Лето 1956
Лето 1956
Чтобы быть поближе к друзьям, я уехала из Сьерра-Мадре в Голливуд. В маленькую двухкомнатную квартиру, которую Тави, теперь уже совсем слепой и глухой, считает тюрьмой. Он так привык гулять на свободе в Сьерра-Мадре, где он мог найти дорогу домой за километры, но здесь интенсивное уличное движение, и я боюсь отпускать его на улицу.
Он сбежал и был подобран полицией, и мне нужно было съездить за ним в собачий приемник, который здесь называют «убежищем для животных». Просто как-то раз я не нашла его и забеспокоилась. Когда я описала его и сказала возраст, меня отвели в отапливаемое помещение, которое специально отведено для очень старых собак, именно там он и находился.
Познакомилась с необыкновенной женщиной, Милдред Джонстоун, для друзей просто Милли. Она пришла послушать меня в Y.M.H.A.[27] и подошла ко мне в компании Аннетт Нанкарроу. У нее красивое лицо с голубыми глазами и совершенно правильными чертами лица, теплая улыбка и теплый смех. Раньше она была танцовщицей, затем вышла замуж за одного из директоров «Бэтлим Стил» и окунулась в мир бизнеса. Ее выходом из положения я восхищаюсь больше всего: она поставила себе задачей превратить данный ей мир в мир, в котором она могла бы жить и творить что-нибудь из него.
Вот то, что она, по ее словам, сделала:
Использовать промышленность в качестве сюжета для рукодельной работы, казалось, естественным образом подходило нашей эпохе, особенно тем из нас, кто живет в Бетлиме. Его соседство объясняет то, почему нас привлекает ритм его напряженности и его мощь: бурные толчки производства. Визуально и эмоционально мы связаны со сталью. Это мощный образ нашей повседневной жизни.
Коллекторы пыли, вагонетки, кровли в виде зубьев пилы, или доменная печь, вырисовывающаяся на фоне красного неба… механические формы легко поддаются рукодельной работе. Возбуждающий визуально раскаленный металл, который превращается в холодную сталь, вдохновляет на бесконечные формы его выражения в шитье: флюоресцирующий красный потрескивающих шлаков или желтый, оттенка ангоры, льющейся стали. Промышленность изобилует мотивами для ручной работы. Ряд таких картин, словно вышитых по канве, ожидал меня на заводе, с его магической атмосферой неведомых происшествий, мужчинами с масками на лицах, нажимающих на рычаги, кнопки и переключатели. Красочность и мотивы диктовались динамикой производства, ее диссонансами, драматической текстурой и символическими формами машины по отношению к людям, поэзией сталелитейного цеха.
Каждый концепт рождается из личностных реакций на специфические операции внутри цеха: ощущение ритуальности перед этими ударами науки, очищающей грубую материю благодаря современной алхимии.
Наблюдение мира, который простирается перед нами с его звуками и новыми зрелищами, открытие вещей и их отношений — вот что превращает канву в бесконечное приключение, экспериментирование с неожиданным. Я распарываю столько же, сколько шью. Вышивание самолетов, поездов и кораблей приносит покой в мире скорости, вневременные моменты. Материя, темп и форма выстраиваются согласно женской логике, личностному началу, связанному с вибрациями двадцатого века и тайной, скрывающейся в «стальном» пейзаже.
Я сходила посмотреть гобелены, они выполнены в богатой цветовой гамме. Им присуща красота примитивных картин; впервые примитивный взгляд был перенесен на машины и рабочих. Это было необыкновенное преобразование: различные аспекты производства стали были переведены в абстрактные декоративные мотивы.
Я также была тронута человеческой мотивацией. Будучи артисткой и всю жизнь прожив среди богемы, Милли вошла в мир незнакомый и странный. Вместо того чтобы отвергнуть его, как это, возможно, сделала бы я, она овладела им, переведя его в понятия, которые были ей знакомы и близки. В графической форме она выразила вдохновение, которое там заключалось в силе.
Мне кажется, что это — метафора, показатель того, как современный мир, вместо того, чтобы уничтожить артиста, мог бы использоваться им в его собственных целях. Это то, что сделала Милли.
