Глава 17 Трагический рубеж

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 17

Трагический рубеж

Александр III был искренне счастлив в браке. Счастлив со дня свадьбы и до последнего земного мига. Будучи цельной и откровенной натурой, он никогда бы не смог хоть на минуту забыть о святых узах брака и позволить даже мимолетный флирт или невинную салонную интрижку за спиной своей милой и единственной. Большой и сильный, наделенный огромными правами, Император опирался в жизни на веру в Бога, на любовь к России, на любовь к Минни и на любовь Минни.

Маленькая, хрупкая, жизнелюбивая, она стала для него всем, она сделалась воздухом, которым дышал. Без нее было невыразимо тоскливо, одиноко и душа «пребывала в тоске». Даже разлука на несколько дней угнетала. После отъезда жены и детей летом 1872 года в Копенгаген записал в дневнике: «Грустно было войти в пустой дом, так еще недавно оживленный, а теперь все завешено, скучно и пусто. Ох, как тяжело оставаться семейному человеку одному и как везде скучно бывает».

Их расставания редко продолжались более трех-четырех недель. Лишь один раз случилась долговременная разлука. В 1877 году Цесаревич Александр Александрович отбыл на русско-турецкую войну. Там он командовал военным отрядом, участвовал в сражениях. В Петербург вернулся в начале февраля 1878 года, где и встретился наконец со своей семьей, дорогой Минни после почти восьмимесячной разлуки. Тогда он был еще молод, а в молодости все переносится легче.

С годами же расставания делались нестерпимыми. Даже когда не видел жены, работая часами у себя в кабинете, или присутствовал на различных мероприятиях, то и тогда сердце согревала мысль, что вот только освободится и сразу же пойдет к Минни. Если она была рядом, то ему было хорошо и спокойно. Но как только она уезжала (к родственникам в Европу или к сыну в Абастуман), то становилось несказанно пусто и тоскливо. У него не было друзей (а у какого правителя они были?). Он в ранние годы переживал по этому поводу, но потом успокоился и начал воспринимать обделенность дружбой как должное, как неизбежную плату за свое происхождение и положение.

Чем дальше, тем реже у Императора Александра III появлялось желание общаться в своем доме с чужими. Сам преданный и верный, он ценил преданность и верность других, но кроме самых близких, ни у кого не находил таких качеств. Поэтому так любил собак, и когда они умирали, то переживал искренне.

«Сегодня я воздержался кого-либо приглашать. Была закуска у меня в кабинете, и я ел один. В подобных случаях страшно недостает хотя бы собаки; все же не так одиноко себя чувствуешь и я с таким отчаянием вспоминаю моего верного, милого Камчатку, который никогда меня не оставлял и повсюду был со мною; никогда не забуду эту чудную и единственную собаку! У меня опять слезы на глазах, вспоминая про Камчатку, ведь это глупо, малодушие, но что же делать — оно всё-таки так! Разве из людей у меня есть хоть один бескорыстный друг; нет и быть не может, а пёс может, и Камчатка был такой», — делился своими мыслями в письме Марии Федоровне от 14 апреля 1892 года[7].

Через две недели вернулся к этой теме: «Теперь я много бываю один, поневоле много думаешь, а кругом все невеселые вещи, радости почти никакой! Конечно, огромное утешение дети, только с ними и отдыхаешь, наслаждаешься ими и радуешься, глядя на них». Но старшие дети уходили в свой мир, у них появлялись собственные интересы и привязанности, где места «дорогому Папа» не было.

В апреле 1892 года, когда Императрица в очередной раз уехала к сыну Георгию на Кавказ, Царь послал ей из Гатчины уникальное письмо-исповедь.

«Ники всё еще в Петербурге, что Он делает — не знаю, Он ничего не телеграфирует, не пишет и не спрашивает у меня какие-либо известия от тебя. Я должен сознаться, что для меня лично это приятно, так как здесь Он скучает, не знает что делать, а знать, что Он остаётся здесь только по обязанности, и видеть скучающую фигуру для меня невесело. С маленькими детьми гораздо лучше, и они и я довольны, и нам отлично вместе. Вообще, когда дети подрастают и начинают скучать дома — невесело родителям, да что же делать? Так оно в натуре человеческой.

