ГЛАВА 3 Юный литограф

ГЛАВА 3 Юный литограф

Школу теперь Ваня частенько пропускал, подолгу торчал в большой литографии Логиновых, отца и сына. Василий Иванович Логинов работал в свое время на знаменитой фабрике купцов Ахметье-вых. Ахметьевы начали печатать картинки под Москвой на двух станах еще в XVII веке. Потом гравировальная печатня Ахметьевых, уже на двадцать станов, была за Сухаревой башней. Старший Логинов хорошо изучил картинное производство и открыл свою литографию. Слыл он в Москве лучшим литографом.

Логинов ахнул, узнав от рабочих, что этот мальчонка Голышев постиг почти всю технологию литографского производства и сам оттиснул несколько рисунков. Подивился Логинов пронырливости крепостного крестьянского сына и запретил рабочим пускать подростка в литографию. Секреты литографского дела тогда дорого стоили, да и не хотелось Логинову терять покупателя картинок в лице Александра Кузьмича Голышева.

Запрет только подстегнул любознательность Вани Голышева. Теперь он уже мечтал иметь собственный литографский камень. Денег накопил, а где достать камень — не знал. Спросил у Логинова, тот отмахнулся. Лаврентьева тоже не помогла. С просьбой достать камень мальчик обращался к разным знакомым и малознакомым людям. Давал некоторым деньги, но те и камень не доставали, и денег не возвращали.

Как-то, бродя по Москве, Ваня зашел в захудалую литографию с одной машиной, спросил, нет ли тут лишнего камня.

— А тебе зачем? — поинтересовался хозяин.

— Хочу литографским делом овладеть.

— Молодой, да ранний, — усмехнулся заводчик. — Откуда будешь такой прыткий?.. — подробно расспрашивал он Ваню. — Значит, в отца пошел шустрым. Только, лапоть, литографий-то и в Москве раз-два и обчелся, а ты во Мстёре своей задумал ее завести.

Иван обиделся, но виду не показал и собрался уходить. А разговорчивый хозяин уловил обиду мальчишки, подмигнул своему рабочему и остановил юного предпринимателя:

— Жалко мне тебя, паря, никто ведь тебе камня не продаст, кому охота наживать конкурента, а я тебя пожалею, — так и быть, продам тебе один камешек, да деньги-то у тебя есть ли?

— Есть! — обрадовался Ваня.

Картинщик принес плоский камень, он не был похож на те, какие Иван видывал в литографиях, но ремесленник, заметив сомнение на лице подростка, уверил:

— Что? Думаешь, не тот? Да он просто не отшлифован. Вот отшлифуешь его… — и он дал руководство, что и как надо делать.

Целый месяц мальчик старательно шлифовал купленную драгоценность. Казалось, что камень уже готов, Ваня нарисовал на нем картинку «Иов на гноище» и отправился в литографию Логиновых попросить рабочих, тайком от хозяина, тиснуть рисунок. И тут оказалось, что ему подсунули камень-дикарь, короче — доску для растирания красок. В досаде и отчаянье швырнул Ваня ее об пол и вдребезги разбил. Уже в какой раз его провели! Узнай отец — не только высмеял, но и побил бы: не будь растяпой, работай башкой. И досада осталась на подлость людскую.

Логинов, узнав от рабочих о неудаче младшего Голышева, пожалел мальчонку и сказал, что известковые камни можно купить только в иностранной конторе. Ваня немедленно отправился в иностранную контору и купил наконец настоящий литографский камень. Но дело у него опять не ладилось. Сколь ни оттискивал он рисунок, отпечаток получался плохим.

Тут впору и взрослому впасть в отчаянье. Ваня Голышев, однако, не сдавался. Сразу после занятий в школе он ходил по маленьким, разоряющимся литографиям, искал новые камни, надоедал рабочим: «Почему у меня ничего не получается?» Многие смеялись над ним:

— Оголец! Литография — дело сурьезное. — И отмахивались: — Сопли сперва под носом утри!

Но мальчик не отступал от задуманного. И опять набрел на доброго человека. Один литограф объяснил ему, что дело в шлифовке камня, тут надо иметь большой опыт. Мальчик попросил печатника отшлифовать ему камень за деньги. Тот согласился.

