Ревизор на Удельной[906]

Ревизор на Удельной^[906]

I. Н. Загорский

Только отсутствием какой бы то ни было ответственности можно объяснить весь тот кавардак, который преподнес Терентьев в «Ревизоре».

<…> Терентьев, по существу говоря, никаких социально-художественных целей в своей постановке «Ревизора» перед собой не ставил.

Типичнейший «Лефовец»^[907] в искусстве, он пытается «поразить» советского зрителя (как и чем — ему безразлично), перемейерхольдить Мейерхольда (зачем — это тоже безразлично), выкинуть какой-нибудь трюк ради трюка. В итоге худшие традиции футуризма находят своего горячего адепта в лице Терентьева.

II. А. Гвоздев

Только на фоне глубокого упадка театральной культуры мог появиться такой спектакль как «Ревизор» в постановке Терентьева. Кого собирается он «эпатировать»? На кого он рассчитан? Кому нужен? Пусть авторы спектакля дадут ответ на эти вопросы. Ибо критика бессильна отыскать хоть крупицу здравого смысла в том ассортименте буффонады, который почему-то назван «Ревизором».

Не так давно в Париже вошли в моду раскрашенные и разрисованные ткани. Своего рода татуировка материи в возможно ограниченном количестве накладывается на человека для прикрытия его наготы. Почему бы не наложить такие ткани и на персонажи Гоголя?

Сказано — сделано. Все персонажи «Ревизора» татуируются при помощи художника Филонова, который обвешивает судью раскрашенными тканями, точно генерала в китайском театре. На Бобчинского надевается цветной цилиндр, по размерам соответствующий росту исполнительницы. Да, исполнительницы, ибо Бобчинского и Добчинского играют женщины в мужских костюмах, причем Добчинский говорит как чревовещатель, да еще с польским акцентом, а иногда и прямо по-польски. От него не отстает и городничий, ведущий рассказ об учителе истории, строившем рожи, на украинском языке. А частный пристав говорит с армянским акцентом, появляясь в такой же нелепой хламиде, как и все действующие лица. На платьях же нарисованы мелкие «символические» фигуры: у полового — красный рак на брюке, у пристава — замок на брюхе.

В этих разноцветных, расписных, китайско-парижских костюмах кри-кри, доводящих упадочный эстетизм до самодовлеющего снобизма, актер выполняет серию весьма непристойных трюков. Под звуки «Лунной сонаты» Бетховена Хлестаков идет со свечой — в уборную, изображенную в виде высокого черного ящика вроде телефонной будки. <…>

Пересказывать таковое «содержание» скучно, так же скучно, как смотреть его на сцене до половины третьего ночи. Остается только признать, что недавно установленный в «Сэре

Джоне Фальстафе» рекорд по обессмысливанию классиков блестяще побит Терентьевым. Долго ли еще будет продолжаться это соревнование на сценах ленинградских театров? Или под фирмой «аналитического искусства» нам преподнесут еще несколько постановок, беззастенчиво низвергающих элементарный смысл и содержание пьесы во имя торжества и беспринципного дилетантизма?<…>