Я прочла «Тузы» Симоны де Бовуар с интересом и восхищением. Не то чтобы я верила в то, что она рассказывает, но она так хорошо драматизирует сюжет, трагическое жертвование личностью по политическим соображениям, и делает это объективно, описывая драму политики, совести, отречение от личности, принесение в жертву художника, притом без всякого смысла. Она пишет о другом, но для меня речь в книге как раз об этом. Политика предает всех героев без исключения. Она показывает, что личностное начало никогда нельзя уничтожить, что не бывает ни объективности, ни истинного самопожертвования, а индивиды используют политические идеи для того, чтобы причинить себе вред и бороться друг с другом; что дело не в преданности голодающим или беднякам, а в идеологии, которая способна сделать каждого человека врагом того, кто мыслит иначе.
Названия, которые я хотела бы когда-нибудь использовать:
Архипелаг вины.
Пылкий узник.
На известковом ложе.
Крик в глазах статуи.
Астроблема.
Раненая звезда.
Оспины луны.
Пораженный астероидом.
Названия тетрадей Дневника, написанных от руки:
Распад; женщина, которая умерла — 1931.
Дневник одержимой — 1932.
Безумно ясное равновесие — 1932.
Уран — 1933.
Дерзость — 1933.
Самобичевание — 1933.
Инцест — 1933.
Шизофрения и паранойя; триумф магии, белой и черной — 1933.
«А на седьмой день он почил от трудов своих». Произвольная цитата из книги, которую я никогда не читала — 1933.
Неоспоримое явление демона — 1934.
Поток — 1934.
Истинная пьеса, рождение юмора — 1935.
Tubereuse Aux Muqueuses Pleureuses[28] –1935.
Бунт — 1935.
Да здравствует динамит — 1936.
Дрейф — 1936.
Фата Моргана, смеющийся бог — 1937.
Огонь — 1937.
Майя — 1937.
Круги уединения: цель — коллектив — самоотречение — мир — 1937.
Ближе к луне — 1938.
Текучие слова — 1938.
Единственный способ завоевать мир — это сделать его прозрачным, спускаясь на Землю лишь для Секса — 1939.
Смерть матери — 1939.
Книга моей метаморфозы; книга Майя — 1939.
Дом смерти и бегства — 1940.
Интермеццо: книга апогея — 1941.
Рождение печатного станка — 1941.
В поисках утраченных игр — 1942.
Прозрачное дитя — 1946.
Вчера вечером прогулялась в Гринвич Вилледж[29] в компании Джима. Мы остановились в Риенци, на Макдугал стрит. Это итальянское кафе-кондитерская — самая совершенная имитация парижского кафе, которую только можно найти в Нью-Йорке. Мы встретили Тамбимутту, индусского поэта, который руководил журналом «Поэтри» в Лондоне. Но от других индусских поэтов его отличает ярко выраженное пристрастие к западным горячительным напиткам. Его белый костюм был грязен, а темно-синий фрак покрыт пятнами. Чернокожие музыканты там прогуливаются в ярко-красной рубахе, берете и с библейской бородой. Женщины в шляпках колоколом, надвинутых на лицо, накрашенные в бледных тонах, но с ярко подведенными глазами, как эмансипированные девицы 20-х годов. Нью-йоркский климат, с его изнуряющей тропической жарой и последующим пронизывающим полярным холодом, определенно действует на нервы.
Я познакомилась с маленькой девочкой, которую назвали Джуна в честь моих романов.
Прочла «Тенсинг с Эвереста», автобиографию Тенсинга о восхождении на Эверест. Однажды вечером все обсуждали, в чем смысл предприятий такого рода. Чтобы доставить себе удовольствие? Совсем не в этом, а в том, чтобы придать смелости другим. Можно задаваться вопросом о ее цели или приложении, но нельзя ставить под сомнение пример смелости и выдержки. Я прочла книгу как метафору. Мне показалось, что все мы пытаемся взойти на Эверест. Все мы рискуем быть ранены, упасть в пропасть, отморозить руки и ноги, получить ожоги и ослепнуть от снега.
