Глава 11 Фотоальбомы и домашнее кино

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 11

Фотоальбомы и домашнее кино

Пожалуй, немного людей в водовороте истории оставили после себя так мало первоисточников, как любовница Гитлера. Помимо мучительно краткого дневника Евы, не сохранилось почти никаких сведений «из первых рук», которые пролили бы свет на ее характер или раскрыли бы ее тайные чувства по отношению к семье, друзьям, возлюбленному и его обращению с ней. Она не слишком любила писать письма, а те, что написаны ею, по большей части утеряны или погребены в недоступных частных коллекциях. Уцелело всего несколько ее писем к Гитлеру, его писем к ней — еще меньше, хотя во время частых разлук они переписывались регулярно, почти ежедневно. В апреле 1945 года Ева просила Гретль спрятать «конверт, адресованный фюреру и хранящийся в сейфе бункера», добавляя: «Пожалуйста, не читай их! Пожалуйста, запечатай письма фюрера и черновики моих ответов… в водонепроницаемый контейнер и, если сможешь, закопай. Прошу, не уничтожай их». (Характерно, что, отдавая распоряжения Гретль, Ева отдельно упоминает о черновиках своих писем Гитлеру. Редкая женщина в конце долгих отношений все еще считала бы необходимым переписывать любовные письма набело. Даже на бумаге она старалась быть «хорошей девочкой».)

Отсутствие первоисточников частично является причиной того, что не написано академической биографии Евы Браун. Историк, восстанавливающий ее жизнь, был бы вынужден целиком полагаться на посторонний вспомогательный материал, не будь Ева с раннего отрочества страстным фотографом. Ее внутренний мир воссоздается по отснятым ею фотографиям, а не по оставшимся от нее словам. К счастью, снимки исчисляются тысячами.

Ева Браун испытывала острую потребность в восхищении окружающих, которую с детства подпитывали неодобрение и холодность отца. Позже, когда Гитлер заставил ее сделаться невидимкой, она, казалось, нуждалась в фотографиях, чтобы доказать себе, что события действительно происходят; едва ли не чтобы доказать собственное существование. Она обожала хвастаться качествами, которые выработала в себе, чтобы стать достойной спутницей фюрера. От природы ей было свойственно выставлять себя напоказ, она принадлежала к тем, кто мечтает наслаждаться любовью и овациями миллионов на поприще кинозвезды или общественного деятеля. Если в этом ей было отказано, то она хотела быть женщиной подле мужчины, который этого достиг.

В здании II Национального управления архивов и документации США в Колледж-Парке, Мэриленд, хранятся тридцать три личных фотоальбома Евы, содержащие более двух тысяч фотографий, запечатлевших ее жизнь с младенчества до 1944 года (за год до ее смерти). Озорные снимки внезапно заканчиваются в апреле 1944 года после пятьдесят пятого дня рождения фюрера (традиционный стол, заваленный подарками традиционной заискивающей толпы лизоблюдов). Четыре альбома под номерами 18–21 принадлежали подруге всей жизни Евы, Герте (после замужества в ноябре 1936 г. она стала носить фамилию Шнайдер), и в конце 1979 года фрау Шнайдер потребовала их возвращения. С альбомов сняли копии и, после нескольких попыток уклониться от ответа, отослали их владелице.

Впервые альбомы были обнаружены в мае 1945 года, когда советские солдаты ворвались в бункер после взятия Берлина. По всей видимости, они хранились в шкафу для документов в маленьком кабинете Гитлера под рейхсканцелярией. (Союзники шутили, что русские оккупанты, грабя штабы нацистов, вытряхивали сверхсекретные документы на пол и забирали мебель, оставляя бумаги американцам. Через четыре месяца после смерти Гитлера его рабочий дневник был найден на столе в бункере.)

