Глава 6 Ева становится фрейлейн Браун, Гитлер становится фюрером

Глава 6

Ева становится фрейлейн Браун, Гитлер становится фюрером

С конца девятнадцатого века немногое изменилось в отношениях между полами, несмотря на анархистов, богему и войну, в которой женщины показали, что способны к тяжелому труду на заводах, в конторах и в полевых госпиталях, где они ухаживали за ранеными. Это скорее утвердило мужчин в их взглядах, чем склонило к признанию равенства. Мужчины предпочитали подавлять женщин, направлять и контролировать их. И почти все жены принимали это самовластие как само собой разумеющееся: батюшка устанавливал правила, матушка его поддерживала. Разве можно винить их за желание воспитать жизнеспособных, законопослушных молодых людей с развитым чувством гражданского долга — готовых неустанно трудиться, высоконравственных, повинующихся правилам иерархии и командам? Хорошая дочь поступала, как велят ей родители, в особенности отец.

Покорность жены мужу была жизненно важна для уязвленного самолюбия целого поколения мужчин, искалеченных и униженных поражением своей страны в Первой мировой войне. Им требовалось проявить себя на гражданском поприще, в частной жизни, и поскольку семья зачастую была единственным местом, где они имели какую-то власть, многие из них становились настоящими тиранами. Эти собственнические инстинкты были навязаны не только войной, а затем и нацистской партией; они также отражали менталитет предыдущих поколений. Тяготы и нестабильность послевоенной жизни породили поколение молодых конформистов, созревших для нацистской диктатуры. В результате в двадцатых годах возникла малочисленная и изолированная группировка немецких феминисток, BDF (Bund Deutscher Frauenvereine — «Союз объединений немецких женщин»), но в нее входили в основном женщины, которых война лишила шанса вступить в брак, так что их влияние было ничтожно. Большинство феминисток выступали против нацистской партии, но сильно недооценили угрозу, хотя нацисты клеймили женское движение как признак упадка. Феминистки вскоре потеряли всякую силу. В мае 1918 года BDF распалась сама по себе, а к 1936-му партия запретила подобные объединения.

Чтобы описать роль женщины в нацистской системе и обстановку, в которой Ева достигла зрелости, придется забежать вперед, нарушая хронологию ее биографии. Тот факт, что Ева Браун и моя мать Дита Шрёдер родились в 1912 году, означал, что в юности нацистская идеологическая обработка обошла их стороной, хотя целиком избежать ее не мог никто. С конца двадцатых по начало тридцатых влияние партии стремительно возрастало, особенно среди студентов и молодежи. Одна из моих дочерей как-то прямо спросила маму, была ли она членом нацистской молодежной организации, и услышала в ответ, что мой дедушка запретил дочери туда записываться. Впрочем, к 1932 году, когда была создана Лига немецких девушек (BDM), она уже достигла верхнего возрастного предела. Так что и Ева и Дита, которые в двадцать лет уже считались взрослыми, не успели вступить в Лигу.

На заре нацизма членство в патриотической организации было всего лишь желательным, но в 1933 году, после того как партия пришла к власти, оно стало обязательным для всех, кому больше десяти и меньше двадцати лет. Из девочек, родившихся несколькими годами позже Евы, Лига с раннего отрочества вылепляла нацистскую модель идеальной женщины — здоровой, трудолюбивой, покорной и, самое главное, плодовитой. Эти юные создания заплетали волосы в две косички, иногда закрученные вокруг ушей в так называемые «улитки». Выглядели они как большие наушники — не слишком лестная прическа для расцветающих школьниц. Они излучали невинность, а отнюдь не сексуальность, энергию, но не ум, цветущее здоровье, но не интеллект. Деятельность Лиги была во многом сродни скаутской и имела целью привить работоспособность, смекалку и готовность к самопожертвованию — отличительные качества Новой Немецкой Женщины. Членов Лиги учили, что их предназначение — выйти замуж, служить супругу и рожать детей для фатерланда. И ничего более. Достигнув восемнадцатилетия, они могли перейти в организацию для девушек постарше, название которой переводится как «Вера и Красота». Как вспоминала одна женщина шестьдесят лет спустя, к тому времени им уже успевали внушить, что: «Мы самые лучшие, самые умные и самые красивые люди мира, а евреи — ровно наоборот». Другая настаивала: «Мы ни о чем не знали… ни о чем! Мы считали то, в чем нас убеждали, правдой». Но еще одна женщина сухо ответила: «Мы знали».