Да, и Ксения теперь меня вполне игнорирует, я для неё совершенно лишний; разговоров никаких, никогда ничего не спрашивает, ничего не попросит, а я рад был бы так сделать ей удовольствие хоть в чём-нибудь. Например, в прошлом году зимою, когда Ники не было, я ездил с нею раза два-три кататься в санях и сказал ей, что если когда она захочет, чтобы сказала мне, и я с удовольствием возьму ее с собой. Она ни разу не попросила меня. В эту зиму я надеялся, что хоть раз сделает мне удовольствие и попросит покататься с ней; нет, я так и не дождался. Наконец, я сам ей предложил раз поехать со мной, но неудачно, так как она должна была ехать с тобой в тот день. Я надеялся, что она мне скажет хоть что-нибудь потом, что ей жаль, что это не удалось, и что она попросит меня поехать с ней в другой раз, но не слыхал от нее ни одного слова, как будто я ей ничего не предлагал и ничего не говорил.

Меня это очень, очень огорчило, но я не хотел об этом говорить, потому что мне было бы слишком тяжело, а главное — к чему? Если нет этого чувства ко мне у неё, это значит, я виноват; не сумел внушить ей доверия и любви ко мне… Я должен сказать, что постоянно радовался и ждал того времени, когда она подрастет, чтобы с ней кататься, ездить в театр, увеселять её, но ничего этого нет; я ей не нужен, со мной ей скучно, и ничего общего между нами нет, только утром поздороваемся, а вечером — спокойной ночи и все! Умоляю тебя ничего ей об этом не говорить, будет ещё хуже, так как будет ненатурально, а для меня ещё тяжелее, и окончательно это её оттолкнет от меня…

Тоже и Жоржи меня ужасно огорчил за эту зиму. Написал только одно письмо, и это ещё в ноябре, после Крыма. К моему рождению я не получил ни одной строчки от него. Мало того, он пишет тебе одно письмо из Абас-Тумана в самый день 26 февраля (день рождения Царя. — А. Б.), говорит, что едет в церковь и ни одного слова поздравления или пожелания тебе и мне. Все это меня мучило за эту зиму, которая и без того была невеселая, но я не хотел об этом говорить; слишком тяжело было, ну а теперь все равно сорвалось, так уж нечего делать!»

Одинокая душа русского Царя! Об этом никто не знал, никто не догадывался, кроме той, кто был и оставался ему самым близким и дорогим. Мария Федоровна, находясь в вынужденном отъезде, часто писала супругу, понимая и чувствуя, как ему грустно. «Я пишу тебе уже третье письмо, а от тебя еще не получила ни одного. Как медленно ходит почта! Я жду его с таким нетерпением, потому что мне тебя так не хватает, что не могу даже этого описать. Ведь письма — единственное утешение при такой невыносимой разлуке».

Она подробно сообщала о переездах, встречах, времяпрепровождении. Успокаивала и старалась развеять тоску Саши, описывая всякие мелкие происшествия и бытовые детали. В Абастумане у Джорджи ездили в горы на пикники, и Мария Федоровна посылала затем подробный отчет мужу, сообщая, что было так хорошо и они «почти весь день смеялись». Она хотела, чтобы он всё-всё знал и чувствовал, что и на расстоянии они вместе. Она любила Александра, как и раньше, и всё, что его касалось, было делом первостепенной важности. Но она видела окружающее в более радужных красках и считала, что меланхолия непременно пройдет, так как «мир прекрасен».

Когда она получила вышеприведенное меланхолическое письмо мужа, то не на шутку расстроилась. Она не ожидала, что он может оказаться в плену таких мрачных мыслей. Немедленно села писать ответ.

«Весь день я думала о тебе с грустью и настоящей тоской. Мне тебя страшно не хватает. А мысль о том, что ты сейчас так одинок и печален в Гатчине, буквально всю меня переворачивает. Я не могу тебе этого описать. Она мне омрачает всю радость моего пребывания рядом с Георгием». И далее, возвращаясь к самому тексту письма, царица восклицала: «Должна тебе сказать, что все, что ты пишешь в отношении детей, несправедливо. Как ты можешь допустить мысль, что ты для них ничто! И что они тебя не любят! Это почти сумасшествие, мой дорогой! Я так огорчилась из-за тебя, что даже плакала и не могла заснуть вчера вечером, так меня это взволновало!»

