Опасная минута
Опасная минута
— Come quickly, Montegue, or I am dead!
Shakespeare.
12 сентября в тылу нашего расположения появилась неизвестная колонна пехоты, подходившая со стороны Армавира. Врангель лично поскакал туда и выяснил, что это дивизия полковника Дроздовского, которую командование, не уведомив нас, выслало для совместной атаки Михайловской станицы.
Сговорившись с Дроздовским, Врангель снял с позиции свою дивизию и выдвинул ее к левому флангу, где мы заночевали с тем, чтоб с утра обрушиться на противника. Пехота, сменившая наши части, с рассветом должна была атаковать с фронта.
Врангель поднял нас еще до рассвета и сам стал во главе авангарда. Когда мы подошли к железнодорожному полотну, вдали блеснул огонь и показался бронепоезд. Шедшая в авангарде 3-я батарея Романовского, сформированная из отбитых у противника легких орудий, мгновенно вылетела на позицию и с ближней дистанции осыпала бронепоезд гранатами. Видно было простым глазом, как во все стороны летели куски брони и обломки вагонов. Поезд затормозил, дал задний ход и скрылся из виду.
Перейдя болотистый Чамлык, дивизия развернула фронт и стала наступать в тыл противнику. Было около десяти часов. Судя по доносившейся с фронта стрельбе, 3-я дивизия начала атаку. Но находившаяся перед нами цепь стала усиливаться. Слева, от Курганной, наступали новые цепи. Еще левее показалось около полка конницы, угрожавшей отрезать нас от переправы через Чамлык. Мы очутились в бутылке, горлышко которой все время суживалось, а выстрелы со стороны Дроздовского стали затихать…
Врангель бросил в атаку приданный дивизии 2-й Конный полк, ободрив его несколькими словами привета и одобрения. Любо было глядеть на строй доблестных офицеров, равнявших разгоряченных коней. Раздалась команда «шашки вон», и полк лихо двинулся в атаку под прикрытием ураганного огня батареи. Но, когда дым рассеялся, полка уже не было, он исчез куда-то в сторону, а на его месте выросли густые цепи с пулеметами…
Врангель сам вскочил на коня и повел находившиеся в резерве сотни в атаку на шедшую к переправе кавалерию.
— Ваше превосходительство! Разрешите и мне идти с генералом! — раздался позади меня голос нашего «мичмана». — Ради Бога!
Панафидин радостно «поплыл» на своей «У-29», как прозвали его лошадку, у которой морда и хвост возвышались на одном уровне.
Мы с Романовским находились на одном длинном штабеле сена: не обращая внимания на град пуль, он осыпал противника метким огнем.
— Спускайтесь вниз, — сказал он мне, — не стоит умирать нам обоим сразу!
— Надо браться назадки, — отвечал я ему. — Врангеля нет, я пойду к Науменке.
Получив разрешение, я снова полез на штабель. Навстречу мне спускали Романовского с окровавленной головой… Приказав его заместителю дать две очереди беглого огня, я распорядился отводить орудия на Чамлык.
Пули сыпались со всех сторон. Две орудийные лошади опрокинулись, слышно было, как пули стучали об их кости, о металлические части передков. Прислуга работала с невероятной быстротою. Когда они вышли из-под огня, ко мне подошел Панафидин.
— Ну как?
Атака не удалась. Сперва корниловцы пошли хорошо, Врангель скакал впереди. Потом они перешли в рысь… Врангель тоже пошел в рысь… Они перешли в шаг и повернули назад. Врангель остановился, взглянул на уходивших, махнул рукой и поехал за ними…
Перебравшись через Чамлык, Врангель рассыпал спешенных казаков для обороны переправы, а меня послал за конными, группами и поодиночке уходившими в тыл. Возвращаясь, я увидел Романовского, которого везли на лазаретной линейке две сестры. На кургане, на котором находился генерал, сосредоточилось все — и командный персонал, и ординарцы с лошадьми, и сестры с ранеными. Последние держали себя поразительно, перевязывая раненых под орудийным и ружейным огнем.