Неуклонно набирая силу, партия начала контролировать каждую свободную минуту молодежи, посягая даже на родительскую власть. Она брала на себя все больше полномочий в воспитании у подростков чувства долга перед отечеством. Состоящие в молодежной организации школьники регулярно занимались спортом, физкультурой, синхронной гимнастикой, а также вместе ездили в турпоходы на выходные и на каникулы. Кто отказывался принимать участие, попадал под подозрение — аутсайдер? индивидуалист? — так что в конце концов почти все без исключения присоединялись. Была доля правды в популярной в то время шутке: члены семьи, где отец состоит в SA (штурмовики, «коричневые рубашки»), мать в NSF (Национал-социалистическая женская организация), сын в гитлерюгенде, а дочь в BDM, встречаются только на нюрнбергских партийных съездах. К середине тридцатых половина молодежи страны состояла в управляемых партией организациях, превращающих следующее поколение немцев в единый отлаженный инструмент, готовый выполнять волю Гитлера, нацистская пропаганда незаметно и в высшей степени эффективно обрабатывала молодые умы, юноши и девушки учились «расовой сознательности». (Нечего и говорить, что евреи и дети других презираемых меньшинств не допускались ни в одну организацию.) В таких обстоятельствах взрослели Ева и Дита. Это не оправдывает их безразличия к судьбе евреев, но может в какой-то мере объяснить его.

Отлично продуманная структура гитлерюгенда обеспечивала воспитание «настоящих» мужчин-нацистов и — согласно долгосрочному плану Гитлера и руководителя молодежного движения Бальдура фон Шираха — готовила мальчишек к кровавой бане, которую устроили им союзники и Советская армия. В 1938 году все мальчики от четырнадцати до восемнадцати лет обязаны были состоять в гитлерюгенде. Организация набирала бойцов для военизированных формирований Национал-социалистической партии, среди которых на особом положении находились «охранные отряды» (СС). Несколько корпусов гитлерюгенда занимались обучением будущих офицеров вермахта (немецкой армии). Члены организации носили полувоенную униформу, подчинялись строгой иерархии и проходили строевую подготовку. Ребят учили слепой агрессии. «Вы избраны, — говорил им Гитлер, — паладинами Великой Германии». Мало кто догадывался, насколько буквально он выражался. К концу 1936 года численность организации достигла пяти с половиной миллионов: тренированные, дисциплинированные молодые люди готовы были сражаться и умирать — и убивать — за Гитлера.

Каждый год все подразделения съезжались на огромные парады, на которых с криками Sieg Heil! и патриотическими песнями маршировали тысячные отряды, разжигая почти истерическое поклонение Гитлеру и фон Шираху. «Он [Гитлер] был нашим идолом. Полубогом. Я с радостью отдал бы за него жизнь», — сказал один старик, воскрешая в памяти те бурные дни. Их песни кажутся сегодня абсурдными, но тогда они звучали смертельно серьезно:

Мы счастливая гитлеровская молодежь,

Мы не нуждаемся в церковных добродетелях,

Ибо наш фюрер Адольф Гитлер — с нами.

«Эти песни… — признается писатель и карикатурист Томи Унгерер, взрослевший в годы национал-социализма, — эти песни действуют как наркотик. <…> Если вас воспитали нацисты, их песни продолжают звучать в мозгу двадцать, тридцать лет спустя». Он добавил, что, невзирая на все, что было, песни, которые он выучил мальчишкой, по сей день помогают ему бороться с унынием, пусть их слова и банальны и нелепы.

А вот Ева и моя мать Дита пели, должно быть, популярные песенки, шлягеры с лирическими текстами о настоящей любви и вероломстве. Мама больше всего любила Schau mich bitte nicht so an — «Не смотри на меня так, прошу» — на мотив La vie еп rose («Жизнь в розовом цвете»). Обе обожали кино и были поклонницами кинозвезд. Имена тех, кем восхищалась Ева, я часто слышала и от матери: знаменитый «печальный клоун» Грок; певицы Зара Леандер (шведка по рождению, принявшая немецкое гражданство), Сари Барабас и другие, кого уже не припомню; Лотте Ленья (ее скрипучий голос идеально подходил для песен на стихи Бертольта Брехта) и ее муж композитор Курт Вайль. И конечно же Марлен Дитрих, чье потрясающее исполнение сделало «Лили Марлен» культовой песней Второй мировой войны как для немцев, так и для британцев, — божественная Дитрих, которая, когда не изображала светскую даму, в элегантном смокинге и брюках могла выглядеть сексуальнее любого мужчины. Эти звезды сформировали представления Евы о привлекательности и обаянии, моя мать же отдавала предпочтение более «естественным» красавицам вроде Ингрид Бергман и Магды Шнайдер. Зара Леандер говорила: «Девяносто процентов моих песен — о любви. Потому что девяносто процентов людей считают, что любовь важнее политики…» Это высказывание отражает неизменные убеждения Евы. Как ни странно, Ева любила и творчество Курта Вайля, особенно «Солдатскую песню» про пушки: «От Гибралтара/До Пешавара/Пушки — подушки нам»[10].