Леди Уильямс, в то время младший офицер Джилл Гамбьер-Пэрри, личный помощник бригадира разведки при Генеральном штабе Эйзенхауэра, была одной из первых британских женщин-военнослужащих, вошедших в Берлин после войны, в сентябре 1945 года:

Когда я попала в Берлин осенью сорок пятого, это был такой странный мир. Когда закончилось распределение квартир, мне не досталось места, и несколько дней я спала на диване, пока меня не отправили на виллу в итальянском стиле (дом № 6 по улице Грига). Она была в прекрасном состоянии и изящно обставлена, греческий посол держал там свою любовницу. На возвышении стояла громадная двухместная кровать, а в подвале валялся скелет. Русские пользовались репутацией насильников, поэтому немцы прятали своих дочерей под кроватями, в шкафах, подвалах и еще бог знает где. Я видела, как женщины собирают камни на оставшихся после бомбежек руинах и передают их по цепочке. Не помню, чтобы мне попадались на глаза немецкие мужчины.

Как-то в воскресенье один полковник — его звали Хью Боггис-Рольф — позвал меня: «Пойдем, Джилл, взглянем на канцелярию».

Мы отыскали вход в бункер, и комната Евы Браун была в глубине с правой стороны. Я нашла ее пилку для ногтей, взяла себе и пользовалась ей, пока ее не украли из нашего номера в нью-йоркском отеле. В аптечке Гитлера стоял пузырек с витаминами.

Она показывает маленький стеклянный пузырек, потемневший от времени, в котором находится миллилитров двести черной жидкости.

Помимо этого, там почти ничего уже не осталось. В кабинете Гитлера я увидела копии его политического завещания и личное завещание, собственноручно им подписанное, с приложенными копиями. Я взяла несколько его бланков и еще одну карточку, где было напечатано «Берлин, Рождество 1942» и стояла подпись Гитлера. Больше ничего особо интересного. Ощущала я себя чрезвычайно странно — такое, знаете, окоченение. Будто находишься в крепости.

Еще Джилл Уильямс помнит, как присутствовала на встрече четырехсторонней комиссии в Берлине, где председательствовали все страны-оккупанты по очереди.

Однажды, когда настала очередь русских председательствовать, они вошли, сияя, как школьники, с высоченной стопкой книг. Это оказались фотоальбомы Евы Браун. Мы весь вечер просидели, передавая их по кругу и рассматривая Еву Браун: «Это я в праздничном платье, я на конфирмации, я любуюсь панорамой Берхтесгадена, я в Кельштайнхаусе» и так далее…

Воспоминания леди Уильямс об этих фотографиях очень живы и точны, учитывая, что она видела их пятьдесят лет назад. Я спросила, слышала ли она о Еве Браун прежде, до того, как оказалась в бункере Гитлера. «О да, мы знали о ней даже раньше, чем она поехала в Берлин, возможно, просто сплетни доходили. Но когда люди обсуждали ее, это как-то не запоминалось, если вы понимаете, что я имею в виду. Никаких доказательств не было, одни слухи. Никто в те дни не употреблял слово «любовница»; мы говорили «подруга».

В ноябре 1945 года американцы нашли фотоальбомы в доме Евы на Вассербургерштрассе — те, что сейчас хранятся в Национальном управлении архивов и документации. (Это могли быть дубликаты берлинских, сделанные Евой, так как она иногда дарила копии альбомов друзьям.) Они были внесены в инвентарный список вместе с остальным личным имуществом, не тронутым мародерами. Альбомы и несколько пленок домашнего кино отправились в Соединенные Штаты в качестве военных трофеев. Они доступны — не оригиналы, но полномасштабные копии — любому обладателю пропуска NARA для научно-исследовательской работы. (Его можно получить за десять минут, причем бесплатно.) Сжимая в руке сей документ, я получила приказ сдать все, что связывает меня с внешним миром, — сумочку, карандаш (серебряный выдвижной карандаш моей матери, точно такой же был у Евы), блокноты, пиджак, — прежде чем отдать пропуск на проверку вооруженному офицеру службы безопасности. Когда он удостоверился, что я с пустыми руками не смогу ограбить или взорвать национальное достояние, турникет щелкнул, повернулся и пропустил меня. Подъем на лифте на пятый этаж в Исследовательский кабинет, очередная проверка пропуска, выдача белых хлопчатобумажных перчаток, в которых надлежит работать с драгоценным материалом, — и можно провести остаток дня в коконе сосредоточенности, в поисках, просмотре, чтении и составлении комментариев к каждой странице и каждому снимку из тяжелых черных фотоальбомов, стоящих на полке в одном углу.

