ГЛАВА 6 Трагический циркуляр
ГЛАВА 6 Трагический циркуляр
Радости ходят рядом с печалями. В апреле 1865 года вышел закон о литографии и книжной торговле, по которому открывать эти заведения разрешалось только людям вполне благонадежным и имеющим некоторое образование. Голы-шевы думали, что новый закон не затронет их. Литография открыта с разрешения министра внутренних дел, владельцы ее вполне благонадежны, и некоторое образование Иван Александрович имеет, поэтому надо просто заново получить разрешение губернатора на книжную торговлю, и они послали прошение губернатору.
Голышевы не знали о тайном циркуляре, разосланном министерством внутренних дел на места. В нем отмечалось, что заводить литографии возможно только там, где «имеются достаточные средства для полицейского надзора, а именно в губерниях и наиболее значительных губернских городах, но отнюдь не в селениях». Эти последние слова «отнюдь не в селениях» и стали причиной беды, обрушившейся на Голышевых.
Вновь назначенный, пока исполняющим обязанности, губернатор Шатохин совсем не знал Голышевых и поступил формально, послал в Вязники становому приставу предписание, в котором, со ссылкой на тайный циркуляр, говорилось, что торговля Голышеву и другим мстёр-ским торговцам «более дозволена быть не может и оная должна быть закрыта, с обязательством этих лиц подписками о прекращении». «…А так как, — писал далее губернатор, — я не могу каждодневно следить за выше указанными лицами, то поручаю вам следить, чтобы помянутые лица… книгами не торговали и литографий не делали; если на случай будет сделано кем-нибудь из этих лиц ослушание и они станут тайно торговать или литографировать, то таковых ослушников вместе с их книгами и литографиями, представить ко мне».
Предписание пришлось на самую горячую пору — ухода-отъезда офеней, когда склады были забиты товаром. «Между тем, — вспоминал Иван Александрович, — местное волостное начальство не зевало». И, будучи раскольничьим, искало удобный случай рассчитаться с бывшим старшиной. Во Мстёре, Холуе проходили ярмарки, а товар Голышевых пылился на складах. В связи с денежными затруднениями пришлось отложить строительство нового дома.
Волостное правление обязало Голышевых строжайшею подпискою. Специальная торговая депутация днем и ночью следила, не печатается ли что-нибудь в их заведении, не ведется ли в магазине торговля. Но так пристально следили только за Голышевым. Прочим мстёрским книготорговцам власти потворствовали.
— Книгами торговать нельзя, а водкой можно, — негодовал Александр Кузьмич. В это время по всей стране открывалось множество новых питейных заведений^ — Что ж, — с вызовом решил Голышев-старший, — будем торговать водкой.
Он спешно сколотил в Татарове домушку и сдал ее в аренду под кабак. Это еще больше разожгло раскольников. Их вера строго запрещала питие.
Голышевы послали губернатору новое прошение, должен же он учесть особенность положения Ивана Александровича, члена многих ученых обществ. Но Шатохин, не вникая в это новое прошение, переслал его в губернское правление, а то лишь приобщило к делу. Бюрократическая машина работала в полную силу. Всегдашней волоките, как нельзя лучше, способствовал тайный указ.
Иван Александрович отправился к губернатору сам, захватив только что вышедшую свою книжку «Богоявленская слобода Мстёра… история ее, древности, статистика и этнография». Он надеялся, что вышедшая очень кстати книжка покажет губернатору, что нельзя ее автора ставить на одну доску с неграмотными книжными торговцами. Шатохин благосклонно принял книжку в подарок, поблагодарил. Вежливо усадил Голышева в кресло, сказал, что с удовольствием бы дал ему разрешение, однако не знает, как отнесется к этому губернское правление, надо подождать его решения. Пытаясь ускорить дело, Иван Александрович отправился в губернское правление, а советники сказали ему то же самое: «Мы бы с удовольствием разрешили вам торговать, да не знаем, как к этому отнесется губернатор».
Литография, магазины, сараи и сени Голышевых были с полу до потолка заставлены стопами картинок и книг.
В доме стояла гробовая тишина. Литографские рабочие стали роптать, хотя зарплата им была выдана вперед. Голышевы решили отпустить рабочих совсем, не платить же им и дальше за ничегонеделанье.
Протянув время, губернское правление пришло к странному решению: так как литография Голышевых открыта с разрешения министра внутренних дел, то нет основания прекращать производство, но свидетельства на торговлю в лавке выдано не было. Дозволялось торговать, с разрешения уездного исправника, только на улицах и площадях, вразнос.