Во многих отношениях Ева Браун и Дита Шрёдер походили на всех молодых женщин своего времени: полные и энергии и уныния; бунтующие против старшего поколения, ограничивающего их свободу выбора, и все же привязанные к нему. Да, привязанные, потому что, несмотря на случающиеся порой ссоры и обиды, девушки жили в уютном семейном кругу. Спортивные мероприятия по выходным и совместные каникулы доставляли им удовольствие. Но гораздо важнее для них было общение с друзьями: походы в кино, обсуждение звезд экрана, киножурналов, актрис и певцов. Поклонение определенной знаменитости называлось Schw?rmerei — детская влюбленность, о которой наши школьницы говорят «втюрилась» или «втрескалась». Ева была помешана на плакатах и открытках с Джоном Гилбертом, партнером Греты Гарбо в немых фильмах, недосягаемым идолом, чье бескровное лицо казалось высеченным из слоновой кости. Светская жизнь немецких девушек тридцатых годов не слишком отличалась от развлечений активных молодых женщин в современных «девчачьих» сериалах, разве что потребление алкоголя ограничивалось двумя стаканами пива, о наркотиках никто не знал, и очень немногие спали с любимыми мужчинами. Девственность была приманкой, замужество — целью, которой подружки помогали друг другу достичь, не скупясь на советы.

Не сказать, чтобы Брауны запрещали дочерям веселиться. Мюнхен славился своими вечеринками, и ни одна возможность не бывала упущена. Oktoberfest (ежегодный фестиваль пива), Рождество, Новый год и начало Великого поста отмечались всеобщими пышными празднествами. Все наряжались в карнавальные костюмы или вечерние туалеты, кафе и пивные ходуном ходили от смеха, тостов, звуков аккордеона или джазового оркестра, танцев. Ева только разыгрывала дерзкое легкомыслие: она искала развлечений, но не эротических приключений. То же самое относилось и к молодым людям — девочки дарили им радость, а не секс. Как бы вызывающе ни вела себя Ева, она всегда оставалась хорошей девочкой, которая с удовольствием убеждалась в своей привлекательности, но так просто не рассталась бы с невинностью.

Когда после войны Адольф Гитлер вернулся в Мюнхен, ему было тридцать лет. В этом возрасте мужчина уже должен был продемонстрировать свои достижения за первое десятилетие зрелости. Но к нему в тот период относились пренебрежительно, как к неудачнику, которому не суждено подняться с самых нижних ступеней общества. В лучшем случае ему светила должность незначительного клерка или мелкого чиновника, каким был его отец. Затем он бы женился, завел парочку запуганных детишек и кое-как доковылял до никем не замеченной смерти. Если не считать военных лет, он вряд ли заработал хоть один честный пфенниг, перебивался за счет благотворительности. То есть попрошайничал у родственниц, пока их ресурсы не истощились, затем интерес к ним был утерян. Он казался ничтожеством без будущего. Его «резюме» не сулило ничего хорошего: неудавшийся художник, мечтающий стать архитектором без какой бы то ни было подготовки, и награжденный (Железные кресты I и II степени), но не состоящий на службе, а теперь и вовсе демобилизованный солдат. Безработный и бездельничающий Гитлер нуждался в отдушине, которая позволила бы ему выплеснуть свой все сильнее разгорающийся антисемитизм. К тому же он жаждал вновь испытать ощущение принадлежности к группе единомышленников, как в армии. В сентябре 1919 года он начал посещать собрания маленькой националистской группировки, недавно основанной Немецкой рабочей партии, или ДАП. (Которая потом превратилась в НСДАП, Национал-социалистическую рабочую партию Германии, впоследствии известную под менее громоздким названием Nazi.) Вскоре Гитлер подал заявление о вступлении в партию, и ему был присвоен членский номер 555. Впрочем, количество членов было гораздо менее впечатляющим, чем можно заключить из этой цифры. Для пущей солидности нумерация начиналась с 501. Новый национал-социалист был бездомен, одинок, высокомерен, празден, имел многочисленные пробелы в образовании и ни за что не признался бы в своем невежестве. Но, помимо перечисленных недостатков, он обладал еще и непомерным честолюбием. Против всех ожиданий, он сделал правильный выбор. Возможно, тогда он и сам еще того не подозревал, но эта бездарность имела гениальные способности к ораторскому искусству.

Свою первую речь он произнес в июле 1919 года перед бывшими военнопленными. Впоследствии один очевидец назвал его «прирожденным народным оратором, умеющим заразить слушателей своим всеобъемлющим фанатизмом». 16 октября 1929 года он выступил перед 111 товарищами по партии на первом публичном собрании НСДАП. Позже Гитлер напишет: «Я мог говорить! В тесном помещении ощущалось предельное напряжение слушателей… Я нашел свое призвание». Это пришло как ослепительное озарение: в его власти было заставить людей внимать, вызвать гнев, вдохнуть решимость, внушить страстную убежденность. Они вскакивали с мест — руки взлетали над головами, гремели аплодисменты, взволнованные лица блестели от пота и слез. Они готовы были следовать за ним повсюду и делать все, что он прикажет. На следующее собрание в середине ноября явилось более семисот человек, и в полицейском отчете был отмечен его незаурядный ораторский талант. Тридцатилетний Гитлер наконец понял, что его предназначение — политика.