Я влюбилась в «Солнце» Липпольда в Метрополитэн[30]. Я хожу туда, чтобы искупаться в сиянии его золотых нитей. В конце концов, наше старое светило являет лишь плоский и круглый диск, а щупальца этого так полны жизни, что кажется, будто они проникают глубоко в вас и наполняют светом. Когда я угнетена, оно рассеивает черные мысли. Я чувствую себя как мистик, к которому пришло озарение. Это один из самых совершенных символов того, что художник может сотворить с понятием, которое уже существует в природе. Порой он может превзойти природу в его интерпретации. Настоящее солнце дает нам тепло и жизнь; солнце Липпольда — внутреннее озарение, которое напоминает нам о том, что мы изголодались по свету.
Картина неудачно расположена. На стенах вокруг нее висят старинные ковры. Ей бы находиться в темном зале, чтобы подчеркнуть его мощные вибрации. Кажется, что золотые нити и в самом деле трепещут в воздухе. То, что создает художник, может сиять в мире, раздираемом войной. Красота в небе художника может вынести всю жестокость и ужас братоубийства.
В тот же день был концерт Рави Шанкара[31]. Исполнение было таким прекрасным, утонченным, сложным, невероятным, полностью импровизированным — ничего подобного я раньше не слышала. Пьянящая дуэль между табла[32] и ситаром[33]: они как будто пытались одержать друг над другом вверх в поединке, но им это не удавалось, и они находили в этом такое же удовольствие, что и джазовые музыканты в своих подвигах. Вся Y.M.H.A. была заполнена индусами. Я повстречала множество старых друзей. Сантха Рама Рау, индийская писательница, и ее муж Фобион Бауэрс, который в очень изысканной манере пишет о танце. После концерта мы говорили о новых электронных машинах, которые используются издателями вместо критиков. В них вводятся статистические данные, и они вычисляют, будет ли писатель иметь успех, или нет. Не думаю, что это хуже неразумных мнений и человеческих предрассудков, которые существуют сегодня. Но поскольку машины ломаются, мы попытались представить машину-психоаналитика, которая анализировала бы машины, страдающие неврозами. «Представьте себе, — говорю я, — машину, разлегшуюся на диване и заявляющую электронному психоаналитику: «Прошлой ночью мне приснился кошмар: я стала превращаться в человека!»»
От музыканта, который играл на ситаре, исходил такой сильный запах сандалового дерева, что под конец все мы пропитались этим ароматом, хотя даже руки ему не пожали, ведь обычай приветствовать у индусов заключается в том, что они складывают руки, как католики для молитвы, и склоняются.
Анн Метцгер, которая переводит «Зеркала в саду»[34] из любви к искусству, показала рукопись французскому издательству «Плон», где ей предложили опубликовать роман при условии некоторые сокращения, чтобы не оскорбить читателей в связи с отношениями Лилиан и Джуны.
Какая ирония: в течение двадцати лет я терпела неразумность американских издателей, их пуританизм и меркантилизм и идеализировала образ французских издателей, публиковавших Колетт и Жене, которые вовсе не двусмысленны. Я представляла себе либеральную, терпимую, великодушную Францию, всегда влюбленную в хорошую прозу.
Я написала Анн:
Я разрешаю Вам делать все, что Вы сочтете нужным, с «Зеркалами в саду». Вы можете сокращать, вырезать, опускать и смягчать, как того пожелает «Плон». Они так похожи на американских издателей — робких, боязливых пред табу, что это потеряло для меня всякое значение. Я потеряла свои последние надежды и иллюзии. Я бы хотела опубликоваться во Франции. И если мне суждено быть опубликованной узколобым издателем — это моя судьба. Я бы предпочла, чтобы в свет вышли сначала новеллы, где нечего подвергать цензуре, но в том, что касается публикаций, мои пожелания никогда не исполняются, и я вижу, что от Франции мне тоже нечего ожидать. Полагаю, что после этого французские критики напишут, что моим женщинам следовало бы вернуться к своим кастрюлям и рожать детей, как это написали в «Saturday Review of Literature»[35], и что мне не нужно писать о богеме. Я искренне надеюсь, дорогая Анн, что Ваша вера, так же как и все неприятности, которые Вы претерпели из-за меня, не будут напрасны, и что в контракте будете фигурировать, прежде всего, Вы, мой переводчик. Если они примут решение опустить эпизод с Лилиан и Джуной, получится слишком коротко, и они, возможно, захотят добавить «Зиму притворств»[36]. Делайте по Вашему усмотрению. Я умываю руки.