И вот в руках Вани — настоящий, отлично отшлифованный, его собственный литографский камень. И юный художник принялся перерисовывать на него давно полюбившуюся ему картинку «Проспект семи башен в Константинополе». Заморский город манил красотой и таинственностью.

Исполненный на камне рисунок, прежде чем отпечатать, надо было вытравить. У Вани не было для этого ни инструментов, ни химикатов, да и уменье тут тоже требовалось большое. Снова подросток отправился к знакомому услужливому литографу, отдал ему деньги, присланные отцом на учебу в школе, и попросил вытравить рисунок.

«Я был в восторге, когда принесли мне отпечаток, — писал потом Голышев, вспоминая, — хотя он, как первый опыт, не заключал в себе ничего особенного. Это было в 1853 году». Ивану Голышеву только что стукнуло пятнадцать лет.

Как-то Ваня шел по поручению Лаврентьевой в цензуру, которая располагалась в университетской типографии. Подходя к университетской церкви, мальчик увидел большое скопление народа, спросил, в чем дело.

— Писателя Гоголя отпевают.

Гоголевскими «Вием» и «Тарасом Бульбой» Ваня в детстве зачитывался. Слышал потом, что Гоголь живет в Москве у каких-то своих приятелей, но ни разу не встречал его. С трудом протиснулся он в церковь, она была набита битком. В толпе говорили, что Гоголь жил в соседнем с церковью доме, что перед смертью он помешался и сжег свои рукописи.

— Сам генерал-губернатор Закревский у гроба, видишь, малец? — сообщил Ивану словоохотливый незнакомец в распахнутой романовке. — А вокруг-от всё литераторы, дружки, значит, покойного.

Стоял февраль, а гроб писателя был усыпан живыми цветами. Незнакомые Ване люди произносили надгробные речи, все — хвалебные.

— При жизни хвалили б, топерь-то чего?! — сказал осуждающе незнакомец.

Университетские профессора понесли гроб на плечах. Их сменяли литераторы и студенты. И так до самого Данилова монастыря. Траурная процессия растянулась на полверсты…

Вместе с картинками Лаврентьевой Иван процензуро-вал свой «Константинополь», теперь надо было отдать его для печати. И Ваня отправился по Москве в поисках литографии. Удивительно, как этот робкий, совсем еще малолетний провинциальный мальчонка за короткий период перезнакомился чуть ли не со всеми печатниками Москвы, как настойчиво шел к осуществлению своего замысла.

На этот раз Иван нашел небольшую, недавно открывшуюся литографию военного госпиталя. Она выпускала только казенные бумаги, но тайно подрабатывала на частных заказах, делая ярлыки и этикетки. Рабочие согласились оттиснуть картинку настойчивому мальчишке. Ваня купил стопу бумаги и отнес ее, вместе с камнем, в печатню.

Оттиск получился четким, что очень порадовало юного предпринимателя, но тут опять вышла серьезная заминка.

Чтобы получить картинки, нужен был, выдаваемый цензурой, выпускной билет. Цензура же прежде требовала указать на листах название изготовившего их учреждения, а госпитальная литография не имела такого права.

Иван попал в ловушку и не знал, как быть. За все уже заплачено, а взять картинки нельзя. Где найти нужного поручителя?

Оказалось, что в Москве немало таких типографий, не имеющих права на «выпуск» своей продукции. Получить его можно было только у самого генерал-губернатора Закревского, а он давал дозволения на подобные учреждения весьма неохотно. Потому, например, при продаже их особенно большие деньги брали за имеющееся право-разрешение на «выпуск» продукции.

Иван, после долгих колебаний, отправился на поклон к Лилье. Пришлось рассказать тому про свои литографические достижения.

— Отца хочу порадовать, надо только на десяти экземплярах для цензуры показать фирму, разрешите назвать ваше заведение, — упрашивал подросток.

— Ну, постреленок, ну, шустрец! — шумел Лилье, но все же дал согласие.

Получив цензурный билет, Ваня, счастливый, помчался в литографию. При наличии билета ему тут же выдали картинки и камень. Тщательно упаковав свое первое детище, Иван отправил его сюрпризом отцу.