Когда все пришло в порядок и неприятельский огонь затих, мы с Врангелем отъехали немного в сторону и слезли с лошадей. Он написал записку Дроздовскому и послал ее с конным вестовым.
— Сообщаю ему, что атака снова в 2 часа, — объяснил он мне. — И прошу его поддержать.
Я не мог понять его упорства. Все мы измотались до отказа. Зной и убийственная жажда после почти бессонной ночи делали нас бессильными. Язык пересох, руки посинели. Ординарец принес мне немного грязной воды из соседней канавы.
— Что вы делаете? — напал на меня Врангель. — Ведь вы схватите тиф!
К счастью, в час дня пришел ответ от Дроздовского: он не может нас поддержать. Его части потерпели жестокие потери…
В сумерки мы стали отходить на исходные позиции. Врангель был расстроен.
— Я ходил в атаку со всеми полками по очереди, — говорил он с досадой. — Все они оказались несравненно ниже нашей кавалерии. Но я все еще верил в Корниловский полк… Сейчас и они не пошли за мною!
Врангель не совсем был прав в своей оценке. Ни он не понимал — или, вернее, не хотел понять казаков, — ни они его. Каждое оружие годится для присущего ему употребления. Казаки не пошли бы за ним в лоб на батарею, как его эскадрон под Каушеном. После двух-трех подобных атак кавалерийский полк уже сходит со сцены, а казаки привыкли воевать без смены, долгие годы.
Нельзя требовать одинаковой стойкости от казака, кавалериста и пехотинца. Осетинцы давали прекрасные пластунские батальоны, но другие горцы годятся лишь в конном строю. Черкесы, неудержимые в атаке, устойчивы еще менее других под артиллерийским огнем. Со всем этим приходится считаться.
Одно время в моем конвое было 12 черкесов. Как-то раз, когда я бросился выручать два орудия, попавшие в перепалку, они исчезли, как дым…
— Что теперь поделывают мои конвойцы? — не без иронии спросил я, вернувшись.
— Хвалят Магомета, — отвечали мне. Магомет был единственный (за отсутствием Беслана), который не бросил меня. Каждый хорош на своем месте. Нет универсального инструмента!
С течением времени и Врангель и казаки уже вполне применились друг к другу.
На другое утро Врангель взял меня с собою к Дроздовскому, которого он считал виновником своей неудачи. По дороге, со свойственной ему пылкостью, он осыпал его упреками. Дроздовского мы застали в полной прострации. Измученный душевно и физически, он лежал перед своей палаткой, рядом сидел начальник его штаба, полковник Чайковский, а вдали, на коне, красовался наш старый знакомый «князь Мурат» со взводом конвойцев.
Но у Врангеля, как говорил он мне потом, не хватило духу упрекать своего партнера. Вся приготовленная им филиппика мгновенно испарилась из его головы и превратилась в сердечный разговор. Оба с сокрушением подводили итоги… Торговали, веселились — сторговались, прослезились…
— А это что за фигура в конвое у Дроздовского? — заговорил Врангель на обратном пути. — Какой он князь Мурат? Он был у меня в Нерчинском полку… Это авантюрист, корнет Бровчинский! Я его закатаю, куда следует!
Уже под конец, в Ростове, Врангель исполнил свою угрозу. Он засадил его в тюрьму за присвоение чужого имени. Бывший там комендантом капитан Шкутько, тоже дроздовец, сжалился над легкомысленным молодым человеком и потихоньку выпустил его на свободу… В бытность мою на Кубани я проходил там мимо хутора князя Мурата, но ни о его отце, которого немцы посадили на 12 пик, ни о прочих персонажах его рассказов не слыхал ни слова…
По возвращении к Врангелю вернулась вся его энергия.