В марте 2004 года я провела неделю за изучением самых интимных сведений о Еве, ее окружении и их жизни в Оберзальцберге. Опираясь на бесчисленные моментальные снимки, фотографии и метры пленки, я получила возможность не только установить ритм и последовательность ее повседневных занятий, но и понять, чего она хотела от жизни. Альбомы и фильмы несут в себе массу информации, тем более ценной, что она передается неосознанно. Благодаря им удается восстановить облик благоустроенной отравленной теплицы, где Ева проводила дни и ночи в вечном ожидании Гитлера. Без него терраса и величественные приемные залы, в которых шаги отдавались эхом, лишались raison d’etre[17] и пустота жизни Евы становилась очевидной. Без него она чувствовала себя ничем и была ничем. Когда он находился рядом, она становилась красивой, энергичной и жизнерадостной. Она относилась к тому типу женщин, что часто предпочитают мужчин гораздо старше себя. Их единственное предназначение — угождать; они используют обаяние и наигранную инфантильность, чтобы пробудить в мужчине инстинкт защитника. В домашних кинофильмах Евы ее шутливая, нарочитая беспомощность отчетливо видна и выглядит гораздо менее естественно, чем на фотографиях. Там мы видим ее такой, какой она хотела казаться, демонстрирующей свой тщательно отрежиссированный образ. Скука и уныние исподволь мутили воду, и ей стоило немалого труда скрыть правду от всех, в том числе и от себя, призывая с каждой фотографии: смотрите, как нам весело!

Ева не умела сосредоточиться настолько, чтобы погрузиться в чтение серьезных книг (она никогда не читала ничего, кроме журналов и дешевых любовных романов) или хотя бы навести порядок в своих фотографиях. Но в какой-то момент между 1937 и 1941 годами — возможно, во время долгого отсутствия Гитлера или в дождливый день, когда не выйдешь за порог — Ева с Гретль решили разобрать кучу накопившихся снимков. Они вытащили коробки и пухлые конверты с перемешанными фотографиями и уселись за столом в гостиной Евы. Для альбомов девушки выбирали фотографии наугад, ни одна из сестер не стала бы методично сортировать их. О каком уж хронологическом порядке, а тем более точных и вразумительных подписях может идти речь? Моментальные снимки младенческих и школьных дней помещены вразнобой и часто соседствуют со студийными портретами, сделанными двадцать лет спустя. Ева, очевидно, осталась довольна результатом, так как выбрала сотню лучших фотографий, сняла с них копии и вставила в пять обтянутых кожей альбомов с вытисненными инициалами ЕБ, которые подарила на Рождество 1941 года нескольким ближайшим друзьям.

По тому, как вставлены фотографии, можно многое узнать о характере Евы, особенно о ее неспособности сосредоточиться и действовать упорядоченно. Раз уж ей так нравилось вести хронику своей жизни, почему она делала это спустя рукава? Многие фотографии продублированы и встречаются в разных альбомах, некоторые вырваны (не обязательно Евой, оригиналы альбомов прошли через множество рук, далеко не всегда аккуратных). Расположены снимки так небрежно, будто ей было недосуг сперва их рассортировать или вставить в определенном порядке. В итоге они представляют собой неоконченную мозаику, сложить которую исследователю не так-то просто.

Большинство к тому же не подписаны, и в NARA не потрудились это исправить, так что датировать их приходится, основываясь на различных деталях, таких, как стрижка Евы, длина и цвет волос и т. д. Что касается подписанных фотографий, десять процентов подписей напечатаны на двух разных машинках, крупный шрифт одной похож на используемый в официальных или военных документах. Остальные сделаны от руки тремя или четырьмя людьми (возможно, ее мать или педантичная подруга Герта настаивали на добавлении какой-то информации), но большинство — витиеватым женственным почерком Евы. Еще усложняет дело то, что многие подписи сделаны белым карандашом, чтобы на черном картоне, к которому прикреплены фотографии, их удобнее было читать. Но карандаш осыпался, оставив бледный расплывчатый отпечаток, с трудом поддающийся расшифровке. Несколько надписей черными чернилами (Фанни?) на удивление разборчивы. Раз или два появляется сильная, размашистая мужская рука. (Мог ли это быть Фритц? Уж точно не склеротичный почерк Гитлера.) Сложнее всего те, что написаны старогерманским готическим шрифтом, его без специальных навыков не разобрать. Это, должно быть, сама Ева: почерк тот же, что в дневнике.