Александр Кузьмич сам теперь почти не бывал в Москве, целиком переложив на сына все свои торговые дела в первопрестольной. Он был доволен Иваном и уже совсем не контролировал его. Присланные сыном картинки «Константинополя» умилили Александра Кузьмича. Он обежал с ними всех родственников, похвастался перед батюшкой и раздарил мстёрцам чуть не всю упаковку.

Хорошо жилось Ване Голышеву у Лаврентьевой, но он опять переехал на новое место, к молодому граверу Ефимову, владевшему небольшой литографией. Школу он совсем забросил, был отчислен и теперь полностью отдался литографскому делу. Работал на Ефимова задарма, зато получил право печатать в его литографии свои картинки.

Александр Кузьмич, узнав от Лилье, что сын бросил Строгановскую школу, вознегодовал, а Ваня уговаривал отца:

— Откроем во Мстёре свою литографию?

— Прыток больно, кто нам дозволит?

— К графу поедем за разрешением.

— Ну, граф, вспомнив мои заслуги, положим, и даст дозволение, да дело-то не пустячное, прогореть можно…

— Ты, тятя, опасаешься, что я не справлюсь, — горячился Иван, — да только напрасно сомневаешься: в литографии я уже кое-что смыслю.

— Скор больно, самонадеян, пустишь на ветер отцовы сбережения, — ворчал Александр Кузьмич, но, жаркое до нововведений, его сердце уже было покорено.

— Только, тятя, мне еще в Москве надо пожить, до конца всему обучиться.

Александр Кузьмич уехал домой в сомнениях, но сына в Москве оставил.

В июне 1853 года началась война с Турцией. Император хотел укрепить свое господство на Ближнем Востоке. Русские войска вступили в Молдавию и Валахию, одержали победы на Кавказе, потом уничтожили турецкий флот при Синопе. В Москве появились картинки с эпизодами разных военных событий. Как-то в литографию Ефимова явился заказчик с полной серией картинок на военную тему: «Рекрутский набор», «Сны султана», «Синопское сражение», «Река Дунай и храм в г. Мачине». Под картинками были прибаутки и целые рассказы. Это был знатный человек, чиновник самого генерал-губернатора. Но Ефимов выпускал только визитные и свадебные карточки, билеты да этикетки, в печатании народных картинок опыта у него не было, и он хотел отказаться, но Иван Голышев со всей горячностью шестнадцатилетнего уговорил хозяина заказ принять.

Ефимов печатал свои этикетки с медных досок. И Голышев радовался теперь возможности научиться новому делу — переводу рисунка на камень с медных досок. Уже вдвоем с Ефимовым химичил и экспериментировал теперь Иван. И все получилось отлично. Изданный ими раёк пошел гулять по России, у них покупали камни с этими рисунками, картинки шли нарасхват.

Бойко раскупались у Александра Кузьмича и картинки с рисунками самого Ивана: «Проспект семи башен в Константинополе» и «Абдул-Меджид». Александр Кузьмич, видя, что сын вполне овладел литографским производством, возмечтал отлитографировать картинки из своего лю-бимогр Апокалипсиса. С помощью живописцев, производивших тогда стенопись в мстёрском храме, Голышев-старший сделал более сотни апокалипсических рисунков и послал их Ивану. Ваня получил на рисунки дозволение цензуры, но один перевести столько рисунков на камень не мог, нанял граверов, платя им за каждое изображение по пятнадцать — двадцать рублей, отец на расходы не скупился. Более двух тысяч потратил Александр Кузьмич на любимую серию. Но теперь оттиснутые картинки Апокалипсиса случайно попали в цензуре на глаза самому митрополиту Филарету, и тот почти все их не разрешил печатать. В то время ходили по России раскольничьи религиозные картинки с тайным смыслом: под Вавилоном, говорили, у них подразумевался Петербург. И много еще всяких толкований против православной церкви виделось в тех картинках. Поэтому митрополит и строжил.