— Работа кипит! — приветствовал он меня, когда я проскакал мимо него, разыскивая умиравшего Романовского, героя и отца доблестнейшей 3-й Конной батареи.
Он неподвижно лежал, молча устремив свои голубые глаза перед собою. Рядом с ним, держа его за руку, сидела сестра, другая хлопотала подле.
— Бедный, бедный Моржик! — повторяли они со слезами. Это было нежное имя, которым окрестили за его светлые, в щетку обстриженные усы.
* * *
Дома меня ждал техник, бывший по делам в Екатеринодаре.
— Достали все? Ну, а повидали мою Александру Александровну? Как она?
— Временами приходит в сознание… Но вам надо торопиться!
— Как? Что с нею?
— А вы не знали? Она в злейшей испанке… до 40°… Я помчался к Врангелю.
— Поезжайте немедленно, голубчик! И не возвращайтесь, пока не поправите ее. Я пришлю вам потом кое-какие поручения.
Вот я уже у подъезда… Отворяет хозяйка.
— Осторожнее, чтоб радость не убила ее, — говорит она, — она очень слаба. Вчера был кризис. Она все бредила вами, наконец, успокоилась… она все время писала что-то на стене, я отобрала у нее карандаш, так она продолжала шпилькой. Она говорила, что это стихи, где она говорит вам о своей любви… Постойте в гостиной, я подготовлю ее… На цыпочках крадусь к дверям…
— Александра Александровна! Приятное известие от вашего мужа. Затаив дыхание, прислушиваюсь к милым звукам ее нежного голоса.
— Не может быть… Его уже давно нет! Если б он был жив, он был бы уже здесь. Каждый день под окнами раздаются звуки похоронного марша… это несут убитых на кладбище… Письмо запоздало, его уже нет в живых!
— Нет, нет! Его только что видели на вокзале…
— Не верю… это все напрасное утешение…
— Но он уже здесь! Подъезжает к крыльцу… Он уже в дверях! Я врываюсь к ней и бросаюсь перед ней на колени…
— Я здесь! Я с тобой, моя жизнь, моя родная…
— Зайка… Неужели не во сне! — Ее горячие ручки обвивают мою шею. — Ах!.. теперь я буду жива! Теперь ты не дашь мне умереть… — Что только я пережила… Все эти стихи, что я нацарапала на стене, — это тебе! Вчера мне было очень тяжело… и вдруг мне показалось, что стены уже нет, что передо мной открываются ворота, а за ними небо… Но теперь ты со мной… Теперь я буду здорова!
Дни и ночи я проводил подле ее постели, спал под ее кроватью, чтоб не проронить ни одного ее вздоха… Доктор ошибся в диагнозе — у нее оказался тиф. Требовался самый тщательный уход. Но кризис уже миновал, она стала быстро поправляться… Мы были вместе и были счастливы. О будущем не хотелось думать…
Вскоре пришло подробное письмо от Врангеля. Между прочим, он просил меня быть представителем от него и от дивизии на похоронах генерала Алексеева. Эти похороны состоялись 25 сентября. Там я встретился со многими старыми добровольцами. Впереди процессии, с огромным терновым венцом, перевитым розами, стоял высокий молодой офицер. Это был артиллерист когда-то моего гвардейского стрелкового артиллерийского дивизиона, впоследствии бригады, поручик Лавцевич, родной брат той чудной девушки, с которой наши жизненные линии пересеклись впоследствии — и не один только раз.
1 октября я получил от Врангеля другую телеграмму: «В 5.45 утра неприятель оставил позиции под Михайловской. С 6 часов я преследую его со всей дивизией». Он не упустил ни одной минуты! Вскоре, однако, пришло другое известие, глубоко огорчившее всех, — о потере двух наших орудий и гибели семи офицеров и нескольких солдат, павших геройской смертью при защите своих пушек. Сам Врангель, полковник Топорков и полковник Фок спаслись чудом. Я был вне себя от отчаяния… До сих пор мне всегда удавалось с честью выходить из подобного положения!