Он уже был закоренелым антисемитом, убежденным, что евреи, якобы желающие обескровить Германию, вовлечены в экономический заговор, имеющий целью мировое господство. Такое апокалиптическое и параноидальное кредо в значительной мере обеспечивало ему успех среди бедных рабочих и безработных, больше всех страдавших от галопирующей инфляции, и Гитлер прекрасно сознавал это. Он выдумал для нацистов девиз «Германия, проснись!», за которым часто следовало Jude verrecke! (дословно: «Сдохни, еврей!»). В его понимании история представляла собой бесконечную борьбу двух враждующих сил — Еврея и героического, богоподобного Арийца. Хотя вслух об этом пока не говорилось, данный конфликт вызывал в его воспаленном мозгу мысль о необходимости, как он сам написал в сентябре 1919 года, «полного устранения евреев». Идеи эти молниеносно распространялись не только среди черни, но и среди людей, которые считали себя — и, возможно, во многих отношениях являлись — «порядочными немецкими обывателями». В июле 1921 года, в возрасте тридцати двух лет, Гитлер по собственной инициативе стал лидером переименованной НСДАП, насчитывавшей уже тысячу членов. После этого Гитлера все чаще стали называть F?hrer в подражание его итальянскому двойнику, присвоившему себе титул Il Duce.

Он начал оттачивать свое ораторское мастерство на все более многочисленных собраниях. Как выразился историк М. Берли: «Перед аудиторией Гитлер из безвольно болтающегося флага преображался в гордо реющее знамя, призывающее к оружию». Его излюбленной темой было сравнение бескорыстного идеализированного арийского героя с самодовольным и коварным евреем. Из мешанины либретто вагнеровских опер, тевтонских мифов, общегерманской политики, идеалистического социализма и псевдонаучных теорий о генетическом превосходстве нордической родословной Гитлер извлекал ледниковый период, железный век, мечи, щиты, воинов, светловолосых голубоглазых женщин, которых герои брали в супруги; гордый, несгибаемый народ, погребенный в памяти поколений, ожидающий возвращения вождя. Он осознал важность слов и имен, вызывающих ассоциации с героическим прошлым, и сделал своим символом волка — отсюда псевдоним «господин Вольф». (Его ставка в спорной восточной части Польши рядом с российской границей называлась «Волчьим логовом», а его штаб в холмах Таунуса — «Орлиным гнездом».) Свастика и орел — две древнейшие эмблемы — символизировали нацистскую партию и Третий рейх. Корни символа свастики уходят глубоко в историю индоевропейской культуры. Орел, как и волк, предполагает силу, могущество и свободу. С самого начала нацисты широко использовали возможности иконографии, поместив черную свастику в белом круге в центр красного флага и применяя ту же черно-бело-красную гамму на своих плакатах. Гитлер инстинктивно угадал, что для того, чтобы заставить людей проникнуться националистическими идеями, он должен взывать к историческому прошлому Германии и, обращая его в миф, обещать не менее славное будущее.

Фортуна начала благоволить к Гитлеру не только из-за внезапно прорезавшегося красноречия. С возрастом его внешность улучшилась. Изнуренное лицо стало взрослее, жестче: широкий лоб, квадратная челюсть, решительный взгляд. Он выработал крепкое мужское рукопожатие и извлекал выгоду из своих гипнотических голубых глаз. У него вошло в привычку пристально смотреть в глаза собеседнику, словно пронзая его насквозь, — магический трюк ловкого манипулятора или шарлатана, — пока тот первым не отводил взгляд, словно признавая поражение. Эта тактика применялась только к мужчинам. С женщинами он всегда оставался безукоризненно любезен.

К 1923 году фюрер развернул перед публикой блестящие и возвышенные идеалистические перспективы, привлекавшие уже не только отставных солдат. Ряды его сторонников значительно пополнялись за счет уличного сброда. За время, проведенное среди отбросов общества, Гитлер успел понять, до какой степени примитивные стереотипы влияют на не блещущих умом слушателей, которые вынуждены в бессильной ярости смотреть, как их жалкие заработки или армейские пособия пожирает инфляция. Он сулил грядущий подъем всем разочарованным и обездоленным — в Германии, которая смоет с себя позор поражения в Первой мировой войне и исправит свое отчаянное экономическое положение. Политика проводилась на доступном аудитории уровне, нацистской партии удалось прочно объединить чернь под началом непревзойденного демагога. За пять лет (1919–1924) прежнее ничтожество превратилось в безотказный двигатель силы зла.

