обстоятельствах, когда любой исход грозил страшными бедами, она не изменяла старым привычкам, занимаясь обычными делами. Она не была героиней, но отличалась постоянством. Она не жаловалась, не плакала и не закатывала сцен, хотя определенно приобрела куда более властные замашки. Ева занималась тем же, чем и всегда: заботилась о Гитлере, стараясь внести женственную легкость и краткие мгновения удовольствия в серое бетонное подземелье. Невозможно преувеличить напряжение, которое она испытывала наряду с другими женщинами, заточенными там, внизу. А ведь большинству из них не было еще и тридцати лет. Преданность фюреру и вера в его обещания привели в тупик — в адскую нору, полную раненых, стонущих, грязных и зачастую пьяных солдат. Там же, плечо к плечу, теснились штабные и помощники Гитлера, военные командиры и их ординарцы, почти полностью лишенные личного пространства, удобств, гигиены, солнечного света, свежего воздуха и движения. Недостаток движения, должно быть, особенно тяжело переносила Ева, привыкшая плавать, гулять и лазить по горам на свежем воздухе, и ее здоровое, молодое тело теряло силы.

Двадцать седьмого апреля бункер погрузился в оцепенение. Гитлер вызвал к себе группенфюрера Германа Фегеляйна, офицера связи войск СС. Фегеляйна и след простыл. Его жена Гретль, сестра Евы, должна была родить со дня на день. Может, он поехал к ней в Мюнхен? Офицер, отправленный на его поиски, обнаружил Фегеляйна в гражданском облачении в уютной квартире в Шарлоттенбурге, куда он обычно водил своих подружек, оставаясь все тем же ловеласом, что и до женитьбы. Он нежился в постели со своей пламенно-рыжей (или нет?) любовницей-венгеркой (или без нее?), в зависимости от того, чьему рассказу верить. Согласно версии Траудль Юнге, он позвонил оттуда Еве и сказал, что все, кто остался с Гитлером, обречены. Нет, мол, нужды и времени что-то обдумывать, она должна присоединиться к нему и бежать, пока не поздно.

«Ева, ты должна оставить фюрера. Не будь дурой. Это вопрос жизни и смерти!»

Она отвечала: «Герман, где тебя черти носят? Немедленно возвращайся сюда! Фюрер уже спрашивает о тебе, ему надо поговорить с тобой».

Тут связь прервалась.

Ева, чья верность Гитлеру превосходила даже любовь к сестре, отказалась уезжать.

Ханна Рейч представляет события иначе. По ее словам, Фегеляйна схватили на окраине Берлина и, все еще сопротивляющегося, приволокли в бункер. В ночь с 28 на 29 апреля Гитлеру показали отчет агентства «Рейтер», где говорилось, что Гиммлер и его партнер — кичливый, самоуверенный Фегеляйн — ведут переговоры о мире с графом Фольке Бернадоттом, представителем шведского Красного Креста, выполняющим роль посредника между ними и союзниками. (Их предложения были отвергнуты, союзники требовали безоговорочной капитуляции.) Гитлер, конечно, разгневался, но, возможно помня о положении Фегеляйна в семье Браун и долгой, верной службе Гиммлера, ждал подтверждения первому рапорту.

Двадцать восьмого апреля обреченные узники подземелья услышали по стокгольмскому радио сообщение, подтверждающее слухи, что Гиммлер договаривается с союзниками. Последнее и самое горькое предательство. Гиммлер был одним из первых товарищей Гитлера, участником Пивного путча 1923 года. И вот он — даже он — пополнил ряды изменников. Гитлер бушевал, как раненый зверь, с побагровевшим до неузнаваемости лицом, вне себя от ярости и, как ни странно это прозвучит, горя. Почти вся партийная верхушка терпеть не могла Генриха Гиммлера, рейхсфюрера СС, садиста и министра жестокости, заправлявшего концлагерями и лагерями смерти, но Гитлер упрямо верил, что он лоялен и надежен. В очередной раз жизнь показала, что он ошибается. Его свита, которую он осыпал почестями, оказалась фальшивкой — коварной, лживой, корыстной. Геринг, Фегеляйн, даже Гиммлер… его fidus Achates[34], он же treue Heinrich… верный Генрих.

