СПАСАТЕЛЬНЫЙ КРУГ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

СПАСАТЕЛЬНЫЙ КРУГ

…Между тем жизнь шла своим чередом, беззаботные аспирантские годы подходили к концу. И тут очень скоро дала о себе знать истина, которую, собственно, и следовало ожидать. В смысле житейских ситуаций дальновиден оказался, конечно, хитрющий бестия Колька из Саратова. Три года аспирантуры остались позади, как один миг. Колька вместо бессонных научных штудий не только успел охмурить двух здешних симпатичных медсестер из здравпункта. Но не пришла еще пора научных защит, как автора диссертации «Образ В.И. Ленина в советской драматургии» взяли на работу в ЦК. Дали роскошную квартиру в Кунцеве, в нее он перевез семью из Саратова. И на защиту собственной диссертации явился в парадном темном костюме при голубом галстуке, с видом скромным, но задумчиво отстраненным, человека, навсегда ушедшего в секретные государственные заботы, кои подобают инструктору ЦК, одному из кураторов советской драматургии. Какие песнопения по адресу соискателя лились на защите его диссертации, легко вообразить!

А я? Профессор Строго Между Нами Говоря, получив от меня готовую диссертацию по психологии творчества, пригласил к себе домой на ужин, в роскошную квартиру в высотке на площади Восстания. Ужин был из трех блюд, с бутылкой кагора, чинный, вкусный и хороший, но говорилось вообще о победных итогах, о прочитанной, наконец, «Принцессе Киевской», о величии Горького. О самой же диссертации ни полслова. Поскольку Александр Сергеевич ее еще не читал. А затем, очевидно, прочитав, пугливый профессор надолго занемог, слег в постель и на защиту не явился. Я защищал диссертацию — редкий случай! — в отсутствие научного руководителя. Заключения и отзывы писали другие члены кафедры и приглашенные оппоненты. Свой труд я отстаивал один. Спасло меня, что в диссертации осмысливался художественный опыт ряда действовавших крупных современных советских писателей, предоставлявших в распоряжение автора свои личные архивы. В соответствие с методикой психологии творчества приводились также записи рассказов писателей, бесед и интервью с ними о работе над конкретными произведениями. Тексты, ими правленые и завизированные. Так что защита поневоле попадала в некий фокус общественного внимания. Завалить такую работу никак бы не обошлось без огласки, а могло обернуться и публичным скандалом. Такого, понятно, никто не хотел. Но нервов в итоге у соискателя это отняло немало.

Впрочем, еще раньше подоспела другая напасть, куда более крупная. Видимо, от автоматического запроса из ЦК о трудоустройстве рекомендованного в Академию члена партии, ныне успешно ее завершившего, нежданно-негаданно, будто дремавшая камчатская сопка, пробудился к огнедышащей активности и заявил свои права на данный «кадр» Новосибирский обком КПСС.

Оттуда на меня поступила официальная заявка. Мне предназначалось ни много ни мало — возглавить областную службу телевидения.

Читателя, который мыслит современными категориями, я бы попросил перенестись на четыре с лишним десятилетия назад. Телевидение тогда не было ни выгодным, ни почетным, ни интересным местом приложения творческих сил. Особенно областное. Мыслящие люди его просто не смотрели. Это была идеологическая Чукотка, кладовка с допотопной рухлядью, трибуна местных крикунов, служебная рутина, которую надо было бы тянуть неизвестно для чего.

Главное же — я никогда никакого отношения к телевидению не имел. Никакой пользы от меня там все равно бы быть не могло. Но как от всего этого отбиться? Куда деться?

Московской квартиры и прописки меня в свое время лишили как сына «врага народа». В Новосибирске, где я некогда несколько месяцев провел на больничной койке, ждал теперь еще и служебный крах. А затем…

Что делать? Куда пойти?

Между тем в строй со всей слепой беспощадностью вступала так называемая партийная дисциплина.

В этой безвыходной ситуации я и явился к Федину.