Это были годы неслыханной инфляции. К концу 1922 года цены выросли в десять, а то и в сто раз по сравнению с довоенным уровнем. Но пока соответственно повышались гонорары и жалованья, ничего страшного не происходило. На следующий год инфляция перешагнула все мыслимые пределы. Мелочь исчезла — какой от нее прок, если кружка пива стоит миллион рейхсмарок (эквивалент 25 центов)? Проиллюстрируем масштабы инфляции несколькими примерами из статистики. В августе 1922 года буханка хлеба стоила 8,20 рейхсмарки. К октябрю цена ее составляла уже 12,25 марки, а к декабрю того же года — 125. В июне 1923-го она поднялась до 1600 марок, к августу — до 35 000. От 8,20 до 35 тысяч рейхсмарок за один год! Остальные продукты питания дорожали такими же темпами, иногда еще стремительнее. Литр молока, стоивший 14,60 марки в августе 1922 года, продавался через год за 47 тысяч. В Мюнхене, как и везде, цены становились разорительными. Семья Браун, как и все, испытывала недостаток пищи, но их меню пополнялось яйцами и свежими овощами с огорода Йозефы Кронбургер. Моему дедушке, старавшемуся обеспечить семью в Гамбурге, пришлось гораздо труднее. Он показывал мне миллионную купюру со штампом ZEHN MILLION (десять миллионов) — и все равно ничего не стоившую. Чтобы купить полукилограммовую буханку черного хлеба, говорил он, нужно было нагрузить банкнотами тачку, а к тому моменту, когда ты уходил из магазина, цены успевали вырасти еще. В августе 1923 года один доллар США равнялся миллиону имперских марок. К сентябрю миллион марок уже ничего не стоил, минимальной суммой с покупательной способностью стал миллиард. «Никто толком не знал, как это происходило. Изумленно протирая глаза, мы наблюдали за ростом цен, как за каким-то небывалым природным явлением… И внезапно, оглянувшись вокруг, мы обнаружили, что это явление разрушило ткань нашей повседневной жизни». В октябре 1923-го инфляция достигла апогея: миллиард марок за доллар. Безумие! Стоит ли тогда вообще печатать купюры? Бумажные деньги не имели более ни ценности, ни надежности, и Имперский банк перестал их выпускать. Люди либо прибегали к бартеру, либо жестоко голодали. Многие умирали от истощения прямо на скамейках парков и на улицах. С таким экономическим и социальным положением выпало разбираться Гитлеру.

Годом раньше, в конце 1922-го, Гитлер встретил человека, который мог представить его в высшем обществе, чьего одобрения жаждал он сам и искала партия. Человек этот имел связи, был знатного происхождения, утончен и, самое главное, богат. Его имя — Эрнст Ганфштенгль, но все знали его под прозвищем Путци. Новый покровитель Гитлера не отличался заурядностью, кто бы мог подумать, что новорожденная нацистская партия встретит поддержку с его стороны. Гигант ростом больше двух метров, с челюстью как лопата и буйной жесткой шевелюрой. Его отец, пианист, ценитель и перекупщик произведений искусства, открыл агентство в Соединенных Штатах и сколотил неплохое состояние. Его мать-американка происходила из довольно известной в Бостоне семьи Седжвик, так что ее сын вырос в этом городе и с 1905 по 1909 год учился в Гарварде. В 1921 году он приехал в Германию, чтобы продолжить там семейный бизнес. Путци впервые услышал речь Гитлера в ноябре 1933 года, в мюнхенской пивной Kindl Keller. Тридцатипятилетний Ганфштенгль, на два года старше Гитлера, был потрясен до глубины души его выступлением. Целых пять страниц его мемуаров посвящены впечатлению, произведенному дотоле неизвестным молодым оратором на космополита Ганфштенгля. Поначалу ему показалось, что Гитлер выглядит как официант в привокзальном буфете, однако стоило тому начать говорить, мнение его изменилось.

Он владел голосом и слогом, как никто другой, умел произвести эффект… Жестикуляция его была бесконечно разнообразна и выразительна… Он нападал на евреев, коммунистов и социалистов. Говорил, что эти враги рода человеческого в один прекрасный день будут beseitigt, дословно — «отодвинуты в сторону», хотя на самом деле имеется в виду «устранены» или «уничтожены». Гам и болтовня [в аудитории] смолкли, люди впитывали каждое его слово. [Под конец] они разразились бешеными криками восторга, аплодисментами, стали колотить по столам. Это было поистине виртуозное выступление. Гитлер впечатлил меня безмерно.

Когда слушатели разошлись, Ганфштенгль подошел к трибуне.

«Господин Гитлер… должен сказать, вы меня поразили. Я очень хотел бы поговорить с вами».

«Отчего же, конечно», — вежливо ответил Гитлер. Он производил впечатление приятного человека, скромного и дружелюбного. Так что мы обменялись рукопожатиями, и я пошел домой.

Благодаря этому знакомству Гитлер получил доступ в круги реальной власти в Мюнхене — влиятельные верхние слои среднего класса. В то время как его (и зарождающейся НСДАП) интеллектуальным наставником был поэт, философ и политический мыслитель Дитрих Эккарт, светским покровителем стал новый почитатель и друг Ганфштенгль. Во время допроса в 1937 году Путци заявил Норману Беркетту, что имел такое влияние на лидера набирающей силу НСДАП, что, как он позже сообщил британскому суду, «Гитлер был податлив, словно глина в моих руках». (Гитлер никогда не был глиной ни в чьих руках. Но видимо, умно льстил Путци, позволяя ему так думать.) Путци не переставал восхищаться способностью фюрера распалять слушателей — и его самого.

Его реакция на аудиторию походила на сексуальное возбуждение. Он раздувался, словно петушиный гребень или бородка индюка, и только в таком состоянии становился величественным и неотразимым. <…> Последние восемьдесят минут речи были подобны словесному оргазму. Он расслаблялся только в атмосфере, близкой его духовному миру, в эротических крещендо вагнеровской музыки. <…> Он в значительной степени обладал даром всех великих демагогов сводить сложные вопросы к пламенным афоризмам.