— Час от часу не легче, — неистовствовал Александр Кузьмич, — производить можно, а торговать произведенным — нельзя. Издевательство! Надо хоть взять у исправника дозволение на торговлю вразнос.
Исправник, усмехаясь, такое разрешение дал, Александр Кузьмич обрадовался и ему, засобирался на ярмарку в Холуй. Так потом и торговал залежавшимся в лавках товаром на столиках перед лавкой. Начинался дождь, столы покрывали рогожами, а продавцы и покупатели прятались под крышу. На лавке должен был висеть замок, знаменуя то, что она закрыта. В ней запрещалось иметь освещение. И когда товар на уличном прилавке кончался, хозяин, крадучись, с фонарем, пробирался в собственную лавку за новым товаром. Иван Александрович горько шутил:
— Держим в руках два света: свет просвещения — книжный товар — и другой свет — от тьмы распоряжений полиции.
Иван Александрович поехал хлопотать в Петербург. Тихонравов, переживавший несчастье друга как свое, отправился с ним, надеясь все устроить через влиятельных знакомых.
Тихонравов имел в столице и служебные дела, поэтому оформил командировку от статистического комитета и намеревался остановиться в гостинице. Ивана Александровича отец наставлял на гостиницу не тратиться, а ехать сразу к Безобразову, поэтому в Петербурге друзья расстались на вокзале.
Был понедельник, в департаменте у Безобразова, помнил Иван Александрович, не приемный день, и он отправился к Владимиру Павловичу прямо домой. Но на двери Безобразова была записка: хозяин принимает дома по воскресеньям. Что делать? Голышев был в затруднении, но все-таки решился позвонить. Дверь открыл незнакомый Ивану Александровичу швейцар. Молча выслушав сбивчивые объяснения Голышева, он ответил:
— Владимира Павловича нет, принять вас статский советник сможет только в воскресенье.
В досаде и расстройстве поплелся Иван Александрович со своим саквояжем в гостиницу к Тихонравову. Константин Никитич усадил друга за стол:
— Пиши Безобразову записку. Пошлешь ее по почте, и она, минуя этих олухов-швейцаров, будет преподнесена хозяину на тарелочке.
Потом Тихонравов принялся вслух разрабатывать план:
— Думаешь, почему я остановился в этой гостинице? Глянь-ка в окно, что видишь? Правильно: Казанский собор. Так вот, каждый день к утрене в него ходит господин Богданович. Уж он-то подскажет нам, что делать. Теперь пиши записку нашему бывшему губернатору Александру Петровичу Самсонову, он теперь — почетный опекун С.-Петербургского опекунского совета, тоже не оставит без помощи…
Богдановича утром в Казанском соборе они встретили, он, действительно, подсказал, куда следует обратиться. К обеду в гостиницу пришел любезный ответ от Безобразова, он звал Ивана Александровича к себе, а к вечеру в гостиницу явился сам генерал-лейтенант Самсонов. Он дружески обнялся и расцеловался с земляками, заставил Голышева в подробностях рассказать свое дело и сразу сел писать секретарю императрицы — тайному советнику Морицу.
На следующее утро Тихонравов отправился в археологическое общество, а Иван Александрович поехал к Безобразову.
Владимир Павлович встретил его с распростертыми объятиями:
— Весьма рад вас видеть, милейший! Садитесь, рассказывайте, как здоровье Авдотьи Ивановны, как батюшка?
— Благодарю вас, Владимир Павлович, жена и тятя здоровы. У нас другая беда.
— Что такое? Какая беда?
Голышев рассказывал, а Безобразов возмущался:
— Вот они — наши чиновники: как только занял кресло, тут же перестал думать, считает главной заботой теперь — выполнять циркуляры. Следуй точно циркуляру, усидишь в кресле. Оклад идет, жизнь безбедна, голова не болит, сердце спокойно.
205
Безобразов дал Ивану Александровичу письма к члену совета главного управления по делам печати Фуксу и к действительному статскому советнику Петру Петровичу Семенову, управляющему Центральным статистическим комитетом.
— И успокойтесь, — ободрил он Ивана Александровича, — отправляйтесь сейчас же к Фуксу и обязательно информируйте меня о том, как будет двигаться дело.
Голышев был тронут такой заботой и вниманием. Доброе слово, участие, ему были нужны, пожалуй, не меньше самой помощи.
Еще две недели ходил Иван Александрович от вельможи к вельможе, из канцелярии в канцелярию, но, благодаря участию многих влиятельных лиц, дело шло к благополучному завершению. Географическое общество направило владимирскому губернатору свое защитное слово, отметив большие заслуги Голышева-ученого. Письмо было подписано вице-председателем адмиралом Ф. Литке.