К.А. выслушал меня сочувственно, закусив губу, не перебивая и не сводя с меня пристального взгляда голубых глаз, как смотрят на тяжелобольного. После давнего выхода из партии человек он был беспартийный.

Некоторое время молча покрутил в воздухе очками, взятыми за одну дужку, как поступал в раздумий. Затем стал действовать: «Нужны квартира, московская прописка», — деловито произнес он.

— И нужно, чтобы Новосибирску противостояло нечто более весомое… Гирька потяжелее. Я поговорю об этом с секретарями нашего Союза Марковым и Воронковым. Напишу письмо вашему заведующему кафедрой Игорю Сергеевичу Черноуцану… Что-нибудь вместе сообразим.

Письмо И.С. Черноуцану через какое-то время он написал. Добытая из архива и заверенная копия лежит теперь передо мной. Привожу его слово в слово.

«И.С. Черноуцану. 14 июня 1966, Москва

Дорогой Игорь Сергеевич,

Позвольте просить Вашего внимания к следующему делу.

Вы, полагаю, знаете литератора Юрия Михайловича Оклянского, нынешней весной закончившего аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС по кафедре, которую Вы возглавляли. Научным руководителем т. Оклянского является проф. А.С. Мясников, тема кандидатской диссертации, защита которой назначена на июль сг, такова: “Творческая индивидуальность писателя и проблемы художественного освоения действительности “.

Этому молодому автору принадлежат выпущенные в свет три книги, из которых две мне известны (“Серебряные облака”[18]и “Шумное захолустье”), и последняя особенно отличается примечательными качествами, как монография об Алексее Н. Толстом, сочетающая историко-литературное исследование о нем с биографическими фактами, впервые вводимыми в литературный оборот. Критические способности автора представляются мне незаурядными и хотелось бы видеть в наиболее благоприятных условиях развитие его сил в избранной им области советского литературоведения.

Именно сейчас наступило время, когда решается судьба т. Оклянского — в связи с происходящим распределением окончивших аспирантуру по назначаемым для них местам работы.

Оклянский проработал немало лет на периферии — в Марийской области, в г.г. Куйбышеве и Новосибирске, где он был постоянным корреспондентом “Литературной газеты” (редакцией это газеты он и был рекомендован в аспирантуру Академии). По образованию своему он филолог Московского университета и — как видите — обретаясь вдалеке от Москвы, он не переставал работать для Москвы. Теперь было бы справедливо по отношению к нему и очень полезно для дела советской литературы постоянно закрепить Ю.М. Оклянского на литературно-журнальной работе в нашей столице.

Этим моим письмом, уважаемый Игорь Сергеевич, я и прошу Вас оказать содействие т. Оклянскому в направлении его на постоянную работу в редакции “Литературной газеты”. Разумеется, теперь речь должна бы идти для него не о занятии газетного корреспондента. Оклянский стал зрелым, опытным литературоведом, и должность в редакции он может исполнять ответственную и высокую, какую несут, скажем, члены редколлегии.

О возможной поддержке в таком плане кандидатуры Оклянского я говорил с т.т. Г.М. Марковым и К.В. Воронковым. Первому очень хорошо известна работа Оклянского и он с уважением отозвался о нем. К.В. Воронков уже говорил об этом деле с глав, редактором “Лит. газеты” А.Б. Чаковским, и от последнего известно, что он в самое ближайшее время пригласит Оклянского для переговоров.

Я надеюсь, Вы разделите мой взгляд на целесообразность трудоустройства Оклянского в редакции “Лит. газеты” и еще раз прошу поддержать его.

Шлю Вам наилучшие пожелания, Игорь Сергеевич, и прошу передать мой сердечный привет Ирине Юльевне[19].

Искренне Ваш /Конст. Федин/».

Конечно, трудно анализировать документ, посвященный твоей особе. Но деться некуда. Любое письмо всегда отчасти тень и слепок характера. Попытаюсь всмотреться в текст с этой точки зрения.