Общественный статус и «хорошая кровь» очень много значили для Германии двадцатых и тридцатых годов. Дворянство почитали высшим сословием и относились к его представителям с трепетным подобострастием. Высший средний класс превосходил просто средний класс, который, в свою очередь, превосходил низший средний класс. И все они стояли выше рабочих, задействованных как в индустриальной, так и в сельскохозяйственной сфере. Рабочий класс принимал это превосходство как должное. Исключение составляли евреи. На них смотрели сверху вниз все сословия немецкого общества, от высших до низших.

Гитлеру чрезвычайно трудно было преодолеть наследие своей злополучной семьи. Не один скелет хранился у него в шкафу: пьянство, браки между родственниками и, вполне возможно, инцест. Иоганна Пельцль, его тетка по матери, была горбатая и «убогая», не исключено, что она страдала шизофренией. Его двоюродный брат Эдвард тоже имел горб. Одного из родных братьев описывали как идиота, но поскольку мальчик умер в раннем детстве, неясно, кто ставил подобный диагноз и на каких основаниях. Многие родственники Гитлера умерли и не могли раскрыть своих секретов, за исключением его младшей сестры Паулы. О ней люди, должно быть, недвусмысленно крутя пальцем у виска, говорили: «Не все в порядке с головой». Впрочем, Паула никогда не мозолила глаза общественности. Гитлер всю жизнь держал ее подальше от любопытных взглядов и заставил сменить фамилию на свой любимый псевдоним «Вольф» — будто бы отменил родственную связь, но не полностью. С нескольких сохранившихся ее фотографий смотрит низенькая некрасивая женщина с квадратным лицом. Нос как у брата, в остальном сходства мало. Волосы черные, как у него, но густые и волнистые. Она выглядит довольно простодушной — наверное, такой и была, так как однажды после войны сказала журналисту, что каждый раз, проходя мимо церкви, заходит и молится о своем брате. Только наличие сводной сестры Ангелы Раубаль, трое детей которой были абсолютно здоровы, свидетельствовало о том, что у Гитлера все же есть родственники. По крайней мере, эта ветвь риска не представляла.

С другой стороны, предки Евы по линии Кронбургеров, хоть и происходили из сельской местности, но имели связи с Веной и пользовались расположением императора.

У них никогда не было причин подвергать сомнению свое общественное положение или стыдиться его. Ее бабушка и дедушка Браун были уважаемыми членами своей общины в Штутгарте. Они жили в солидном доме с красивой мебелью, их дети имели профессии и достигли в них успеха. И здесь никакой нужды в ложной скромности.

Новый покровитель Гитлера Путци Ганфштенгль и его ослепительная жена Хелена представили своего интригующего, но неуклюжего протеже высшему обществу Мюнхена. Благодаря им он познакомился с людьми, чья моральная и финансовая поддержка в дальнейшем обеспечила нацистской партии уличных бойцов столь необходимых ей влиятельных сподвижников, высокий престиж и приток средств. Но сначала следовало поработать над его манерами и одеждой, придать подобающий светский лоск. Надо было замаскировать это новое воплощение Элизы Дулиттл так, чтобы он не выглядел белой вороной в приличном обществе.

Очень важен для Гитлера оказался открытый ему Ганфштенглем доступ в гостиные двух состоятельных мюнхенских дам, Эльзы Брукман и Хелены Бехштейн. Очарованная гостем фрау Брукман вскоре взяла на себя задачу сделать его salonf?hig — светским. Она научила его целовать даме ручку, скромно и изящно заходить, здороваться и прощаться, удалять кости из форели, есть артишоки и омаров. Она умерила его вкрадчивые манеры и заискивающую почтительность по отношению к вышестоящим. Обе дамы, без ума от своей новой находки, наперебой старались заменить его дешевый синий саржевый костюм английскими пиджаками, ладно скроенными смокингами и лакированными ботинками. Гитлер без зазрения совести принимал в дар элегантные обновки. Они достигли таких успехов, превращая своего гадкого утенка в лебедя, что одна старая дама вспоминала: «Он умел поцеловать руку пятью разными способами, и точно знал, когда какой уместен».

Некоторые из его новых почитателей пробовали сводничать, знакомя преображенного Гитлера с подходящими молодыми женщинами. Фрау Бехштейн даже хотела женить его на своей дочери Лотте, но, когда речь заходила о сердечных делах, а тем более об интимных отношениях, Гитлер оставался безучастен. Путци окрестил его «бесполым героем», добавляя: «С тех пор как мы познакомились [конец 1922 г.], он, по-моему, ни разу не имел нормальной связи с женщиной. Быть может, он вообще не способен был испытывать должные ощущения от физической близости». Живое эротическое воображение Путци в данном случае ввело его в заблуждение.

Гитлер не желал иметь ничего общего с невестами на выданье, поскольку, как многие, кто пытается вырваться за пределы своего класса, боялся стать уязвимым. Но существовала и другая, более веская причина. Он никогда не забывал о том, что его гены хранят тайну, противоречащую самой основе нацистской расовой идеологии. В детстве Адольф не осознавал значения неполноценности своих братьев и сестер, но как только понял, чем это грозит, запятнанная кровосмешением родословная стала его тайным кошмаром. Всю жизнь он уклонялся от вступления в брак. Риск породить ущербных детей был слишком велик.