Я долго ломала голову над словом, начертанным архаическими символами и выглядевшим как Bnilurginb. Оно обрело смысл, когда я пару месяцев спустя провела несколько дней в обществе Гертрауд, кузины Евы. Отправляясь к ней в августе 2004 года, я захватила с собой несколько фотокопий из NARA, чтобы показать той, кому знакомы многие места и лица из детства Евы. Фрау Вейскер легко прочитала подпись готическим шрифтом под фотографией массивного трехэтажного дома в альбоме № 31: «Дедушкин дом в Байльнгрисе» (Grossvaters Haus in Beilngries, 1925). «Я помню этот дом, — сказала она. — Мы часто оставались там во время семейных сборищ, когда я была маленькая». На той же странице находился очаровательный снимок старой дамы, кормящей кур, тоже подписанный сложным угловатым шрифтом: «1925 г.: Бабушка кормит кур» (Grossmutter beim H?hner f?ttern). Это была Йозефа Кронбургер, мать Фанни. Тот же аристократический римский профиль.

Фрау Вейскер никогда раньше не видела этой фотографии. (Ей было два года в ту пору.) «Моя бабушка!» — воскликнула она, проникая взглядом сквозь три поколения. Ей восемьдесят один год, она прожила дольше, чем ее давно покойная Ота. Семидесятичетырехлетняя женщина на фотографии являла собой классическое воплощение старости, как мы ее себе представляем: дородная, седая, одетая во все черное. Гертрауд, ее внучка, выглядела на десятки лет моложе. За спиной Йозефы стояла одна из ее пяти дочерей, но которая? «Tante Аппi», — твердо произнесла Гертрауд. Постепенно шрифт стал помогать мне распознавать и датировать фотографии, а фотографии иногда давали подсказки к шрифту. Дело продвигалось медленно. Неудивительно, что в NARA даже не пытались как следует каталогизировать альбомы и снабдить подробными комментариями.

Ранний интерес к фотографии в Еве пробудило тщеславие. Едва научившись ходить, она уже обожала объектив. Ни одно празднование Масленицы или Нового года не обходилось без Евы Браун, позирующей в очередном новом наряде, запечатленной на черно-белой пленке для грядущих поколений. На иных снимках к ней прижимается маленькая сестренка Гретль в миниатюрных копиях платьев Евы. Ева тискает домашних любимцев семьи: котят, кроликов, птичек. Фотографии не показывают ее занятой серьезным делом вроде уроков или чтения, кроме одной, где она позирует с раскрытой на коленях книгой, демонстрируя свои ноги. Ее сущность светится сквозь эти образы. Тщеславная, сентиментальная, эгоцентричная и поверхностная — типичная маленькая девочка.

В подростковом возрасте Ева получила собственный фотоаппарат — вероятно, простенькую модель Agfa. Теперь ей не нужно было кого-то просить, она могла фотографироваться сама. Она научилась позировать перед зеркалом, поставив затвор объектива на автоматический режим. За годы отрочества (1925–1931) она снимала себя, свою семью, своих толкающихся и хихикающих одноклассниц. Ева никому не уступала места в центре групповых фотографий, снятых во время турпоходов по выходным с отцом и его учениками и на пикниках с родителями и сестрами. Эти ранние моментальные снимки дают ясное представление об очень несхожих характерах трех дочерей Браун. Ильзе редко улыбается. Даже в детстве вид у нее важный, озабоченный и слегка неодобрительный. Ева флиртует с объективом, Гретль следует за ней восхищенной тенью. Какое бы скрытое напряжение между ними ни существовало, на фотографиях семья выглядит крепкой и любящей, и роль каждого в ней четко определена. Фритц со своей яйцеобразной лысиной производит впечатление сурового отца, которому больше подошла бы тройка мальчишек, Фанни — гордой родительницы, успокаивающей его и дочерей ласковой материнской улыбкой.