Она все время переживала за него. Любое его недомогание вызывало ее обеспокоенность, особенно когда была от него вдали. Как только в мае 1891 года, находясь с Георгием в Ливадии, она узнала, что у Саши простуда, тут же изложила свои волнения на страницах письма.

«Как я расстроилась, что ты опять простудился, так сильно, что даже не могу тебе передать словами. А теперь без меня ты, естественно, не сможешь нормально вылечиться, и кашель будет продолжаться до бесконечности. Я тебя прошу, позаботься о себе ради меня и никогда не одевайся перед открытым окном, тем более при этом холоде. А когда ты возвращаешься с прогулки мокрый от испарины, это очень опасно. Можно запросто схватить воспаление легких. И если рядом нет надежного врача, чтобы лечить тебя, и меня, чтобы ухаживать за тобой, это тревожно, уверяю тебя».

Александр III почти ничего не писал о государственных делах и заботах. Это жене было неинтересно. О душевном состоянии и о своей домашней жизни сообщал подробно. «Твою телеграмму из Севастополя я получил в 3 часа; воображаю, какая радость встретиться с Жоржи и как он был счастлив увидеть наконец тебя и Ксению. Как тяжело и грустно не быть с вами в эту счастливую минуту, с нетерпением жду свидания с милым Жоржи, а теперь, пока вы счастливы и рады, я грущу и тоскую здесь один! Какое счастье, что Миша и Ольга со мною, а то было бы невыносимо» (24 мая 1891 года).

«Жду с нетерпением твоего первого письма, но не знаю, когда получу его. Скучно и пусто без тебя здесь (в Гатчине), и весь день как-то иначе, всё не то; отвратительно оставаться одному и опять быть в разлуке с тобой, милая душка Минни!» (26 мая 1891 года).

«Я полагаю послать еще одного фельдъегеря в пятницу или субботу и надеюсь, что он будет последний. Становится очень грустно без тебя, моя милая душка Минни, и пора вам вернуться домой» (1 июня 1891 года).

«Я постараюсь написать еще одно письмо или в Харьков, или в Москву. С нетерпением ожидаю вашего возвращения; слишком грустно и пусто в доме, и не люблю я расставаться с тобой, душка Минни, хотя и на короткое время» (23 февраля 1892 года).

«Так скверно было вчера, простившись с тобой, вернуться в твои комнаты в Гатчине; как пусто и разом всё изменилось» (11 апреля 1892 года).

«Благодарю от всего сердца за твое милейшее письмо, которое я получил сегодня; оно мне доставило огромное удовольствие и было сюрпризом, а в особенности, что ты подумала сделать мне это удовольствие. Сегодня утром в 11 часов была заупокойная обедня в крепости, и я горячо молился вместе с тобой у дорогих могил. Чудная была служба, я так люблю Пасхальную службу и Христос Воскресе и прочее пасхальное пение» (12 апреля 1892 года).

Царь писал и другим родственникам и делился с ними впечатлениями о многих событиях. Все династические новости из Европы находились в центре внимания. Родственники тоже писали. Но радости доставляли далеко не все послания. Родня нередко старались добиться «от милого Саши» определенных решений и санкций, а иногда и втянуть Царя во внутрисемейные распри и конфликты. Но существовала и другая корреспонденция, возникавшая лишь по зову сердца. Царю так было приятно получать весточки от сестры жены герцогини Уэльской Александры. Письма были простые, нежные, родственные.

Алике любила его и Минни, и это нежное чувство сквозило в каждой строке.

«Мой душка Саша! Я как настоящая дура позабыла тебе передать письмо для обожаемой Минночки; оно у меня было в муфте во время нашего прощания. Я надеюсь, что вы хорошо доехали и что милая Мама не страдала от холода; был ужасный туман и ничего не было видно. Прошу тебя телеграфируй мне, как только вы приедете в Париж» (24 ноября 1874 года).

«Я часто вспоминаю о столь приятном пребывании всех вас в милом старом Фреденсборге. Нам недостает всех вас, и мы никак не привыкнем к жизни без вас. Ужасно, что мы должны всегда жить отдельно» (30 декабря 1887 года).

«Мой дорогой Саша! Два слова благодарности тебе и твоей милой Минни за те восхитительные вещи, которые вы прислали к Рождеству; вы нас ужасно балуете. Нам очень грустно было узнать, что и ты и дети болели скучной инфлюэнцей; она теперь так распространена. Минни мне сообщает, что она у тебя повторилась два раза: это действительно очень скучно… Я так часто думаю о нашем прекрасном пребывании в Бернсдорфе и о нашем печальном прощании, когда ты уехал один со своим маленьким Джорджи» (30 декабря 1889 года).