Александр Кузьмич с горя слег. Потрачены были огромные деньги. Александр Кузьмич велел сыну оставить рисунки на камнях, не соскабливать, выждать время и увез камни на сохранность во Мстёру. Иван был с самого начала против издания Апокалипсиса.

— Военные баталии теперь у всех на уме, — убеждал он отца, — не время для Апокалипсиса.

— Яйца курицу учить будут! — ярился отец.

Теперь Александр Кузьмич оставил сына в покое, и Ваня тут же пустил в производство свою коллекцию рисунков: «Государственное ополчение», «Кронштадтская крепость», «Бомбардирование Севастополя»…

Крымская война была у всех на устах. По Москве ходило переписанное от руки донесение адмирала Корнилова, в котором говорилось, что много наших раненых приходится оставлять на поле боя, так как не хватает не только госпиталей, медикаментов, но и простых носилок.

— Загубили Расею. Вор на воре сидит, — говорили в толпе.

— Сказывают, сорок тыщ лошадей дорогих офицеры украли у армии и подменили их хилыми да болезными.

349 дней держался осажденный Севастополь, и вся Россия напряженно следила за ходом его обороны. Газеты теперь читал всякий сколько-нибудь умеющий складывать буквы. Картинки военных баталий расходились мгновенно.

18 февраля 1855 года умер Николай I. Россия погрузилась в траур, только печальных лиц было мало. 20 февраля в Чудове был читан манифест о вступлении на престол императора Александра II. Митрополит Филарет совершил молебствие в честь нового царя при полной тишине, и вдруг страшный грохот потряс церковные стены. Все присутствующие в церкви вскрикнули и замерли. Потом бросились к выходу. Оказалось, что с филаретовской колокольни упал средний колокол. Он проломил свод, пол и задавил семь человек. В народе говорили, что это — плохое предзнаменование.

В июне 1856 года Ивану Голышеву исполнилось восемнадцать лет. Он повзрослел, вытянулся, но от этого казался только худее.

К концу лета Иван решил съездить ненадолго во Мстё-ру, переложив свои издательские дела на Ефимова, они уже давно были друзьями.

Перед этим Иван удачно продал несколько сот своих картинок петербургскому торговцу Апраксина двора. Это была первая его большая самостоятельная работа, и торговая сделка доставила ему особую радость. Он точно уловил пробудившийся в народе, в связи с Крымской войной и сменой власти, интерес к общественной жизни.

Россия войну проиграла, но и противник, благодаря героизму русского народа, был измотан и поспешил заключить с Россией мирный договор. А участников обороны Севастополя, несмотря на поражение, встречали как национальных героев.

Кроме военных баталий Иван изготовил картинки о смерти Николая I — «Плачь, русская земля!», портреты восшедшего на престол Александра II и членов августейшего семейства. Подписи к картинкам извлекал из периодики сам, и малограмотный российский люд предпочитал картинки газетам.

Теперь Иван на лично заработанные деньги впервые ехал домой на дилижансе.

Татьяна Ивановна ахнула, увидев выросшего за год сына:

— Молодец хоть во дворец!

Сестры исцеловали брата. Анна с Анастасией уже давно были замужем и жили отдельно. Фелицате стукнуло пятнадцать, и она выглядела девушкой на выданье. Катеринке не было и тринадцати, а она уже мало отличалась от старшей сестры и, пользуясь особой любовью родителей к ней, как к самой младшей, требовала у отца таких же нарядов, как у Фелицаты.

Иван, как во всякий свой приезд домой, навестил сначала Сенькова, а потом пропадал в окрестностях Мстёры, зарисовывал ее живописные места. Однажды уселся на торговой площади рисовать Богоявленский храм.

Сначала вокруг молодого художника толпились лишь ребятишки. Взрослые, кинув в его сторону насмешливый взгляд, проходили мимо. Потом любопытство стало брать верх, и уж мужики, бабы и бородатые старые раскольники стали, будто невзначай, подходить к нему и заглядывать через плечо.

— Похоже, — говорили одни.

— Ух! — восхищались другие.

Подошел и будочник. Раздвинул толпу, взглянул на рисунок. Вроде ничего предосудительного, но на всякий случай спросил Ивана:

— Разрешение рисовать на улице имеется?