Ателье Гофмана, где Ева продолжала работать, не только занималось проявкой пленок и изготовлением портретов на заказ, но и продавало фотокамеры и прочее оборудование. Так что она была знакома с ассортиментом и как служащая, вероятно, получала скидку на все, что покупала для себя. Она быстро оставила позади простейшие модели, позволяющие делать только маленькие фотографии 5x4 см на пленке типа 120, и перешла сначала на более крупные и сложные с квадратными девятисантиметровыми кадрами, а затем и на совсем большие аппараты, позволявшие делать прямоугольные снимки размером 14x10,5 см. Позже, когда покупки уже оплачивал Гитлер, Гофман лично давал рекомендации и обеспечивал Еву оборудованием высшего качества. Она всегда использовала самую лучшую пленку, новейшие разработки Agfa, предназначенные для профессионалов, поэтому ее фотографии не выцвели и не пострадали от времени, как произошло бы с более дешевым материалом. В середине тридцатых Гитлер подарил ей великолепный двухобъективный «Роллейфлекс», который через несколько лет стал пользоваться спросом во всем мире благодаря своим расширенным функциям и превосходному качеству снимков. Он весил почти два фунта — еще больше в тяжелом кожаном футляре — и был снабжен затвором со скоростью 1/500 и объективом Цейсс-Тессар. Его выпускала брауншвейгская компания Franke&Heidecke. Каждая пленка 120 в формате В2 рассчитана на двенадцать маленьких квадратных кадров (5,5x5,5 см), которые после увеличения давали безупречно чистые, четкие фотографии. Благодаря этому «Роллейфлексу», самому современному из всех ее аппаратов, Ева превратилась из обыкновенного любителя в опытного фотографа. Расплывчатые снимки сменились постановочными кадрами с сильными, оригинальными образами и художественным использованием света и тени. Когда в Еве просыпались творческие амбиции, она фотографировала наиболее значимые для нее сцены: запорошенные снегом сосновые леса на горных склонах, мерцающие воды Кёнигзее, отражающийся в воде берег, маленьких дочек Герты, радостно бегающих по цветочному лугу. При желании она могла бы сделать карьеру профессионального фотографа.

Ева не всегда снимала сама. Если ей нужен был студийный портрет, к ее услугам были лучшие специалисты — и не только Гофман. К концу тридцатых она устала от его хамского поведения и покровительственных манер (он продолжал обращаться с ней как с молоденькой ассистенткой) и отправилась на поиски других, более компетентных фотографов, способных создать ей новый лестный облик. Наибольший успех имел Вальтер Френтц, ведущий оператор фильмов Лени Рифеншталь и в то же время, что необычно, фотограф-портретист. Он точно знал, что ей нужно, и сделал ряд нежных, излучающих сияние портретов. Ему очень нравилась Ева. Похоже, он знал о ее сложных отношениях с Гитлером и вытекающих из них проблемах, заставлявших ее искать утешения в иллюзорном мире кино. Она изучала модные журналы и прилагала немало усилий, рафинируя свой имидж, делая прическу и макияж перед каждой фотосессией и позируя в сногсшибательных платьях. (Особенно любимое ею вечернее платье до пола из клиньев белого рубчатого атласа подчеркивало ее стройную фигуру и плоский живот.) Поводом для этих сессий часто являлась необходимость сделать фюреру подарок на день рождения. Он имел аскетические вкусы и ни в чем не нуждался. Что можно подарить такому человеку? Символически Ева снова и снова дарила себя, часто в белом — с прозрачным намеком.

В Бергхофе она то и дело пыталась поймать Гитлера в удачном ракурсе, но он остерегался фотографироваться в неформальной обстановке. Он предпочитал устоявшийся образ, который мог контролировать: в театральной позе, с выгодным освещением. Альфонс Шульц, работавший телефонистом в Бергхофе с середины тридцатых, замечал, что он редко и с большой неохотой глядел в объектив Евы. Траудль Юнге, принятая на службу в 1942 году (в возрасте двадцати двух лет — последняя и самая молодая секретарша Гитлера), вспоминала в своих мемуарах:

Она часто выходила с фотоаппаратом или кинокамерой и пыталась уговорить Гитлера позировать ей. Она была единственным человеком, кому разрешалось фотографировать его, но получить спонтанные, естественные кадры стоило немалого труда. Он хотел, чтобы его снимали ненавязчиво, как будто он об этом не знает, но когда светило солнце, он надвигал шляпу на глаза и нипочем не соглашался снять ее, потому что яркий свет его ослеплял. Или надевал солнечные очки. Но Ева вкладывала столько терпения и мастерства в свою страсть к фотографии, что ей часто удавались хорошие снимки, вопреки его сопротивлению… лучше: даже, чем у ее прежнего начальника и учителя Генриха Гофмана.