Благодаря Богу, моя Аля встала, наконец, на ноги. Получив от Врангеля инструкции, я пошел в штаб. Приняв от меня остальные ходатайства, Романовский направил меня к своему помощнику, полковнику Плющевскому-Плющику, также моему бывшему товарищу по бригаде, в поисках начальника штаба. Я изложил ему главные требования.
— Есть у нас трое штабных из кавалерии, — ответил мне Плющик, — да только не знаю, кто из них согласится ехать к Врангелю. Ведь ты знаешь, какая у него репутация… а кому же охота подставлять лоб под пули, когда они здесь и так имеют все!
— Но ведь это — гений! Рядом с ним и бездарность сделает карьеру, как Куропаткин на Скобелеве.
— Ну попробуй! Есть тут Эрн, бывший тверец. Он только что явился из азербайджанской организации вместе с Шатиловым, находится помощником у полковника Трухачева, дежурного генерала. Нелидов, бывший гусар, работает здесь. Третий, совсем молодой капитан… — он порылся и достал его адрес. — Ступай, попытайся!
Проникнув в переднюю дежурного генерала, я постучал в стеклянную дверь, за которой слышался женский смех и звон бокалов. Вышел вестовой. Я сказал ему свое имя. Минут через пять послышались шаги, пожевывая и вытирая рот салфеткой, показался Эрн.
Много воды утекло с тех пор, как я видел его гимназистом на Казбеке или юным поручиком на квартире брата!
— Ну как ваш батюшка, Тимофей Михайлович? — проговорил он, обнимая и лобзая меня. — Скончался? Царство ему небесное…А Кокочка? В Англии? Ну, слава Богу! А Тимочку зарезали большевики?
Он уже не был таким стройным, подтянутым кавалеристом, каким я его видел в последний раз. Очень высокий, он все-таки казался немного тучным.
— А вы по какому делу?
— Я в дивизии Врангеля. Он просил меня достать ему начальника штаба вместо покойного Баумгартена. Он хочет иметь при себе природного кавалериста, который под пулями умеет так же хорошо рассуждать, как за зеленым столом, и, кроме того, не стал бы считать себя умнее своего начальника. Ведь вы лихой кавалерист!
— Но, видите ли, — прервал меня мой собеседник, — я здесь у моего близкого товарища, полковника Трухачева, мы с ним живем душа в душу…
— Но ведь подумайте, какая карьера вас ожидает у Врангеля! Ведь это второй Скобелев! Такие люди рождаются раз в столетие!
— И потом… Я вообще не переношу… крови!
— Я невольно взглянул на его новенькие генеральские погоны… «Так зачем же это?» — мелькнуло у меня в голове.
Я пошел к Нелидову. Совсем молодой, Георгиевский кавалер — я видел его на войне… Вот был бы под масть моему орлу!
— Но у меня слишком серьезный взгляд на обязанности начальника штаба, — проговорил он. — До этого я должен покомандовать четыре месяца полком!
— Но ведь под командой Врангеля вы пройдете полный курс лучшей военной академии!
— Но до этого необходимо прокомандовать полком…
Третий сразу же огорошил меня заявлением, что едет в Болгарию военным агентом. Да кроме того, страдает малярией и ему вреден свежий воздух.
— Что же я теперь скажу Врангелю? — говорил я в отчаянии.
— Постой! — отвечал мне Плющик. — Есть у меня еще один, только он «пижос», пеший артиллерист, как мы с тобой. Попросите сюда подполковника Соколовского, — обратился он к адъютанту.
На безрыбье и рак рыба!
Передо мной — подполковник в небрежно одетой шинели с погонами генерального штаба. Лицо спокойное и серьезное, длинные висячие усы… Слегка ослабевшим голосом я начинаю в четвертый раз свою иеремиаду. Соколовский не дослушал меня.