— На это не требуется разрешений, — ответил Иван. Будочник смягчился и успокоился, узнав в художнике

сына бывшего бурмистра.

Неукротимая жажда познания толкала Ваню к новым и новым делам. Познакомившись, через свое же художество, с работающими в это время во Мстёре землемерами из губернии, Ваня принялся изучать с ними «по астролябии и буссоли» землемерие, да только, по незнанию арифметики, немного успел.

Потом они с отцом делали электрическую машину. Татьяна Ивановна, хоть и привыкшая к тому, что у них в доме всегда полно всяких диковинных вещей, тут пришла в ужас: долго ли до пожара!

— А ты, старый, словно малый, никак не наиграешься в забавы, — выговаривала она мужу.

Александр же Кузьмич, найдя в сыне достойного наследника по части разных выдумок и начинаний, устраивал с Ваней китайский фейерверк, перегонял розовую и черемуховую воду для лечения глаз. К ним в дом шли с болезнями, как в лечебницу. Все это только подогревало неостывшую злобу к Голышеву-старшему раскольников.

"Земляки смотрели на меня как-то недружелюбно и даже с презрением, — писал потом Иван Голышев, — потому ли, что я был бойчее их детей, одевался прилично, по-городскому, или просто из зависти, так как я первый из наших крестьян, не имея порядочного состояния, получил, хотя и крайне поверхностное, образование в Москве…»

Богачи-раскольники, занимавшие в тот момент высшие общественные должности во Мстёре, придумали, как снова ущипнуть бывшего бурмистра, а заодно и его зазнавшегося отпрыска.

Они решили забрить Ивана в солдаты, сделав «тройников» из Голышевых: сына, отца и его брата, живущего отдельно. В рекруты брали одного из трех. Но Александра Кузьмича в этот «тройник» включать было нельзя. По правилам помещика, те, кто прослужил беспорочно в общественной службе три года, то есть бурмистром или писарем, освобождались от рекрутской повинности, а Александр Кузьмич прослужил на общественных должностях тринадцать лет.

Однако раскольники посчитали: коли Голышев-старший был удален от общественной должности с замечанием и неудовольствием помещика, его тоже можно включить в «тройник». А так как двое из этого «тройника» — мужчины преклонного возраста, жребий, по-тогдашнему «красная шапка», выпадал Ивану.

«Все это держалось в секрете, — вспоминал потом Иван Александрович Голышев, — и раскольники злорадно толковали, что-де «московскому школьнику забреем лоб». Дело объяснилось лишь тогда, когда отец мой представил в вотчинное правление за меня, как одинокого, за четверть рекрута 150 рублей. По этому взносу одиночки навсегда лично освобождались от рекрутства: денег не приняли — и участь моя была решена».

Отнять единственного сына на двадцать лет в службу! Александр Кузьмич клял на чем свет стоит раскольников. Иван поник головой. Сейчас, когда он только начал вставать на ноги, дела пошли, в пору заводить свое литографское заведение, а тут: иди в солдаты. Татьяна Ивановна с утра до вечера плакала и молилась своей богородице.

Александр Кузьмич засобирался в Петербург к графу Панину. Он верил, что граф, учтя долгую его безупречную службу, не лишит единственного болезного сына.

— Расскажу ему про наш замысел — литографию, твои рисунки покажу, — говорил он сыну.

— Как бы рисунки не заманили меня в Петербург, в дворню к графу, — беспокоился Иван, хоть выход этот казался и более благоприятным, чем солдатчина.

Не зря Иван Голышев рисовал с натуры мстёрские церкви. Именно рисунок «Виды храмов слободы Мстё-ры» пленил Виктора Никитича Панина. Он никогда не бывал в своей Мстёрской вотчине, подивился красоте Мстё-ры, особенно храма Богоявления.

Александр Кузьмич поспешил сказать помещику, что сын прислал этот рисунок графу в подарок. Панин поблагодарил и уважил просьбу отца, предписал во Мстёру: «Крестьянина Александра Кузьмича Голышева, за 10 лет службы его земским и 3-х годов бурмистром, считать лично от рекрутской повинности свободным, а представленные им в Волостное Правление деньги 150 рублей принять и зачесть за рекрутскую повинность сына его Ивана».

