Лето в Удельной
Лето в Удельной
Счастливыми для меня оказались летние каникулы 1924 года. В Истру, где жила сестра с мужем и где я провела уже одно лето, ехать я отказалась — Евгения меня угнетала. Мама пристроила меня к своим старым знакомым. Леон Исаакович Гольдман, товарищ по Кишиневской подпольной типографии, вместе с сестрой Ольгой Лурье снимал дачу по Казанской дороге. Две семьи — Леон Исаакович с женой и ребенком и Ольга Исааковна с мужем и девочкой моего возраста да еще прислуга — семь человек. Узнав, что там так много народу, я заупрямилась, но мама не уступила: лето надо проводить на воздухе. Это правило не нарушалось.
Провожал меня июньским воскресеньем в Удельную отец, нес сверток с постелью, я тащила свой чемодан. Дачу искали долго, она стояла в лесу невдалеке от поселка; там, едва видные за деревьями, были еще три дачи. Ни забора, ни калитки, ни номера. Пока мы бродили по лесным тропкам, день повернул к вечеру. На открытой террасе за длинным столом сидело, как мне показалось, человек сто. Шум, смех, разговоры. Нас услышали не сразу, тут же усадили, налили чаю из огромного самовара, пододвинули варенье с печеньем. При этом многолюдстве я съежилась не только от природной застенчивости, но и от не забытого с детства чувства тоски перед жизнью у «чужих».
Чаепитие, как видно, заканчивалось, воскресные гости благодарили хозяев. Мое внимание сосредоточилось на носатой девочке с толстыми косичками, неохотно убирающей посуду со стола. «Какая противная девчонка», — подумала я, представляя свою жизнь с ней рядом. «А вот Наташа всё умеет делать, даже готовить», — сказал кто-то из гостей (голос показался знакомым, лица не разглядела — стеснялась). «Противная эта Наташа, теперь все лето будут ее в пример ставить», — подумала Нина Лурье. Так началось наше знакомство, о чем мы вспоминали недавно по случаю семидесятилетия нашей дружбы.
«Однако мне пора», — сказал папа, щелкнув крышкой часов, и поцеловал на прощанье. И я осталась в принужденной беседе с незнакомыми людьми. После ужина разобрала вещи в маленькой комнате, которую выделили нам с мамой (она обещала приезжать по выходным), и легла спать. Печальные мысли мешали заснуть (в пятнадцать лет уже не плачут в подобных случаях). Тихонько скрипнула дверь, и вошла Ольга Исааковна: «Еще не спишь?» Проверила, какое у меня одеяло, чем-то прикрыла — ночью будет прохладно, провела рукой по моим волосам и, пожелав спокойной ночи, добавила: «Не грусти, все будет хорошо». И я сразу заснула.
Душой и хозяйкой дома, составленного из двух семей, была Ольга Исааковна. Она вела «дело летнего отдыха», руководя всем — покупками, готовкой, кормлением, мытьем и т. д., — в общем, заботилась обо всех живущих с ней, да еще обеспечивала воскресные обеды с приезжающими гостями. На эти воскресные обеды, да и на повседневную жизнь семьи нужно было покупать уйму продуктов. Многое приносили на дачу: молочница — бидончик «утрешнего», на неделе деревенские бабы предлагали творог и сметану, ребятишки носили кринками землянику и чернику, а еще появлялся торговец мясом, выполнявший заказы дачников. В общем, торговля «вразнос» процветала. Погреб, набитый льдом, служил холодильником. А из Москвы к воскресным обедам привозили то, что мама называла разносолами, — гастрономию, конфеты, пирожные. Не знаю, что мои родители давали «на пропитание» своего ребенка, но ясно, что окупить мой «пай» целиком они не могли. Я еще росла и ела за обе щеки. «Сыты ли вы, мои козочки?» — спрашивала в конце каждой трапезы Ольга Исааковна (вопрос из сказки о козлике, который «бежал через мосток, схватил кленовый листок»).