Голышев сам привез это письмо владимирскому губернатору Шатохину и, вручая, сообщил, что распоряжение управления по делам печати должно вот-вот подойти.
Шатохин будто бы обрадовался такому повороту дела, покаялся даже, что ему крайне неприятно было закрывать литографию; Иван Александрович, слушая начальника губернии, думал: «Кошечке — игрушки, а мышке — слезки». Однако и теперь Шатохин не поторопился исправить несправедливость и поставил на поданном Голышевым письме резолюцию: «На днях должно быть получено из управления по делам печати отношение по предмету дозволения открыть книжную торговлю Голышеву в ел. Мстёре, тогда вместе с сим доложить и это письмо».
К концу января следующего года дошло распоряжение до Мстёры. Литография опять заработала, но теперь порядок значительно изменился. Прежние цензурные правила были очень просты. Рисунки с подписями отсылались в цензуру по почте. С этих зацензурованных оригиналов рисунки переносились на камень, с камня делали оттиск, который снова посылался в цензуру — уже для получения выпускного билета. Оригинал с выпускным билетом служил постоянно, мог переходить от одного лица к другому.
Теперь же цензурование картинок стало ежегодным, и Голышевым приходилось выполнять пустую работу — перецензуровывать одни и те же сюжеты.
Опять пришлось хлопотать. Сначала Голышев входил с ходатайством по этому вопросу в цензуру, но она не сделала послабления. Пришлось опять обратиться в главное управление по делам печати. Оно разрешило цензуровать раз в три года, но и этой небольшой уступки удалось добиться только в 1868 году.
В «Воспоминаниях» Иван Александрович писал: «Вскоре оказалось, что я был ни больше ни меньше, как только козлом отпущения за всех. Собратья мои по книжной торговле, сидевшие спокойно у себя дома во время моих поездок, хождения, тревог и волнений, не замедлили воспользоваться данным мне разрешением. То же самое губернское правление, которое так строго отнеслось ко мне, стало выдавать дозволения всем торговцам».
В начале декабря, морозным, темным вечером, в окна Голышевых грубо забарабанили. На крыльце стоял брат Александра Кузьмича. Не раздеваясь, он прошел в избу, устало опустился на сундук:
— Беда! Малость не спалили ваш сруб в Татарове. Александр Кузьмич начал было одеваться, чтобы бежать в Татарово, но брат остановил его:
— Да погодь ты, уж поздно топерь, вчерась еще дело было. Дарья Пономарева, ну, дочь коей в услужении у Протасьевых, навестить, это, свою дочь ходила да и засиделась там за чаем допоздна. Дочь-от и ночевать ее оставляла, а Дарья уперлась: «Домой надоть, завтра утречком в Вязники съездить собираюсь». И пошла в ночь-от одна. Идет это она мимо вашего сруба. Тихонечко. Побаивается, ну и не шумит. Они ее вот и не заметили.
— Да кто они-то? — нетерпеливо перебила деверя Татьяна Ивановна.
— Погодь, не влазь! — грубо одернул ее муж.
— Незнамо кто. Идет это Дарья-то мимо вашего сруба и слышит — мужики говорят. Ну, она и затаилась, чтоб снег не скрипел: не Кузьмич ли с сыном разговаривают там? Обрадовалась было: с вами во Мстёру подумала идти оврагом-от. Да слышит — не ваши вроде голоса-то. Да и что-то чудное балакают. Один и говорит: «Зажигай дом, а вы бегите навстречу Голышеву. А когда Голышев увидит пожар, поедет тушить, убейте его».
— Господи помилуй! — закрестилась и запричитала Татьяна Ивановна.
— Четверо их, мужиков-то, было тама. Дарья как припустилась бежать, они ее и приметили. Бросились за ней, догнали, поняли, что слышала она ихний разговор, взялись бить ее, а она ревет и только просит: «Помилуйте, ничего не знаю, никому не скажу». Куда там! Отняли у нее деньги, дочь жалованье свое ей как раз отдала, узел с платьем барина, она стирать несла, сняли с нее валенки, новые еще, да и потащили в прорубь, утопить, значит, хотели. А тут и едет кто-то по дороге. Дарья-то как закричит. Мужики испугались и бросились бежать. Дарья — еще кричать, чтобы путники ее услыхали. Куда там, сил уж у ней мало было, проехали путники мимо. Она надела на голы ноги рукавицы да так, полураздетая и избитая, чуть ли не ползком и добралась домой за полночь. Сперва и говорить-от не могла. Только вот к нонешнему вечеру и отошла да рассказала.
Преступников не нашли. Голышевы были уверены, что это происки раскольников.