Иван был освобожден от рекрутства. Однако Татьяна Ивановна налюбоваться не успела на своего Ванятку, как он уже засобирался в Москву.

Торопился Иван в Москву не только из-за ждущих его там дел, а, в первую очередь, чтобы успеть к приезду туда на коронацию нового императора. Он надеялся даже, через знакомых, попасть в сам Кремлевский дворец.

Еще живя у Лаврентьевой, Иван познакомился с придворным лакеем Николаем Разумовым, который подрабатывал у нее гравированием. Предки Разумова были придворными резчиками по серебру, и он унаследовал придворную должность. Дежурил он во дворцовом буфете только по понедельникам, а в остальное время гравировал на стороне. Подрабатывал он и тем, что тайно проводил в Оружейную палату и палаты бояр Романовых своих знакомых и их провинциальных родственников, чем часто пользовался и Голышев.

Всякий раз, если Разумов не дежурил, приходилось идти за ним в Измайлово, где он жил. Николай всегда соглашался, оговаривая только, чтобы гости, во избежание порчи полов, были не в сапогах, потому что сапоги тогда подбивались гвоздями с острыми шляпками.

Однажды Голышев, придя во дворец договориться с Разумовым об очередной экскурсии, открыл дверь, а там — княгиня Елена Павловна. Кто-то вмиг схватил его за рукав и втащил в швейцарскую.

Несдобровать бы Ивану, если б не завел он, при частых посещениях дворца, друзей и среди швейцаров, которым неоднократно приносил «подачки».

Вот и теперь Иван надеялся на помощь Разумова.

«Увидеть живого царя!» — это приводило юношу в восторг. К тому же он мечтал выпустить потом, сразу после торжества, новую картинку о нем.

От Мстёры до станции Симонцево на Нижегородском шоссе Иван добрался пешком, а там застрял. Экипажи и тарантасы из Нижнего шли один за другим, но все — полнехоньки. Казалось, вся Россия едет в Москву на коронацию царя.

Так бы и не попасть Ивану в Москву, если бы не было у него на станции знакомого почтового смотрителя, который не раз уже пристраивал уезжающего с каникул в Москву Ваню на место почтальона почтового экипажа.

Тут было только одно условие: чтобы у «контрабандного» пассажира не было больших вещей, допускались только подушка и узелок. Кроме того, не доезжая губернской почтовой конторы, надо было слезать и пройти мимо нее, потом и через весь город пешком или проехать на извозчике, чтобы снова сесть в экипаж уже на выезде из Владимира. В Москве слезать приходилось тоже задолго до почтовой станции. Но для молодого человека эти осложнения — не трудны.

Почтовый поезд сейчас состоял из пяти экипажей, среди них было четыре брика. В последнем экипаже, в четыре яруса, набилось до двадцати человек знатных господ. Ехало много именитых людей и купцов, и разговоры на станциях, пока меняли лошадей, были только о предстоящей коронации. Кто говорил, что въезд в Москву царствующих будет уже тридцатого августа, а кто уверял, что только пятнадцатого. Господа боялись опоздать, нервничали, торопили кондуктора, тот ссылался на старшего кондуктора, а когда господа стали предлагать ему деньги, чтобы поторопился, кондуктор показал им расписание, от которого не имеет права отступить. Тогда купцы пообещали кондуктору еще заплатить, если он переведет стрелки часов. Но это оказалось невозможным: часы особым образом закрывались в Нижнем, и открывать их можно было только в Москве, на конечной станции.

Однако в Москву они все-таки успели до въезда царя. Звук кондукторских труб известил Ивана, что скоро Рогожская застава, он должен слезать и дальше добираться самостоятельно.

Ефимов готовился к встрече царя. Он служил старшиной в ремесленной управе гранильного цеха и обязан был присутствовать на Тверской при въезде императора в Москву из Петровского подмосковного дворца.

Допускались на Тверскую встречающие только по специальным пропускам. «Как добыть пропуск для Ивана?» — ломал голову Ефимов.