Самыми же дорогими и желанными всегда оставались письма от Минни. Непременно читал их внимательно, по несколько раз, порой с трудом разбирая не очень аккуратный почерк. Опять куда-то спешила! Все время у нее не хватает времени, постоянно она устремлена на какие-то встречи, беседы, занятия. То уйдет на несколько часов на каток, то поедет смотреть какую-то оранжерею, то целый вечер будет болтать о каких-то пустяках со своей задушевной подругой Александрой Оболенской («Апрак»). Но неужели интересно битый час говорить о том, кто был в каком туалете на недавнем балу? И ведь это мать семейства, жена, царица, наконец! Сколько в ней еще ребяческого, наивного. И чуть ли не всем верит на слово и скрывает от него проступки прислуги, чтобы не последовало наказания. У неё добрая душа и любящее сердце!

Ворча и иногда подтрунивая над супругой, Александру все время не хватало её общества. Хотя знал точно, что она его любит, но каждую минуту желал бы в том убеждаться снова и снова. Александр готов был во имя нее пойти на все, что угодно. Он был снисходителен к ней, как только и может быть влюбленный. Когда она уезжала, то он следил за тем, чтобы ее комнаты не потеряли жилой вид. Их убирали и отапливали, как всегда, и во всех вазах непременно стояли цветы, так любимые хозяйкой. Он каждый день приходил и нередко сидел подолгу в одиночестве…

Только ради нее последние годы он выдерживал эту «муку адову» — зимние балы в Петербурге. Последний полный бальный сезон при Александре III был в первые месяцы 1893 года, когда веселились «как угорелые».

Брату Сергею Царь писал 11 февраля 1893 года:

«Прости, что так поздно отвечаю тебе, милый Сергей, на твое письмо, за которое сердечно благодарю, но времени у меня свободного было немного на Масленице, и мы все порядочно были утомлены невозможной неделью. Как я счастлив наступлению Поста; просто наслаждение отдых, и можно опомниться, а то я чувствовал, как с каждым днем я тупел и все забывал, а ложиться спать часто приходилось в 5 часов утра! Мы все-таки, несмотря на короткий сезон, дали 4 бала в Зимнем Дворце, 1 — в Эрмитаже и 2 — в Аничкове. На Масляной Алексей дал бал у себя, а кроме того, был ещё на балу у французского посла Монтебелло».

В следующую зиму такого веселья уже не было.

В январе 1894 года царь заболел «скучной инфлюэнцей», переросшей в пневмонию. Несколько дней его положение было очень тяжелым, и у некоторых стали возникать мысли о трагическом исходе. На Аничков Дворец были обращены взоры и России и Европы. В Петербурге знали, что Александр III занимает комнаты на третьем этаже с видом на Невский проспект. Всё время болезни, продолжавшейся почти две недели, за дворцовой оградой можно было видеть группы публики, ждавшей известий. Другие же, проходя по главной улице столице, останавливались, снимали шапки и крестились, глядя на окна Дворца. Они желали всей душой выздоровления Императору.

Больше всех переживала Мария Федоровна. Она всегда беспокоилась за здоровье Саши, но тем январем беспокойство чрезвычайно усилилось. Она всё время пыталась добиться от мужа, чтобы он вел более размеренный образ жизни, не переутомлял себя.

Разве это нормально, что он почти каждую ночь ложится спать в 2 или 3 часа, а иногда и позже. Нередко бывало, что он отправлялся в опочивальню, когда на дворе уже совсем светло. Она часто вставала за полночь, шла к нему в кабинет и уговаривала Александра идти в постель. Он давал обещания, но еще долго не освобождался. Муж много раз говорил, что «его дело за него никто не сделает» и он не имеет права игнорировать свои обязанности. Минни, конечно, всё понимала. Она видела все время множество папок с докладами и бумагами, требовавших высочайших резолюций.

Александр возмущался, что от него нередко требовали санкций по самым второстепенным вопросам, спокойно решаемых на уровне ведомства. Но нет, чтобы не попасть впросак, «на всякий случай», посылали на его «благоволение».