Иной раз на фотографиях, снятых другими людьми, Ева, смеясь, упрашивает его, и порой он ненадолго поддается. Но все равно только несколько фотографий изображают их вдвоем. Они воспроизводились в бессчетном количестве, создавая ложное впечатление их открытой близости на публике. На самом же деле от соблюдаемой им дистанции и его поведения с ней веяло подчас оскорбительной холодностью. На террасе Бергхофа — которая была и ее территорией тоже — он проявляет преувеличенную почтительность к Еве, одетой в полудетский костюмчик «дирндль». Ее руки сложены за спиной, как у послушной маленькой девочки, щиколотки нервно скрещены. По их позам никто бы не догадался, что они любовники. Первые шесть лет их отношений она жила под пятой Гитлера — бесконечно податливая семнадцатилетняя барышня.

Если на какой фотографии они и оказывались вместе, то на ней ставился штамп НЕ ДЛЯ ПУБЛИКАЦИИ — запрет, который ни одна немецкая газета не осмелилась бы нарушить. Ева не только не была знаменитостью — ее имени просто не существовало. За пределами Бергхофа ее практически никто не узнавал. Продавцам и посетителям магазинов в Берхтесгадене или в Мюнхене она казалась просто еще одной хорошенькой девушкой, разве что одетой лучше других. Ее работодатель и ее любовник совместными усилиями позаботились о том, чтобы сделать ее безликой, скрыть ее существование от внешнего мира.

Но с тех пор, как Еве исполнилось двадцать, не проходило и недели, чтобы она не сфотографировалась. Малейшее увеличение ее плоского живота было бы тут же замечено и подхвачено сплетнями. Я рассматривала ее через увеличительное стекло, особенно те снимки, где она в купальнике, с начала тридцатых по 1942 год, когда она регулярно спала с Гитлером, и не обнаружила никаких признаков беременности. Отсутствие каких-либо изменений в ее фигуре не является доказательством, но позволяет с достаточной степенью уверенности сбросить со счетов фантастические истории о ребенке, появляющемся через много лет после войны.

Постепенно вырисовываются dramatis personae[18] оживлявшие монотонную рутину ее жизни. Гретль, конечно (она очень похожа на Еву, и часто подписи под их фотографиями перепутаны, но у Гретль были темные волосы — она никогда их не осветляла — и более круглые глаза), их мать Фанни (острый подбородок, собранные в высокую прическу волосы, орлиный нос) и отец Фритц: странно видеть его в Бергхофе, он ведь категорически не одобрял связь Гитлера с его дочерью. Полный молодой человек с круглым лицом и блестящими от бриолина темными волосами — сын Гофмана Хайни. Он появляется на многих фотографиях, а один его портрет даже надписан «Gretl, von Dein… [неразборчиво] 13.8 Gr?ss und K?ss, Heini» («Гретль, от твоего… Люблю, целую, Хайни»), Быть может, мимолетный роман? Гретль, очень хорошенькая, с отличной фигурой, была немного простовата, но ужасная кокетка. Хайни наверняка был не единственным ее поклонником. Весной 1943 года она и Мартин Борман, похоже, испытывали взаимное влечение, но неизвестно, вышло ли у них что-нибудь. Маловероятно. Ева встала бы насмерть, чтобы не допустить этого, а Борман мог опасаться реакции Гитлера. Но Анна Плайм, горничная Евы, отчетливо помнит, как они, подвыпив, танцевали на вечеринке, сплетясь в объятиях. Надо отметить, что Евы там не было.