— Придумал! — обрадовался он. — Мы, старшины, должны быть с двумя помощниками. Договоримся с одним из них, чтобы ты пошел вместо него. Задача только вот в чем. Генерал-губернатор распорядился, чтобы все мы были в черных сюртуках, белых галстуках, в белых перчатках и в шляпах-цилиндрах. Пошли к моему помощнику, может, его костюм тебе подойдет.

Костюм подошел. От нетерпения — так велико было желание Ивана увидеть царя — он почти не спал ночь.

Рано утром 16 августа они с Ефимовым отправились в цеховую управу на Никольской. Все волновались: осматривать готовность ремесленников обещал приехать голова. Старые цеховые знаки (на древке лист железа со знаком ремесла) были заменены к празднику новыми — из шелка, с бахромой и золотыми кистями.

Прибывший голова придирчиво осмотрел колонну и дал «добро». И она через Тверские ворота, с развевающимися знаками, двинулась по Тверской. Голова с жезлом шел впереди.

Место ремесленников было у беседки Триумфальных ворот, рядом с городским обществом. Везде в первых рядах стояли войска, а тут, чтобы не загораживать вид господам, войска отодвинулись. Благодаря этому и ремесленникам вид открылся.

В четыре часа пополудни царская свита показалась на Тверской. Государь ехал верхом, а супруга его, мать, братья Константин, Николай и Михаил — в золоченых каретах. Их сопровождало «множество войск». Шествие было великолепное. Вместе со всеми Иван восторженно кричал «Ура!» и, как многие, прослезился.

Потом колонна ремесленников присоединилась к царскому кортежу и двинулась к цеховой управе.

Теперь предстояло найти Разумова. Идти прямо во дворец Иван не решался, отправился к нему домой, в Измайлово. Он шел по Кузнецкому мосту, находясь все еще под впечатлением увиденного, как вдруг навстречу ему — карета, а в ней, рядом с кучером на ободке, сам Разумов.

Разумов тоже приметил Ивана и соскочил с козел.

— Вот фрейлину отвозил к приятельнице, теперь порожняком во дворец едем, — сказал он.

— А я ж к тебе в Измайлово собирался, — радовался Иван нечаянной встрече. — Как бы мне на коронацию во дворец попасть, поди, теперь туда и муха не влетит без пропуска.

Оказалось — никакого затруднения.

— Я сейчас дежурю во фрейлинском коридоре большого дворца, и ты можешь являться ко мне, с черной лестницы, во всякое время, или теперь же пойдем.

Иван решил ехать сейчас же, чтобы изучить обстановку.

— Тут главное, — поучал его Разумов дорогой, — ходить по дворцу уверенно и отвечать смелее. Спросят: «Кто?» Отвечай: «Обойщик».

Площадь перед Кремлем покрывали красным сукном.

— Вона сукна-то скоко, а солдаты в дырявых шине-лишках ходют, — говорили в толпе зевак.

— Да и это сукно, сказывают, наполовину разворовали со складу, едва нашли, чтобы недостачу пополнить.

О воровстве и взяточничестве в армии и в казне говорили уже открыто.

Разумов привел Ивана в лакейскую. В ней находился буфет для фрейлин. Николай представил Голышева своим собратьям как родственника, которому хочется поглядеть коронацию.

С того дня черный ход в Кремлевский дворец для Голышева был открыт. До самой коронации он редкий день не бывал во дворце, не раз оставался ночевать, угощался из фрейлинского буфета чаем, шоколадом, кофе. Фрейлины постоянно разъезжали по гостям, и их обеды и десерт зачастую истреблялись лакеями.

— Жаль только, водки нет, — сетовали лакеи. Виноградных и десертных вин было сколько угодно.

За водкой, в знакомый кабачок, к Каменному мосту, лакеи секретно посылали двух служащих из мужиков, специально приставленных для посылок и черных работ. У них на поддевках были бляхи с гербом, говорящие о принадлежности ко двору, и эти знаки открывали перед ними любые двери.

У дворца все эти дни торжеств круглые сутки дежурили экипажи. Лакеи, по ночам, когда экипажи в основном простаивали, катались на них по Москве, разъезжая по знакомым со сладостями из фрейлинского буфета. Иван тоже не раз привозил сладкие подарки Лаврентьевой и Ефимову.