Он на всю жизнь запомнил «дурацкий случай», происшедший с ним еще в молодости, когда он решил перестроить свои конюшни. Все было обсуждено и решено с управляющим двором и архитектором, но шло время, а работы не начинались. Когда спросил через несколько недель, почему так, то узнал, что прежде чем начинать работы, необходимо одобрение проекта Царем. Чертежи посланы на Высочайшее Имя, но ответа ещё нет. Боже мой, на такую ерунду отвлекать Государя! Александр Александрович был возмущен. Возмущение еще более усилилось, когда выяснилось, что посланные бумаги «где-то потерялись». Почти полгода длилась эта канитель, пока Цесаревич получил у Монарха необходимую резолюцию.

Расхлябанности, неделовитости и краснобайства Александр III терпеть не мог, о чем все знали. Его распоряжения исполнялись, и самодержавная система работала на полную мощность, но это требовало огромных затрат времени и душевных сил от самого Самодержца. Царь не жалел себя. Лучше всех об этом знала Царица.

Мария Федоровна всю свою семейную жизнь боролась против чрезмерностей в жизни мужа, но добиться победы на этом фронте ей так и не удалось. Александр III спокойно выслушивал сетования жены, но к своей «Царской работе» относился с полной самоотдачей. Он ведь себе не принадлежит и ничего в собственной судьбе изменить не может.

Несмотря на свою солидную комплекцию, Император в пище был ограничен и очень хотел похудеть. Его с юности мучило неудовольствие от собственного вида, который он находил «нехорошим». Пилка и рубка дров, разгребание снега, езда на лодке, колка льда — подобные занятия должны были, по его мнению, заставить его похудеть. Царь отдавался им с рвением и усердием.

Он никогда не злоупотреблял алкоголем, а про него пустили гнусную сплетню, ставшую непременным атрибутом многих сочинений об Александре III, что он был чуть ли не заправским пьяницей. Эту злонамеренную ложь с упоением тиражировали (и до сих пор тиражируют) многочисленные сочинители, хотя не существует даже единичного свидетельства о том, что Александр III хоть единожды в жизни был пьян. Он иногда выпивал рюмку-другую водки, а в последние годы пристрастился к мадере, но всегда знал меру. На официальных приемах почти всегда пил шампанское, разбавленное водой. Из безалкогольных напитков больше всего любил квас, которым угощал и иностранных гостей, воспринимавших его как «русскую экзотику».

Мария Федоровна очень радовалась, когда семье удавалось уехать из Петербурга. В Дании или в Царских резиденциях в Ливадии, Спале (недалеко от Варшавы), в Беловеже было значительно спокойней. Хоть и туда через день-два прибывали фельдъегеря с толстыми пакетами бумаг из столицы, но всё-таки там Саша имел возможность больше отдыхать. Она понимала, как ему тяжело, видела, что с каждым годом его вид становится все хуже. Но не могла сломить упорство мужа, категорически противившегося всем попыткам Минни обследоваться у докторов.

Главным Лейб-медиком Царской семьи долго был Сергей Петрович Боткин, известнейший врач, родоначальник школы русских клиницистов, но он умер в 1889 году. К другим же «эскулапам» у Царя доверия не было, и когда случались простуды и недомогания, то пользовался народными приемами. Малина, мед, парная баня, обтирание холодной водой, травяные настои — вот основные методы лечения.

Мария Федоровна, напротив, к врачам относилась с большим почтением и даже делала иногда невероятные исключения из правил повседневной жизни. Так, с Лейб-хирургом Густавом Гиршем (1828–1907) она нередко говорила на его родном немецком языке, хотя в иных случаях никогда не пользовалась «языком гуннов». Царица внимательно слушала рекомендации врачей, которым непременно следовала, когда это касалось здоровья её и детей. Побороть же медицинский скептицизм мужа у неё не хватало сил.

На отдыхе Царица имела больше возможностей находиться неотлучно около супруга и устанавливать более щадящий для него распорядок дня. Муж любил бывать на охоте, и Мария Федоровна с удовольствием разделяла эту давнюю привязанность. Она сама стреляла и, затаив дыхание, могла часами сидеть «на номере», ожидая появления дичи. В Спале охотились главным образом на оленей, и стены двухэтажного царского дворца там были увешаны огромными рогами. По окончании охоты устраивались трапезы в лесу, во время которых живо обсуждали впечатления происшедшего. Мария Федоровна там была распорядительницей.