Кипя гневом и предвидя возможность нового предательства, Гитлер сделал единственное, что ему оставалось: приказал отдать Фегеляйна под военный трибунал. Тут вмешалась Ева, умоляя пощадить зятя ради ее сестры и их нерожденного ребенка, чтобы тот не появился на свет без отца. Гитлер отказал, и Ева в слезах смиренно ответила: «Ты — фюрер». Фегеляйна держали в бункере под замком. В одиннадцать часов утра 28 апреля, когда соучастие Фегеляйна в попытке заключить мир подтвердилось, его вывели в сад рейхсканцелярии и расстреляли.

В полночь 29 апреля назначенный фельдмаршалом фон Грейм и Ханна Рейч покинули бункер, получив от Гитлера приказ арестовать Гиммлера. Они добрались благополучно, Ханне даже удалось отправить прощальное письмо Магды ее двадцатичетырехлетнему сыну Харальду, находящемуся в британском лагере для военнопленных, и проследить, чтобы оно дошло по назначению.

Двадцать девятого апреля генерал Кребс приказал майору фон Лорингховену и двум другим офицерам бежать из Берлина и присоединиться к войскам Венка, все еще тщетно пытающимся освободить город. Они пошли к Гитлеру отдать свои пропуска на подпись и попрощаться. «Гитлер был очень спокоен. На какое-то мгновение мне почудилась нотка зависти в его голосе. Мы были молоды, здоровы и имели шанс выжить. Он же был обречен», — вспоминал фон Лорингховен.

В тот же день пришло известие, что русские нападут на рейхсканцелярию следующим утром, а сейчас тысячи солдат уже приближаются к Потсдамской площади. Возмездие надвигалось не мерным шагом, но под дробь выстрелов, грохот снарядов, пригибаясь за баррикадами, пробиваясь через изуродованные разломы, бывшие прежде улицами, подавляя сопротивление жалких остатков вермахта, детей и стариков из народного ополчения, бросавшихся на защиту своего фюрера и преподанного им учения. Гитлер потерпел поражение в своем стремлении завещать Европе режим, основанный на расовом превосходстве, не сумел растоптать коммунистические орды на Востоке, не смог извести евреев и прочих «дефективных», нежелательных, тех, кого определил «непригодными к жизни»: католиков, цыган, гомосексуалистов, а также инвалидов или, хуже того, умственно неполноценных. Третьему рейху не подобало тратить впустую ресурсы, которые можно пустить на воспитание арийского потомства, или пятнать свои чистые гены. Безумие одного разрослось в безумие нации, почти целого континента, но теперь стремительно иссякало.

За двенадцать лет существования Третьего рейха многие немцы сохранили в глубине души понятия чести, порядка и патриотизма по отношению к тому, что фон Штауффенберг и его последователи называли «Тайной Германией». Некоторые мужественно сопротивлялись нацистам — но недостаточно. Куда больше народу обольстил фюрер. Им его мечта казалась не только выполнимой, но правильной. Исходом стало поражение, с которым они сейчас столкнулись. Война унесла жизни 13,6 миллиона русских солдат, 3,25 миллиона немецких, полумиллиона англичан и граждан Британского Содружества, почти 300 тысяч американцев и 120 тысяч польских бойцов. По каждому из них кто-то рыдал и носил траур.

Лишь один свободный выбор остался Гитлеру: выбор времени и способа смерти для себя и своих верных сподвижников. Ничто не могло быть хуже мстительного надругательства, которому русские подвергли бы его мертвое тело. Гитлер ненавидел раздеваться прилюдно и ужасался при мысли, что мир станет насмехаться над его бледной, дряблой плотью. 28 апреля трупы Муссолини и его любовницы Клары Петаччи были повешены вниз головой на площади Лорето в Милане и осмеяны ликующей толпой. Лучше уж яд или пистолет, а затем погребальный огонь, который не оставит от него ничего, кроме горстки пепла.