На даче в Удельной не было никакой дачной бивуачности с едой из мисок и плошек. Порядок во всем домашнем укладе сообщал дачной жизни солидность и устойчивость старого поместья. В обычном представлении порядок и разумное устройство сочетаются с некоторой сухостью или холодностью. Но никакой чопорности не было в доме Лурье, с которым судьба соединила меня на долгие годы. Ольга Исааковна была строга, требовательна к соблюдению порядка и вместе с тем удивительно добра и отзывчива. Мама приезжала по воскресеньям, иногда с ночевкой, иногда на полдня, а то и вовсе пропускала неделю. Но я особенно не скучала.
Постепенно я прижилась в этой большой семье. Мы с Ниной играли, совсем по-детски: рыли туннель навстречу друг другу из двух песчаных ям, лазали на большое дерево с низкими ветвями, разыгрывали нами придуманные сценарии из жизни то воров, то артистов. Это требовало действий — движения, речей, пенья, а то и стрельбы. Однажды в запале игры Нина, жестикулируя и размахивая руками, с криком «Остановите машину!» наскочила на кого-то или на что-то большое и белое. «Оно» вдруг то ли зарычало, то ли заржало. С криком «Белая лошадь!» Нина в ужасе пронеслась мимо меня, и я кинулась следом. Запыхавшиеся, влетели мы на террасу, повторяя: «Белая лошадь!» «Она что, укусила вас?» — спокойно спросила Нинина мама. Она гладила белье — она всегда что-нибудь делала. Через минуту к террасе подошел мужчина с белой купальной простыней, свернутой на плече. «Извините, — сказал он, — я не понял, чего от меня хотела ваша девочка. С ней все в порядке?» Едва он отошел, мы покатились со смеху. «Дуры, — ласково сказала О. И., она обращалась к нам так, когда удивлялась нашей ребячливости, — вы же его напугали».
Кажется, более веселого и теплого лета не было за всю мою школьную жизнь. Мы с Ниной шалили, дурили, до упаду хохотали над анекдотами, неистощимый запас которых был у воскресных гостей. Ловили воров — да, ловили воров. Первый их «визит» случился однажды в ночь с субботы на воскресенье, когда они съели сто биточков в сметане, приготовленных к воскресному обеду. Кушанье было выставлено на террасу в чугунном сотейнике, на крышку которого поставили два тяжелых утюга — предохранение от бродячих котов. Утюги были сняты, сотейник начисто выскоблен. Ольга Исааковна и Матрена переживали: чем же кормить гостей?
О более серьезных утратах от воров тогда не думали. Но вот одну за другой обокрали соседние, такие же уединенные, дачи. Взрослые призадумались и решили установить ночные дежурства: было ясно, что воры вот-вот наведаются к нам. Дежурили по одному, а мы с женой Гольдмана — на пару: обе были трусихи. Дежурство установили с полуночи до рассвета, и это было ошибкой. С двенадцати до двух мы с Рейзой читали, болтали, жевали что-то, превозмогая сонливость, а в четыре задули лампу-молнию и, готовясь лечь, вышли в сад — пописать. Тут-то и заметили фигуру, притаившуюся за деревом. Рейза кинулась будить Гольдмана — у него было охотничье ружье, заряженное дробью на всякий случай. Пока она трясла мужа «Леон, Леон!», я открыла в своей комнате окно и громко, но игриво обратилась к «фигуре»: «Что же вы так поздно? Мы ждали вас раньше!» Тут я перевела взгляд поближе — о ужас! Возле окна, чуть справа, прижавшись к стене, стоял второй вор. Ничто не мешало ему повернуться, схватить меня за шею и вскочить в окно. Но Гольдман, с ружьем в руках, в подштанниках и накинутом наспех пиджаке, уже выскочил на террасу. Воры между тем сходились по кривой, видимо, на совещание — как понимать слова девчонки? Только они сошлись, как Леон и бабахнул из ружья. «Дичь» побежала, обитатели дачи выскочили на террасу. Гольдман вышагивал по траве, считая шаги до «места встречи» и определяя, достал ли воров заряд дроби. Ольга Исааковна беспокоилась, не ранены ли люди. Попал — не попал, но стрельба все же произвела впечатление. Воры более не появлялись.