Вообще всё, что касалось стола, ее живо интересовало, и она вникала в малейшие детали как организации торжественных застолий, так и камерных завтраков и обедов в кругу своих. Дневной же чай — это было в буквальном смысле целиком её рук дело. Она сама заваривала его и сама же разливала гостям.

Заботливая хозяйка никого не обделяла вниманием. Царица устраивала «чайную церемонию» в английском вкусе, продолжавшуюся обычно около часа.

Царь в семейной жизни почти всегда повиновался Минни, но некоторые вещи были введены в оборот по его инициативе. С детьми разговаривали всегда только по-русски, и некоторое время лишь для маленькой княжны Ольги делалось исключение. Выросший на руках няни-англичанки порфирородный ребенок первые годы умел изъясняться лишь по-английски.

Сама же Императрица тоже старалась говорить на языке своей «второй родины», но акцент сохранила и некоторые слова так и не научилась правильно произносить. Например, вместо «воспрещается» упорно произносила «уоспрещается». Между собой Царь и Царица говорили нередко и по-французски. Этим же языком пользовались часто и в обществе, где французский давно уж был вторым (для многих и первым) родным языком. На официальных церемониях, на встречах при поездках по России из уст Венценосцев слышали только русскую речь.

Когда Александр III заболел в январе 1894 года, то Мария Федоровна чрезвычайно обеспокоилась. У него была высокая температура, беспрестанно мучил кашель. Старый Гирш успокаивал, говорил, что это простая инфлюэнца, но волнение не проходило. По настоянию Царицы были вызваны другие врачи, которых сначала не хотел видеть Царь.

Но супруга проявила такой напор, что он отступил и позволил себя осмотреть и прослушать. Мнение было единодушным: положение серьёзное, но не очень опасное. Так оно и оказалось. Но в этот раз он выполнял все предписания врачей, и жена зорко следила за этим. В конце января Монарх оправился от простуды. Но теперь уже Мария Федоровна взяла в свои руки заботу о здоровье супруга. Однако даже при этой поддержке обстоятельного обследования проведено не было, и врачи не разглядели острую форму сердечной недостаточности.

Потом вроде бы всё нормализовалось. Царь стал появляться на официальных церемониях, принимал, посещал смотры и парады. 26 февраля ему исполнилось 49 лет, и никто не предполагал, что это последний день его рождения. Внешне он мало изменился, но состояние здоровья было неважным, о чем почти никто не догадывался, кроме Минни. По своей деликатности Царь не любил рассказывать о своем самочувствии (ну зачем ее расстраивать!), но она и без его рассказов видела, что Саше плохо бывает. Каждый день, по несколько раз спрашивала о самочувствии, и он ей почти никогда не жаловался.

Летом же состояние заметно ухудшилось, скрывать это уже было невозможно. Гирш диагностировал хроническое заболевание почек. Однажды на учениях в Красном Селе Царю стало очень плохо, от резкой опоясывающей боли он чуть не потерял сознание, и его пришлось спешно отправлять домой, прекратив учебные занятия войск.

То лето жили в Петергофе, в милом Коттедже. Одно время, как показалось, наступило улучшение. В начале августа для консультаций был приглашен известный врач-терапевт из Москвы Григорий Захарьин (1829–1897). После осмотра пациента он без обиняков сказал Царице, что опасается за ближайшее будущее и что следует принимать решительные меры. Во-первых: необходима строжайшая диета, а во-вторых, надо немедленно перейти на лечебный режим и покинуть столицу.

После обсуждения с придворными, родными и лейб-медиками было принято решение ехать в Беловеж, где Император любил бывать на охотах. Даст Бог, что чистый воздух хвойных лесов, размеренный режим дня и уход дадут благоприятный результат. Но в Беловеже стало плохо. В начале сентября переехали в Царское охотничье имение Спалу, недалеко от Варшавы. Положение не улучшалось. Отсюда 8 сентября 1894 года Александр III написал письмо дочери Ксении в Крым, где рассказал о самочувствии.