Гитлер с удовольствием эксплуатировал своих благодетелей, пусть и не готов был жениться на их дочерях. Они и их друзья пополняли фонды НСДАП, убеждали людей своего круга вступить в ряды партии, расширяя ее классовый состав. Благодаря им его апокалиптические прогнозы выглядели гораздо достовернее. Большинство новообращенных состояли в церковных комитетах, деловых, светских и спортивных клубах, связывая неотесанную и неопытную партию с солидными горожанами, привносящими в нее дух респектабельности. В течение двух-трех лет нацистская партия принимала в свои ряды землевладельцев, школьных учителей, специалистов различных профессий — консерваторов, присоединявшихся к нацистам, чтобы уберечь от опасности свой образ жизни, семью, традиции и духовные ценности. В то же время у Гитлера хватало ума не забывать и о старых последователях. Он продолжал встречаться с ними за чаем с пирогами в своих любимых кафе — Heck и Weichand — и будоражить их воображение в шумных мюнхенских пивных. Герман Геринг пренебрежительно называл их «хлебателями пива и тягловыми животными с ограниченным провинциальным кругозором», и часто так оно и было, но они явились оттуда же, откуда пришел Гитлер, и он чувствовал себя с ними гораздо свободнее, чем в надушенных гостиных фрау Брукман и фрау Бехштейн.

Поставлял партии интеллектуально развитых сторонников и Бернхард Штемпфле, профессор Мюнхенского университета, с которым Гитлера познакомил Генрих Гофман. Штемпфле издавал газету — расистскую брошюру, не более того — под названием Miesbacher Anzeiger («Мисбахский вестник»), и его студенты горячо поддерживали нацистов. Их неистовое поклонение укрепляло в Гитлере веру в свое мессианское предназначение.

Мечты юности начали наконец осуществляться, и Гитлер принялся выращивать из своей партии политического гиганта. Возмущенная властями чернь была у его ног, и хотя среднее буржуазное сословие взирало на их хулиганские выходки с презрением, Гитлер знал, что руководитель партии должен терпеть — а подчас и втайне поощрять — уличные демонстрации, чтобы рабочий класс мог получить свою порцию адреналина. Им необходимо было время от времени публично выплескивать расистскую злобу, устраивая беспорядки на улицах. Им было намного проще избивать евреев и политических противников, чем заниматься серьезными делами: привлекать новых сторонников и собирать средства. Молодежные нацистские организации сочетали дисциплину с разбоем. Партия закрывала на это глаза, но Гитлеру следовало беречь свой имидж. К 1923 году власти забеспокоились. Воинственность нацистов, стремительный рост их движения, бесцеремонное обращение с оппонентами и грозовая атмосфера публичных митингов — все это было неприглядной изнанкой облагороженного облика Гитлера.

К концу 1923 года фюрер и его приспешники пришли к убеждению, что Веймарская республика вот-вот рухнет. Пришла пора воспользоваться общественным недовольством: НСДАП должна действовать, открыто и решительно. Ослепленные энтузиазмом, они не стали детально разрабатывать тактику, двинулись слишком быстро и неверно выбрали момент. Чрезмерно претенциозный и преждевременный путч (попытка свержения баварского правительства 7–8 ноября 1923 года) длился несколько часов, задействовал три тысячи человек и сопровождался многочисленными уличными драками. Прежде чем он был подавлен, нацистские штурмовики успели отыскать немало евреев, арестовать их и избить до полусмерти. Первые жертвы Черных Событий уже страдали на глазах жителей Мюнхена.

Впервые политика затронула Еву и ее семью. Пивной путч проходил неподалеку от того места, где они жили. Безобразные сцены насилия разыгрывались как раз на Резиденцштрассе, возле площади Одеон, всего в нескольких улицах от скромной квартиры Браунов на Изабеллаштрассе. Вечером 9 ноября семья — как многие добропорядочные мюнхенцы — столпилась у окна, наблюдая, как внизу на улице люди в панике бегут от выстрелов, положивших конец злополучному мятежу. Все это только усилило неприязнь, питаемую высокопринципиальным главой семьи Браун к нацистской партии, ее лидеру и его неотесанным последователям. Несомненно, события обсуждались за ужином из холодных блюд — несколько драгоценных ломтиков мяса, колбасы и сыра, присланных из Байльнгриса (в Мюнхене подобная роскошь стала недоступной), которые ели с ржаным хлебом. Еве было всего одиннадцать лет, и она наверняка была в ярости от того, что ей не дали насладиться зрелищем. Оружие! Стрельба! Прямо как перестрелка в ковбойских рассказах Карла Мая.