В какой-то воскресный вечер, вероятно августовский — темнеть стало раньше, я подбила Нину разыграть наших, засевших после чая за карты. Преферансу предавались несколько гостей, оставшихся ночевать, и хозяева. Нам с Ниной это занятие не нравилось: игроки забирали большую лампу, оставляя нам полуслепую лампешку, гулять было поздно, читать — темно. Мы нарядились в мужские плащи и кепки, снятые с вешалки в передней, я надела дамские белые ботинки на шнурках — «надо, чтобы что-то было видно», и мы вылезли в окно из самой близкой к играющим комнаты. На террасе, задернутой шторами, нас не могли сразу увидеть; мы же постарались, чтобы услышали прыжок из окна и шаги убегающих «воров». Эффект превзошел ожидания: «Стой, стрелять буду!» — завопил Гольдман, нацеливаясь в светлое пятно. Мы завизжали со страху и повернули назад: «Это мы, это мы!» Кто-то смеялся, кто-то ворчал — преферанс расстроился. Дядя Леня, не погасивший боевого духа, бранился. Тетя Рая сердилась — на ее ботинках зеленые пятна от травы. «Дуры, — сказала Ольга Исааковна, — вот большие дуры! А если бы он сразу пальнул?» После переполоха решили еще раз выпить чаю, а нас в наказание отправили спать.
Достопримечательностью Удельной было большое озеро, тогда еще не заросшее, чистое, с песчаным дном, — купаться в нем было огромное удовольствие. Сначала Ольга Исааковна не отпускала нас одних, потом, убедившись, что утонуть здесь трудно, разрешила ходить без нее, и мы бегали на озеро раза два в день. Научились плавать без всякого инструктажа. Вспоминая рассказ отца, как дед учил его, выбросив из лодки, я хотела попробовать по-своему, мирно. Мы заходили по шейку и бросались в воду, пытаясь плыть к берегу, фыркая, барахтаясь, ныряя. Так и научились держаться на воде.
На полпути к озеру стояла пустая дача: то ли недостроенная, то ли заброшенная, совсем неветхая, без оконных рам, без дверей, вероятно украденных. С этой дачей связано одно странное происшествие. Меня тянуло зайти в нее, подняться наверх и полюбоваться видом на озеро, но я всё не решалась. Почему? Вероятно, большой пустой дом чем-то отпугивал. Какие-то жутковатые истории придумывались мной, когда я смотрела на эту дачу. А ее было хорошо видно от старой березы, под которой мне доводилось сидеть с маленькой Раечкой, дочерью Леона. Трехлетнюю кудрявую Раечку, хорошенькую, как кукла, я приводила сюда слушать сказки. Мать ее баловала, а когда не могла уговорить, шлепала. Поднимался рев и крик, Ольга Исааковна сжимала виски, предчувствуя головную боль (у нее случалась мигрень). Тогда я уводила девочку под эту березу, на «наш бугорок» — слушать сказки. Знала я их множество, но для такой малышки подходили лишь три-четыре. Вот я их и «прокручивала», иногда по три раза кряду. Кончу про семерых козлят, а она просит повторить: «Опять хочу». Под березку мы с Раечкой приходили, когда Нина занималась французским с приезжающей учительницей, чтобы не мешать. Иногда я сидела тут одна с книжкой. Однажды, когда я шла с озера, я все-таки зашла в пустую дачу. Светло, чисто, пахнет деревом, нагретым солнцем. Узенькая лестница наверх, в комнату с широким оконным проемом. Отсюда действительно прекрасный вид на все озеро, виден и другой берег. Прошло несколько минут, спускаюсь — и вдруг чувствую легкий запах табака, папиросного дыма. Мне стало не по себе — здесь кто-то был, пока я была наверху. А через несколько минут после моего возвращения домой мы услышали треск и гул — пустая дача пылала, как большой костер. Сухое прогретое дерево горело почти без дыма. Пока наша хозяйка бегала в поселок к телефону, пока приехали пожарные из Быкова, от дачи остались одни жаркие угли. На другой день, когда они остыли после ночного дождичка, Ольга Исааковна послала нас с Ниной набрать корзину для самовара. За этим делом мы говорили о внезапном пожаре. Странно, но даже Нине я не сказала о том, что заходила в пустую дачу. Почему? Что-то в этом происшествии меня напугало, мне чудилась какая-то связь между моим посещением и пожаром.
Здесь, в Удельной, я впервые узнала, что такое добрый дом и большая семья. Никогда не встречала я такой дружной семьи, как большой клан Гольдманов.