«Прости, что только теперь отвечаю на твои милейшие письма, которые доставили мне огромное удовольствие. С тех пор, что переехали сюда, чувствую себя немного лучше и бодрее, но сна — никакого, и это меня мучит и утомляет ужасно, до отчаяния. В Беловеже я совсем не охотился, и бывали дни, что не выходил из дома, такая мерзкая была погода. Здесь я почти каждый день на охоте, и погода чудная, летняя… Сегодня катались с мама и беби. Мама и беби набрали много грибов, а я больше сидел в экипаже, так как очень слаб сегодня, и ходить мне трудно. К сожалению, я не обедаю и не завтракаю со всеми, а один у себя, так как сижу на строгой диете и ничего мясного, даже рыбы не дают, а вдобавок у меня такой ужасный вкус, что мне всё противно, что я ем или пью. Больше писать сегодня не могу; так меня утомляет это».

Он больше уже вообще никому не написал. Ему оставалось всего 42 дня жизни.

В Спале пробыли недолго и 21 сентября уже были в Крыму. Врачи нашли, что сухой южный климат может улучшить состояние. В Ливадии Царь поселился не в Большом дворце, а в той сравнительно небольшой вилле, где он жил ещё Цесаревичем.

Ему всё время было плохо. Пульс не опускался ниже 100, ноги сильно опухли, полная бессонница по ночам и сонливость днём, мучительное чувство давления в груди, невозможность лежать, сильная слабость. Он почти не мог ходить. Последний раз его вывели на улицу 2 октября, когда с женой совершил небольшую поездку в коляске. Со следующего дня он уже больше не покидал комнат на втором этаже. Ужасно похудел. Некогда большой и мощный, он как-то усох; исчезли его могучие плечи, большая голова вдруг стала маленькой, с трудом державшейся на тонкой шее.

К началу октября 1894 года почти все приближенные чувствовали и знали, что Царь долго не проживет (об этом вполне определенно говорили врачи).

Императрица же не теряла надежду. Она верила, что Господь не допустит такой несправедливости: она останется жить, а Саша умрет? Мария Федоровна не раз говорила мужу, что уверена в том, что умрет раньше. Он не любил этих ёрнических разговоров и всегда порицал ее за них. Никому не дано знать о своем земном сроке. Но она даже вообразить не могла, что расстанется с бесценным мужем. Царица делала всё, что могла.

В Ливадии Мария Федоровна почти полностью изолировала Монарха от всех визитеров (кроме врачей и членов семьи к нему никто не допускался), день и ночь не отходила от больного. Ее мольбы возымели действие. Последние недели своей жизни Александр III передал большинство поступающих к нему бумаг на рассмотрение Цесаревича, оставив за собой лишь дела по дипломатическому и военным ведомствам (последний приказ подписал за день до кончины).

Врачи осматривали умирающего, что-то советовали, но Александр III отказывался исполнять их предписания, и лишь мольбами и слезами жене удавалось заставить мужа принять лекарство, сделать новую перевязку, согласиться на осмотр медиком.

У Царя, вследствие сильного отека ног, все время был сильнейший кожный зуд, и он из последних сил расчесывал руки и ноги. Врачи умоляли этого не делать, и Императрица сама часами делала ему легкий успокаивающий массаж. Но как только она отвлекалась, то случалось непредвиденное. Царь несколько раз заставлял сына Михаила, предварительно заперев дверь на ключ, чесать ему ноги щеткой. Узнав это, Мария Федоровна весь свой гнев обрушила на сына. Мужа она лишь просила этого избегать.

Все кругом находились в каком-то оцепенении, и Марии Федоровне часто приходилось неоднократно просить о чем-то, прежде чем ее желание-повеление исполнялось. Одному из врачей она в сердцах призналась, что «ее опутывают интригами даже в эти тяжелые минуты». А минуты были тяжелые.

Царь убедил Царицу, что надо послать вызов невесте Цесаревича Принцессе Алисе Гессенской. Он хотел успеть благословить детей. Со слезами на глазах Мария Федоровна дала согласие, и Принцесса уже шестого октября была на пути в Ливадию.

К началу октября в Ливадию стали прибывать члены Династии. Приехали братья Царя Великие князья Владимир, Алексей, Сергей, Павел, Великая княгиня Александра Иосифовна, Великая княгиня Мария Павловна. Из Афин с детьми прибыла Греческая Королева, кузина Царя Ольга Константиновна. Недалеко от Ливадии в своем имени Ай-Тодор находился Великий князь Михаил Николаевич, его сыновья и Великая княгиня Ксения Александровна со своим Сандро.