Коронация должна была проходить 26 августа. Иван приехал в Кремлевский дворец с вечера и остался там ночевать. Ему захотелось послушать царских певчих. Всенощная проходила в придворной церкви Спаса.

Дежурный лакей провел в потемках его по какой-то лестнице. Тихо отворил боковую дверь, которая скрывалась за ширмой, и показал Ивану, что в скважину створок ширмы отлично все видно. Лакей ушел, а Иван в страшном напряжении, боясь закашлять, слушал всенощную.

Двадцать шестого августа пушечная стрельба возвестила о начале торжественного дня коронации. Уже в шесть часов утра Кремль был запружен народом. Люди сидели на крышах, на ограде. На Соборной площади яблоку негде было упасть.

Дорогие кареты иностранных посланников и именитых людей, пробираясь к Успенскому собору, еще более сдавливали толпу, а жандармы давили людей лошадьми. То тут, то там, из-за тесноты, вспыхивали скандалы.

Однако народ не расходился. Многие говорили, будто новый царь собирается дать крестьянам свободу и объявит об этом в день коронации.

Задолго до шествия Голышев с Разумовым вышли через часовню Печерской Богоматери к самому Успенскому собору, выбрали у гауптвахты, рядом с Грановитой палатой, удобное место и принесли сюда даже скамейку.

Когда царь показался на Красном крыльце, народ недружно закричал «Ура!» и замер в восторженном благоговении.

Погода была отличная. Солнце играло в золоте одежд и соборных куполов. В толпе говорили, что этакое солнце — добрый знак, что можно ждать от нового царствия чего-то светлого.

Разумов с Голышевым так расхрабрились, что попытались, под видом певчих, проникнуть в сам Успенский собор на коронацию. Но впускали в собор только знатных особ и то по специальным пропускам.

Когда, уже коронованный, помазанник божий, Александр II вышел из Успенского собора, тысячегласное «Ура!» сотрясло площадь и народ пал ниц перед новым царем.

Император ответил на приветствие, однако о свободе не сказал ни слова и прошествовал в свой дворец.

Растроганный и несколько расстроенный народ расходился все же с надеждой, что освобождение крестьян — вопрос времени, что, мол, с бухты-барахты такое серьезное дело не делается. Вот новый император осмотрится, прикинет, что к чему, и…

На девятое сентября был назначен придворный бал-маскарад, и Разумов уверял Ивана, что проникнуть на него труда не стоит.

Голышев опять загорелся: юноше-провинциалу было любопытно и лестно оказаться среди придворных и знатных особ.

Опять он явился к Разумову во дворец загодя. Когда гости стали собираться, Николай провел его какими-то тайными ходами прямо во Владимирскую залу, где музыканты уже настраивали инструменты для бальных танцев.

Но, только Разумов, дежуривший в тот вечер в своей буфетной, удалился, к Ивану приблизился дворецкий, заметивший, из какой двери он вышел, и попросил предъявить пригласительный билет. Билета у Голышева не было, он и был выдворен в ту же дверь, из которой пришел.

Разумов, хоть и ровесник Ивана, был уже тертый калач. Он тут же отправился к швейцару и принес Ивану билет.

С таким билетом Голышев мог уже проникнуть на маскарад и через парадный подъезд, но на улице шел дождь, да и обходить было далеко, и он, осмелев, двинулся прежним путем.

Только он появился во Владимирской зале, как тот же дворецкий направился к нему. Теперь Голышев уверенно и с достоинством, как учил Разумов, предъявил билет, и дворецкий оставил его в покое. До самого конца был Голышев на придворном маскараде и остался ублаготворенным.

Закончились коронационные торжества фейерверками у Головина дворца в Лефортове. Весь август Иван почти каждый день слал домой и Сенькову в Вязники длинные и подробные описания торжеств, сопровождая письма еще и зарисовками увиденного.

Эти послания приводили в полный восторг сестер Голышева и всех домашних, их читали вслух по нескольку раз. Александр Кузьмич носил письма по Мстёре и декламировал их чуть ли не наизусть родным и знакомым.