Часто видна на фотографиях коренастая фигура Мартина Бормана. Бдительным стражем он маячит на заднем плане всякий раз, когда Гитлер находится в резиденции. Высокий, аристократичный Альберт Шпеер редко приезжал в гости, и в альбоме Евы очень мало его снимков, хотя позже он стал одним из немногих людей в Бергхофе, кому она симпатизировала и доверяла. Шпеер со своей семьей занимал сравнительно скромный дом на окраине Оберзальцберга, однако, испытывая неприязнь к заискивающей перед Гитлером толпе, брезгливо держался в стороне от подхалимов и нахлебников. На фотографиях с Гитлером он никогда не ухмыляется, не пригибается, не извивается подобострастно. По их жестам и выражению лиц видно, что они общаются на равных…

Один раз в самом углу можно разглядеть Йозефа Геббельса, косолапого, тощего, похожего на ящерицу человечка, — министра пропаганды и неуемного распутника. Его жена Магда редко позирует, разве что в роли образцовой немецкой матери со своим выводком безупречно одетых белокурых детишек — девочки с туго заплетенными косичками, мальчики аккуратно причесаны, — играющих под присмотром нянь в униформе. Примерно каждая шестая фотография Евы снята на веранде. Кроме того, она начала делать цветные снимки: подстилки и подушки шезлонгов в синюю полоску живописно контрастируют с красными зонтами, защищавшими компанию от летнего солнца. На заднем плане всегда накрыты столы — чай, кофе, пирожные. Стройные светловолосые адъютанты вручают срочные бумаги, депеши, телеграммы, зовут кого-то к телефону, бесшумно скользя туда и обратно, лицедеи в изощренной социальной комедии, постоянно напоминающие о близости верховной власти.

Подписи Евы в альбомах всегда сопровождаются восклицательным знаком, а иногда и ехидным или забавным замечанием. Возле портрета, который ей нравился, она написала: «So lass mich halt!» («Вот такой бы и остаться!»). Редкий снимок, где она обменивается рукопожатиями с Гитлером, она прокомментировала: «…die kenn ich n?mlich sehr gut!», вкладывая в его уста слова «вообще-то я хорошо с ней знаком». Весьма красноречивая серия обнаружилась в альбоме № 6. Несколько кадров, сделанных из окна ее спальни, показывают группу мужчин в униформе во время официального визита обаятельного молодого министра иностранных дел Италии графа Галеаццо Чиано в августе 1939 года. Рядом напечатано: «Da oben gibt es verbotenes zu sehen — mich!» («Наверх смотреть запрещено — здесь я!»). Через несколько снимков она добавляет: «Order Fenster zu! Und was man daraus machen!» («Приказ: окно закрыть! И вести себя прилично!»). Гитлер, должно быть, заметил, чем она занята, и послал кого-то сказать ей, чтобы закрыла окно и прекратила фотографировать. Из таких косвенных и осторожных комментариев напрашивается вывод о природе их отношений. От нее требовалось угождать Гитлеру («Она постоянно ждала его приказов», — вспоминает Гертрауд), а он держал ее в повиновении и зависимости, то тираня, то балуя. В иерархии привязанностей, которые действительно имели для него значение, она стояла намного ниже покойной Гели, ниже Шпеера и даже ниже его собаки Блонди. И она это знала.

С годами Ева изменилась. Чувствуется, что она больше не радуется жизни, а скучает, тоскует и испытывает неловкость в обществе желчных обитателей «Горы», как они окрестили свой анклав. Время проходило впустую. Беззаботное существование превратилось в тяжелый гнет. Запертая в «позолоченной клетке», Ева все более исступленно работала над своей внешностью. Только так она могла пытаться доказать, что достойна Гитлера. Она редко показывалась в одном и том же платье дважды, постоянно экспериментировала с прической и цветом волос. Она выглядит собранной и утонченной, но на нескольких снимках, заставших ее врасплох, лицо у нее грустное. Бесконечными тренировками она довела свое тело до совершенства, сделав его стройным, сильным и изящным. В эпоху, превозносившую здоровье и атлетизм, у Гитлера должно было быть только самое лучшее. Уже давно будучи отличной пловчихой, грациозной ныряльщицей и быстрой, уверенной лыжницей, она занималась гимнастикой часами, пока не достигла почти олимпийских стандартов. На пленке это видно лучше, чем на застывших в неподвижности фотографиях. Пока Гитлер пропадал в Берлине, Ева, используя любые попадающиеся под руку предметы — изгородь, ветви деревьев, — совершенствовала свое тело и подавляла либидо.