Вечером 29 апреля [записала санитарка Эрна Флегель] нам сказали, что всех нас сегодня примет Гитлер. В половине одиннадцатого поступило распоряжение приготовиться. Мы пришли к нему в 12.30 [после полуночи]. Около 25–30 человек уже собрались там… секретарши, уборщицы и несколько чужаков, укрывшихся в бункере. Все они стояли в ряд. Гитлеру представили тех, кого он не знал, и он пожал всем руки, проходя вдоль строя. «Каждый из вас, — сказал Гитлер, — должен стоять на своем месте и, если судьба того потребует, там и пасть!» Мне почудилось, что для него мы представляли форум немецкого народа, к которому он обращается за неимением более широкой аудитории. <…> Всем нам стало ясно, что это прощание, и оно до глубины души взволновало нас, ибо никто, разумеется, не надеялся уже выбраться из этого ада живым.

Гитлер решил, что, как только советские войска достигнут садов рейхсканцелярии, начнется массовое самоубийство обитателей бункера. Теперь уже мгновение было неотвратимо. Смех сквозь слезы: он назначил новое правительство, утвердив кандидатуру Геббельса на пост канцлера. 28 апреля он созвал своих немногочисленных соратников и объявил им, что собирается покончить с собой. Он всегда был одержим самоубийством, и вот оно стало последним испытанием на верность. Завершив речь, он раздал капсулы с цианистым калием, как конфеты, будто испытывая мрачное удовлетворение от того, что столь многие, кто разделял с ним жизнь, последуют за ним и в смерти. (Капсулу Ханны впоследствии изучал следователь, ведший ее допрос. Это был маленький латунный цилиндр с откручивающейся крышкой, внутри которого находилась крошечная, хрупкая стеклянная ампула, содержащая около половины чайной ложки темно-коричневой жидкости.) Фюрер объяснил, как принимать яд: раскусить зубами ампулу и быстро проглотить содержимое. (А как же стеклянные осколки? Смерть будет мгновенной, вы ничего не успеете почувствовать.) Они слушали как завороженные. В последние часы Рейха хватка Гитлера не ослабла. Все присутствующие исполнились решимости разделить его судьбу, вкусив отравленное угощение из его рук.

Позже он сказал своим секретарям и Еве, что лучший способ умереть — это выстрелить себе в рот. Как и следовало ожидать, Ева сказала, что не может приставить пистолет к своей голове — она хочет быть красивым трупом. Она предпочла бы яд.

«Интересно, это очень больно? Я так боюсь долго мучиться. Я готова героически умереть, но хочу, чтобы это хотя бы произошло безболезненно».

Услышав ее заявление, Траудль и фрау Кристиан тоже попросили цианистого калия, и Гитлер выдал им по капсуле, извиняясь, что не может преподнести лучшего прощального подарка.

Выдержка не подвела Еву. Гитлер наконец-то понял, кто из его свиты верен ему по-настоящему. Всего несколько храбрецов, как Гюнше и Хайнц Линге, его личные камердинеры, да женщины, в первую очередь — Ева. Пришла пора удостоить ее публичного признания, прописав ее имя рядом со своим в анналах истории. Они намеревались умереть вместе. Почему бы не сделать это как муж и жена?

Потом несколько женщин удалились в комнату Евы. Траудль Юнге вспоминает:

Ева сказала мне и фрау Кристиан: «Держу пари, вы снова будете рыдать сегодня вечером».

Мы в ужасе воззрились на нее: «Что, так скоро?»

«Нет, нет, это другое. Мы будем взволнованы происходящим, но пока что я не могу сказать вам больше».

Тридцатого апреля несколько адъютантов Гитлера, в том числе Николаус фон Белов, покинули бункер.

На протяжении этих апокалиптических дней доброта и внимательность Евы оставались неизменными, хотя подчас удивительно непрактичными. 30 апреля она пригласила Траудль Юнге к себе в гардеробную, открыла шкаф и вытащила роскошное манто из лисьего меха: одеяние кинозвезды, достойное ее мечты о карьере в кино. Она сунула его в руки Траудль. «Возьмите себе, — сказала Ева. — И носите с удовольствием».

В популярной немецкой песенке, часто звучавшей по радио, чтобы поднять боевой дух солдат и подбодрить их семьи, были такие слова: «Es geht alles vor?ber, es geht alles vorbei,/Nach jedem Dezember kommt wieder ein Mai». «Все перемелется, не унывай./За декабрем вновь приходит май». Для Евы май не наступит.