Я встретила Бетти у Сильвии Спенсер. Она попросила устроить встречу со мной. Она приехала прямо с работы (в каком-то журнале), выпила коктейль и заснула. Она была очень красива, когда спала — юное и нежное лицо, пышущее здоровьем, пепельные волосы — в кошачьей позе. Когда она открыла свои глаза, серые, тоже кошачьи, то пояснила, что не спала две ночи.
Разговаривая со мной, она сказала безразличным тоном: «Я уезжаю в отпуск. Почему бы вам не поехать со мной?»
Я сочла знакомство приятным и ни к чему не обязывающим. Я подарила ей на прощание мои книги, и мы стали переписываться.
По возвращении она нанесла мне визит. Она была одета во все черное с позвякивающими серебряными украшениями. В ней было что-то чувственное и сладострастное, бледное и в то же время яркое, она была поразительным воплощением моих женских образов.
Она так легко коснулась моей руки, и я подумала, что все музыканты, художники любви, знают власть первого прикосновения.
Перед уходом она сказала мне шепотом: «Я хочу, чтобы вы навсегда вошли в мою жизнь. Я люблю вас».
Все женщины, которых я знала и о которых писала, слились и засияли в ней с живостью и жаром, неведомым мужчинам.
Я взяла ее руку и ответила с огромной нежностью:
— У меня никогда не было интимной близости с женщиной.
— А как же Сабина[37] и Лилиан?
— Мое влечение к Джун[38] так и не воплотилось в реальность, поэтому я развивала его в моем воображении, в романе.
Она все же пустила в ход весь свой талант соблазнительницы. Она хотела попытаться вынудить меня своей страстностью сказать слова, от которых назавтра я бы отреклась.
Однажды вечером она позвонила мне, было довольно поздно:
— Я так устала, к тому же подхватила простуду. Собираюсь лечь спать.
— Кошмары прекратились? — спрашиваю я, имея в виду те три кошмара, о которых она мне рассказывала.
— Если я представлю вас рядом со мной, мне перестанут сниться кошмары. Хотите, чтобы я воображала, будто вы рядом?
Я ответила ей «да», как ответила бы больному ребенку. Но когда она спросила меня: «Это и вправду невозможно?», я ответила: «Разумеется, нет».
Джим знал, что я испытывала угрызения совести, отказываясь провести вечер с Бетти, поэтому, пытаясь развлечься, мы решили поиграть. В таких случаях я люблю надевать черные колготки, полосатый бурнус, а волосы распускать по спине. Мы начали вечер с пародии на претензии Бетти. Я взяла огромный будильник, которым пользуюсь, когда варю яйца всмятку и, прижав его к сердцу, вышла навстречу Джиму: «Вы опоздали на одну минуту! Когда стрелка остановится на нуле, и будильник зазвенит, вы должны будете сказать, что любите меня».
Он повиновался.
А я ему ответила: «Какое прекрасное, неожиданное объяснение в любви!» Но мы оставили игру, поскольку она напомнила нам о тех случаях, когда мы принимали часы слишком всерьез. Мы неторопливо отправились в Риенци. В этой богемной толпе я чувствую себя в своей тарелке. Много лет назад я решила, что если и носить спортивный костюм, то он должен быть лыжным, потому что в нем есть определенный шарм, а теперь у молодежи это в моде. Я не знаю, что они читают, но разделяю их страсть к джазу. Я знаю, что они находят в Беккете глубину, в которой я не уверена. Он отошел от поверхностного, но ради того, чтобы углубиться в мир призраков и смерти; антиподы сознания должны быть исследованы, и в бреднях Беккета больше жизни, чем в некоторых романах для домохозяек, нашей привычной участи.
Джим его не читает.
Кое-кто воображает, будто это путешествие в себя эгоцентрично и эгоистично, но я позволю себе заметить, что каждый раз, когда я проясняю что-то насчет себя, это немедленно отражается на моем окружении, как если бы речь шла о неком психическом освобождении, которое, в свою очередь, влияет на конфликты других. Перемены в моем расположении духа оказывают воздействие на коммерсантов, кондукторов автобусов, служащих, домохозяек, телеграфистов, а не только на мое окружение. Это похоже на распространение какого-то потока позитивной энергии. Это более мощно, чем самоотверженность так называемых альтруистов, ибо самопожертвование неизбежно влечет внутреннее опустошение, и все золотые вибрации гаснут.