В июне 1936 года мои родители поженились. Их свадьба состоялась в Англии, а не в Германии, но никто из семьи Шрёдер не приехал на церемонию — может, потому, что только ее отец говорил по-английски, а может, потому, что их не пригласили. Последнее отнюдь не исключено. Английские родственники отца с самого начала не одобряли мою мать, поскольку она была немка. Они, должно быть, отличались редкостной нетерпимостью, раз попрекали его молодой невестой, без памяти влюбленной в него, — как и он в нее. Но предрассудки распространялись не на одних немцев, не ограничивались они и евреями. Когда разразилась война, наивность моей матери и ее политическое невежество — в этом она не уступала Еве, а то и превосходила ее — в сочетании с плохим знанием английского языка повлекли за собой пять горьких лет в положении жертвы предрассудков, одиночества и разлуки. Ее главным утешением было то, что она выполнила свой долг немецкой женщины. Она вышла замуж и скоро собиралась стать матерью.

В 1937 году или, возможно, на свой день рождения в 1938 году — к этому времени она фотографировала Гитлера и Бергхоф уже семь лет — Ева получила шестнадцатимиллиметровую кинокамеру, снимающую на цветную пленку. Наверное, Гитлер подарил. Никто другой не мог себе позволить, да и не осмелился бы преподнести такой роскошный подарок. Она начала пользоваться ею немедленно и с большим энтузиазмом, достигнув вскоре заметных успехов как в съемке, так и в монтаже фильмов, — этим навыкам она у Гофмана не училась. Восемь получасовых пленок с ее любительским кино хранятся в обширной фильмотеке NARA, и есть еще дубликаты в Федеральном архиве Германии. Они рассказывают ту же историю, что и фотографии; иногда даже точно ту же самую, поскольку Ева часто делала ряд снимков, а потом возвращалась на то же место с кинокамерой. Комментарии NARA к пленке № 6 демонстрируют монотонность сцен: «Ева и остальные отдыхают на террасе, входит Гитлер, обменивается рукопожатиями с дамами, мужчины отдают честь. Женщины сидят на террасе. Группа отправляется на прогулку. Сельские пейзажи. Дети рвут цветы». Подобные незамысловатые эпизоды повторяются снова и снова. Позже их будут показывать в домашнем кинотеатре Бергхофа: кинозвезда Ева перед аудиторией друзей и врагов.

Многие из ее фильмов сделаны в начале сороковых годов, когда она как следует овладела камерой и набралась амбиций. Когда не пыталась быть капризной и артистичной, она снимала дурачащихся людей. В разгаре съемки Ева вдруг выскакивает на экран, прижимается к подружкам, обнимает их, расталкивает хохочущих людей, чтобы плюхнуться посередине, насытиться их близостью, потом вскакивает и убегает. Ее жесты и выражение лица утрированы, рот и глаза округляются в огромные «О» удивления, она наигранно кокетничает, дразнясь и надувая губки в шутливой обиде. Со временем участникам становилось все труднее делать вид, что им весело. Вот Ева вытирается после купания, к ней приближается молодой человек, набрасывается и пытается отнять полотенце. Она визжит и сопротивляется, но вся эта возня и толкотня выглядит на удивление невинно. Они играют, как дети, как Чаплин, суетливо и неуклюже. На вечеринках они пьют слишком много шампанского и ходят в дурацких шляпах; мужчины показывают простенькие фокусы, и женщины ахают в притворном изумлении. В этих фильмах люди не живут, а изображают жизнь. Как на развороте журнала о знаменитостях.

Что-то есть тревожное в этой маниакальной привычке снимать каждое незначительное событие, но если Еве было отказано в публичной славе, она намеревалась наверстать упущенное в частном порядке. Отрезанная от всего, к чему была привязана, она прилагала все усилия, чтобы обрести твердую почву под ногами. Несчастная жертва ревности, социального остракизма и отказа Гитлера открыто признать ее, она пыталась восстановить баланс, создавая красочную иллюзию своей жизни. Пропасть между видимостью и реальностью становилась все шире.