Ноябрьский Пивной путч 1923 года стоил жизни четырнадцати нацистам (впоследствии их объявили мучениками за дело партии), четырем полицейским и незадачливому случайному прохожему, официанту. Мятежники постарались рассеяться как можно быстрее. Гитлер пострадал, правда не слишком героически — он упал и вывихнул плечо, убегая с площади Одеон, где конфликт достиг апогея. Ближайшие сподвижники спешно переправили его в безопасное место. Вместе с Путци и его женой он укрылся в их доме в Уффинге на озере Штаффельзее, в тридцати пяти милях от Мюнхена.

Полиция отыскала Гитлера, прятавшегося в мансарде у Ганфштенгля, и в феврале 1924 года он предстал перед судом по обвинению в государственной измене. Генрих Гофман записал процесс на камеру, которую прятал под пальто. Гитлер был признан виновным в заговоре с целью разжечь восстание против баварского правительства и приговорен к пяти годам заключения в тюрьме города Ландсберга, вместе с сорока другими членами нацистской партии. Потом срок сократили до девяти месяцев. В тюрьме его содержали на особых условиях, с дополнительными посещениями и отдельным питанием. В глазах все более фанатичных последователей пребывание за решеткой только усиливало его притягательность.

Овдовевшая сводная сестра Гитлера Ангела Раубаль, с которой они несколько лет не виделись, 17 июня 1924 года приехала навестить его в тюрьме со своими тремя детьми, проделав долгий путь из Вены. Это был добрый жест примирения. Она, должно быть, воображала его подавленным, одиноким и оголодавшим. На самом же деле ее сводный брат чувствовал себя довольно комфортно в просторной светлой комнате. Адольф Гитлер, по всей видимости, испытывал к ней некоторую привязанность, поскольку иногда давал о себе знать после смерти ее мужа в 1910 году, хотя вряд ли они встречались после того, как он уехал из Вены в Мюнхен.

Фрау Раубаль умудрилась найти работу поварихи (кроме как готовить, она ничего не умела) на кухне при общежитии для еврейских студентов в Вене, а значит, ей пришлось научиться готовить кошерную пищу. Наконец-то семья Раубаль получила постоянный источник дохода. Работа разлучала ее с детьми на целый день, но поскольку старшему, Лео, было двенадцать, старшей дочери Гели — одиннадцать, а ее тихой сестренке Эльфриде — девять, они вполне могли сами присмотреть друг за другом после школы. Паула сидела дома, но толку от их глуповатой добродушной тетушки было немного. Отроческие годы детей Раубаль пришлись на время распада Веймарской республики (1919–1933 гг.) и выдались нелегкими, но поскольку их мать работала на кухне, они никогда не испытывали недостатка в еде. На объедках кошерных блюд Лео окреп, а у Гели заметно выросла грудь.

Гитлер провел в заключении девять месяцев, так что у него было вдоволь времени на размышления. Как случалось со многими политическими агитаторами, тюремная камера открыла ему новые перспективы, и позже он описывал свое вынужденное отшельничество как «мой университет за счет государства». Здесь впервые его идеи настоялись, перебродили и превратились в отличную закваску для нацизма. Он много читал и диктовал первую главу «Майн Кампф» — ядовитой смеси расизма, мифологии, одержимости и политической философии — своему преданному соратнику Рудольфу Гессу и шоферу Эмилю Морису, товарищу по заключению. Когда по истечении срока Гитлер покидал тюрьму Ландсберг, Гофман приехал запечатлеть знаменательное событие. Одним из условий досрочного освобождения Гитлера был запрет произносить речи в большинстве немецких земель, так что, получив свободу, он сосредоточился на усилении контроля за нацистской партией и ее военизированными отрядами. Пока он находился в заточении, других претендентов на лидерство в партии так и не появилось. Фюрер обрел «уверенность в себе и непоколебимые убеждения». Бесспорному вождю партии, чьи речи вдохновляла отточенная в тюрьме идеология, пришло время предстать в образе благородного, дальновидного патриота, указывающего дальнейший путь Германии, оставив позади образ крутого предводителя толпы фанатичных головорезов.

К концу двадцатых число официально зарегистрированных сторонников нацистской партии выросло с каких-то жалких двух тысяч (в 1920 г.) до внушительных ста восьмидесяти. Этих ревностных приверженцев держали не здравый смысл, не дисциплина, даже не убеждения, а поразительная способность партийных ораторов использовать подсознательное воздействие эмоций. Их секретным оружием стала необоримая власть иррационального. НСДАП была близка людям улицы, она умела угадывать и воплощать в жизнь их невысказанные стремления, личные и гражданские. На огромных демонстрациях члены партии подвергались гипнозу, испытывая на себе черную магию гитлеровской риторики. Взгляните на них в фильмах Лени Рифеншталь или на пропагандистских плакатах: как они, исполненные здорового немецкого ликования, рвутся через толпу поближе к Гитлеру, машут, улыбаются, смеются, рыдают, тянут руки вверх.

Девять месяцев в тюрьме прошли без особых лишений, но повторять опыт Гитлеру не хотелось. Разумнее всего было бы залечь на дно, пока буйство нацистских бандитов не достигнет такого масштаба, что ослабленное немецкое правительство уже не в состоянии будет с ними справиться. Все, что ему сейчас нужно, — убежище. Он выбрал Баварию.