— Есть у вас повозка? — спросил он. В его серых, несколько сонных глазах я уловил выражение, которое мне сразу же понравилось: выражение твердой воли и ясного понимания. «Ну, этот не подведет и под пулями», — подумал я.
— А куда я могу прислать свой чемодан?
Несмотря на отсутствие главного требования — быть кавалеристом — Врангель остался очень доволен Соколовским… Но зато он жестоко обрушился на моего случайного заместителя, — присланного Неводовским полковника Карабанова.
— Как я рад, что вы вернулись, — говорил он мне, — этот ваш Карабанов — потрясающий артиллерист, — в устах Врангеля это выражение было почти равносильно смертному приговору, — но я его прямо не выношу!
Зато к маленькому Фоку он был просто неравнодушен.
— Как вы сумели поладить с Врангелем? — спросили его как-то. — Ведь он вдвое выше вас ростом!
— Очень просто, — отвечал Фок, подкручивая свои рыжеватые усы, — я разговариваю с ним только когда он сидит. А я приподнимаюсь на носки.
За блестящим прорывом на Урупе последовал Ставрополь. Город уже не раз переходил из рук в руки и казался погруженным в мрачное молчание. Он сразу стал тыловым центром, я с трудом нашел себе уголок. Но на какие удобства можно было претендовать? Накануне мы ночевали в большом монастыре под городом. Там же остановилась 1-я батарея. Проходя в келью, отведенную мне заботливой игуменьей, в длинном коридоре, рядышком, отметил и лежащую офицерскую орудийную прислугу — все, как один, заложив карабин под голову вместо подушки…
А сколько лишений они уже повидали и сколько еще предстояло им впереди!
Утром на лестнице в помещении штаба я нагнал генерала Деникина и Врангеля. Главнокомандующий разносил какого-то хорунжего, ворвавшегося в лазарет и, несмотря на сопротивление врачей и сестер, перерезавшего там 60 человек красноармейцев. Судя по деревянному выражению его лица, я не сомневаюсь, что это не первый и не последний его подвиг в этом роде…
Мы порядочно задержались в Ставрополе. Пользуясь этим, совершенно неожиданно ко мне примчалась моя Аля. Накануне у нее была баронесса Врангель, они вместе шили ей сестринский передник из подручной материи, так как Ольга Михайловна решила организовать летучку при муже.
— Можно и мне с вами?
— Конечно, разумеется!
Поезд пришел ночью. Царил полный мрак, на улицах никого не было. Ольга Михайловна храбро бежала по глубокому снегу, увлекая свою спутницу за собою. Она хорошо знала дорогу и показала ей мой дом.
Я был несказанно обрадован и удивлен неожиданному появлению моей жены. На другой день мы чудно устроились в большой, удобной квартире у двух гостеприимных сестер.
Два дня спустя, пришло письмо от Неводовского:
«К вам едет известная вам Ольга Александровна… Эта легкомысленная девушка хочет поступить в батарею к Колзакову… Ведь вы знаете, что там ее ожидает! Убедительно прошу вас отговорить ее от этого безумия. При сем прилагаю копию приказа генерала Деникина о недопущении вновь добровольцев женского пола и сестер в войсковые части».
Полчаса спустя, явился Колзаков. Мы сидели за ужином, я посадил его рядом с собою.
Через несколько месяцев, пересекая главную улицу вместе с Алей, мы наткнулись на Ольгу Александровну, бежавшую вместе с сестрой.
— Генерал! Узнаете меня? Как я вам нравлюсь в этом виде? Лучше, чем в черкеске?
— Какое же сравнение!
Она радостно улыбнулась и помчалась за сестрой.
— Зайка! Да ты у меня совсем от рук отбился, — говорила мне Аля, когда мы остались одни. — Выходит, я отполировала тебя себе на горе. Ишь, как развернулся! Ну, впрочем, не беда, за барышнями можно ухаживать, это не опасно. А за дамами…
— За дамой ведь и ухаживаю, только за одной!
— За кем это?
— Да за тобою!