Родоначальник этой семьи, Исаак Миронович, вероятно, был не только еврейским поэтом, о чем упомянуто в старой энциклопедии, но занимался и более доходным делом, так как вырастил двенадцать детей, дав всем хорошее образование. От второй жены он имел четырех дочерей и четверых сыновей. Вот их-то я и узнала, встречая в доме Лурье. Всех, кроме Юлии, умершей в молодости. Сыновья все, не считая младшего, Бенедикта, ушли в революцию, из дочерей за братьями последовала одна Юлия. Остальные от крайностей народолюбия удержались, но сочувствовали и помогали. Сестры все были хороши, а Юлию можно назвать библейской красавицей. Такой я вижу ее на фотографии 1899 года, где она снята вместе со старшей, Ольгой (одной 21, другой 20). Другой снимок сделан в Швейцарии, в парке, вероятно, уличным фотографом:[42] Юлия стоит позади сидящих на скамейке мужчин. Бородатый, с густой шевелюрой, в мешковатом пиджаке — ее брат Михаил (меньшевик Либер; о нем уже шла речь в этой главе). Второй, которого Юлия приобняла за шею, — тонкий, с узким лицом, небольшими усиками, молодой, щеголеватый, в безупречно сидящем костюме — муж Юлии, Феликс Эдмундович Дзержинский. Польский и русский революционер, член РСДРП. Председатель ВЧК с первых дней Октября, глава ГПУ. Легендарный палач и мучитель — «железный Феликс», организатор большевистского застенка, которым держалась советская власть.
Удивительное пересечение судеб: двое молодых людей, связанных общим делом и родственными узами, через десяток лет оказываются преследователем и преследуемым, палачом и жертвой — итог раскола партии надвое. Михаил был расстрелян в 1937 году продолжателями дела Феликса. А на этом снимке начала 1900-х они возле Юлии, их объединяет любовь и тревога — Юлия больна туберкулезом (она простудилась во время нелегального перехода границы). Печать болезни видна на ее лице: она скоро умрет — здесь, в швейцарском санатории, находящемся в этом парке. Ее муж будет в безутешном горе, он очень любил свою красавицу жену.
Сестры Гольдман были живые, остроумные, веселые; братья — все трое — сдержанные, даже суровые. Все ушли в политику: Михаил и Леон — меньшевики, Борис (его псевдоним — Горев) — большевик.
Юрий Аронович Лурье, отец Нины, по характеру был ближе к мужской половине Гольдманов, но молчаливостью превосходил их всех. Это был редкостный молчун. Я не помню его разговаривающим, что-нибудь рассказывающим. Но при этом не ощущалось никакого отъединения от общества. Он слушал, смеялся шуткам, участие его в разговорах больше отражалось на его лице, было живым, но тихим.
Человек твердого характера, в общении Ю. А. был мягким, деликатным и вообще очень доброжелательным. С Ольгой Исааковной они были удивительной парой. Ее живости, подвижности, остроумия хватало на них обоих. Она была замечательная рассказчица, знающая множество случаев из жизни, легенд, побасенок, анекдотов и сказок. В семейной жизни О. И. кипела заботой о муже, о детях (Боря, сын Леона, воспитывался у них). Ю. А. дома светился любовью и вниманием, трудился за письменным столом, к домашним делам не допускался. Деятельность его целиком принадлежала работе, все разговоры уходили в деловые общения. Инженер по образованию, он был крупный специалист по производству резины и каучука. Из тех, досконально знающих дело, которых в 20-х годах именовали «спецами». Жалованье «спеца» обеспечивало безбедную жизнь семье и хорошее образование для детей.
Да, нэп, надо сказать, был легким временем. Могла ли жизнь на даче в Удельной быть такой беззаботной, обеспеченной, полной веселья и дружелюбия в другие годы? Нет, такой она могла быть только в годы передышки, вклинившейся, будто случайно, между «военным коммунизмом» и «строительством социализма».
Кончилось хорошее, веселое лето в Удельной. «Солнце, воздух и вода» — добавлю: «и вкуснейшая еда» — сделали свое дело: я поздоровела, загорела, округлилась, подросла. Окрепшая и повзрослевшая, пошла я в школу в последний, девятый класс.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.