Письмо К. А., как видим, написано в несколько старомодной стилистике, в манере выученика далеких прошлых времен (этим он особо пользовался, когда хотел), написано, пожалуй, чуть отстранение, как и подобает литературному олимпийцу. Олимпиец видит, знает и печется лишь о самом главном, а мелочами пренебрегает, их не замечает и в голове не держит.

Но, если иметь в виду желаемую цель, письмо отличается остротой зрения и ловкостью современного аппаратного маневрирования. Федин делает вид, что знать ничего не знает об официальном запросе Новосибирского обкома партии. Он даже не упоминает, что главная рекомендация для будущего аспиранта три года назад исходила оттуда. В письме фигурирует одна «Литгазета», орган Союза писателей СССР, ему подвластный, и теперь желающий получить назад собственного питомца, три года назад ею рекомендованного.

Точно вымерено в письме и к кому надо обращаться. И.С Черноуцан «пошел на повышение» — незадолго перед тем был возвращен на ответственный пост в ЦК КПСС, сохраняя пока и заведование кафедрой. Его слово автоматически означало отмену мелочных претензий местного обкома партии.

…Через несколько дней в своем кабинете на Цветном бульваре меня принял главный редактор «Литературной газеты» Александр Борисович Чаковский. Под его руководством, будучи уже в Новосибирске, я успел проработать лишь немногим больше года. До этого много лет он был главным редактором журнала «Иностранная литература». Одаренный журналист, плодовитый беллетрист и киносценарист казенно-сервильного склада, Чаковский вместе с тем считал себя косточкой западной цивилизации. На это указывали добротный твидовый пиджак, почти всегда торчавшая изо рта гаванская сигара и манера поведения, в частности требование к подчиненным прямоты выражений.

Усадив меня в мягкое кожаное кресло против стола и затягиваясь сигарой, Александр Борисович тут же, без обиняков, спросил в манере американского гангстера:

— Скажите честно, то есть цинично, чего вы хотите?

Я ответил, что хотел бы заниматься в газете русской литературой, возможно, литературоведением. И получить должность, которая давала бы квартиру и прописку для меня и семьи в Москве. Поскольку жилья у меня в Москве нет…Его у нас отобрали при вторичном аресте отца…

Александр Борисович полминуты подумал, пососав дымящуюся сигару. Потом ответил:

— Но это решаю не я. У нас есть руководитель соответствующего раздела. Пусть решает он.

Это была явная отговорка. В какие-то личные планы Чаковского, очевидно, я не вписывался. Ходатайство Федина должного воздействия не произвело. «Alma mater» — «Литгазета», как через несколько дней выяснилось окончательно, — номенклатурную должность, с квартирой и пропиской, мне не давала…

Это еще раз возвращает нас к теме о реальной и номинальной власти Федина в системе Союза писателей. Есть еще один повод поразмыслить об этом. Федин был тогда первым секретарем Союза писателей, и еще пять лет оставался им до перевода на почетный пост председателя ССП. Соратники и помощники ЕМ. Марков и К.В. Воронков охотно поддакивали своему начальнику, но поступали так, как заблагорассудится или приказано сверху. Иначе не было бы сбоя даже в таком пустяке (при полном общем согласии!), как возвращение былого сотрудника в подведомственную газету.

Когда я рассказал Черноуцану о плачевных результатах своего похода в «ЛГ», тот криво усмехнулся:

— Чего же сам Федин не может туда позвонить? Хлопнуть кулаком по столу, наконец, и так далее?! Что в самом деле?! — произнес он с раздражением.

Я только развел руками.

— Ну, ладно, это сделаю я… Но не в «Литгазету», а в «Известия»…

Черноуцан при мне набрал номер телефона главного редактора «Известий» Л.H. Толкунова.

Через короткое время все было улажено. Я получил в правительственной газете должность заместителя редактора по отделу литературы и искусства, а с ней и право на квартиру и прописку в Москве.

Но не будь Федина, не было бы, конечно, и вмешательства Черноуцана. Из безвыходной ситуации меня выцарапал и спас Федин. Этого забыть нельзя.