Настроение у всех было подавленное, и, чтобы его поднять у окружающих, Царь распорядился устроить 9 октября фамильный завтрак с оркестром. Когда все собрались за большим гофмаршальским столом и под музыкальное сопровождение, казавшееся кощунственным, пытались принимать пищу, то Царь у себя, тайно от всех, кроме Императрицы, исповедовался и приобщался Святых Тайн у духовника Отца Иоанна Янышева (1826–1910). Многие чувствовали, что грядет трагическое событие, способное перевернуть весь ход вещей.

10 октября в сопровождении Великой княгини Елизаветы Федоровны прибыла Алиса Гессенская. Ее на дороге из Симферополя встретил Цесаревич, и около пяти вечера они прибыли в Ливадию и сразу же из экипажа прошли в Царю. Невеста Сына держала в руках большой букет белых роз, который и оставила в комнате Императора.

Царь был очень рад встрече, обнял, поцеловал. Он так изменился, что Алиса в первое мгновение даже его не узнала. Она вышла из комнаты со слезами на глазах. Это были Ее первые слезы в России. Здесь их у Нее потом будет еще очень много.

В официальном бюллетене Министерства Императорского Двора, выпущенном 18 октября, говорилось: «В состоянии здоровья Государя Императора произошло значительное ухудшение. Кровохарканье, имевшееся вчера при усиленном кашле, ночью увеличилось и появились признаки ограниченного воспалительного состояния (инфаркт) в левом легком. Положение опасное».

Наступило 20-е октября. Всю ночь Царь не смыкал глаз, закуривал и тут же бросал одну папиросу за другой, чтобы хоть как-то отвлечь себя. С ним в комнате была Императрица и один из врачей. Они пытались занять больного разговорами. В пять утра он выпил кофе с женой. Больного посадили в кресло в середине комнаты.

В 8 утра пришел Цесаревич. Затем стали приходить другие: Великий князь Владимир и герцогиня Эдинбургская, только накануне вечером приехавшая. Постепенно собралась вся Фамилия.

Государь был со всеми ласков, но почти ничего не говорил. Лишь улыбался и кивал головой. Полулежал в глубоком кресле, рядом сидела Царица, а остальные стояли: кто ближе, кто дальше в коридоре. Но почти никто не говорил. Все в каком-то оцепенении смотрели на того, кто олицетворял силу и мощь огромной Империи, кто был повелителем всех и вся, символом и хранителем власти и страны, а теперь готовился покинуть земные чертоги. Монарх сохранил самообладание до последней минуты. Вспомнил и поздравил с днем рождения Великую княгиню Елизавету Федоровну, которой исполнилось в тот день тридцать лет.

В половине одиннадцатого Александр III пожелал еще раз причаститься. Вся семья встала на колени, и умирающий неожиданно уверенным голосом стал читать молитву «Верую Господи и исповедую».

Не было ни одного человека там, в этом Ливадийском доме, кто бы не плакал. Императрица была в сомнамбулическом состоянии. Она измоталась вконец. Почти не спала последние ночи и почти ничего не ела. Но усталости не было. Было какое-то отупение. Происходившее, всех окружающих она видела как в тумане и лишь одного различала ясно, за одного молилась, не переставая.

Её Саша, её любовь, радость, жизнь, её — всё. Нет, нет, этого никогда не может случиться! Господи, спаси нас, пощади! Она готова была пожертвовать чем угодно, только бы он остался с ней! Не плакала. Не было сил.

Стояла на коленях у края кресла, обняв его голову руками, закрыв глаза и крепко-крепко, как только могла, прижимала его к себе. Голова к голове, сердце к сердцу, как всегда, как всю жизнь. И никто, никогда их разлучить не сможет. Она чувствовала его тихое дыхание и не слышала и не чувствовала больше ничего. Священник читал отходную молитву, многие рыдали навзрыд.

Около трех часов дня доктор потрогал руку Императора и сказал, что «пульса нет». Самодержец скончался. Обливаясь слезами, родные стали подходить прощаться, но Мария Федоровна все сидела в том же положении, и когда прощание уже заканчивалось, лишь тогда заметили, что Царица без сознания.

После вскрытия и бальзамирования, состоявшего 22 ноября, врачи составили медицинское заключение, гласившее, что «Государь Император Александр Александрович скончался от паралича сердца, при перерождении мышц гипертрофированного сердца, интерстициальном нефрите (зернистой атрофии сердца)».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.