Черкесы

Черкесы

Но европейца все внимание

Народ сей чудный привлекал…

Пушкин.

Едва я поднялся с постели, как за мной приехали черкесы, Анчок Шемгоков и один из его товарищей.

— На другой день после того, как мы были у тебя, мы встретили твою жену. Она бежала вся в слезах, таща два тяжелых чемодана. Мы забрали вещи и пошли за ней. «В чем дело?» — «Мой муж умирает от тифа, — отвечала она, отирая слезы, — иду к нему, я уже не хочу покидать его ни на минуту». — ««Но ведь эта болезнь заразительна, — возразили мы, — оставьте его с докторами!» — «Но я не брошу его одного, — повторяла она. — Если он умрет, и я умру вместе с ним!» — Знаешь, что теперь говорят наши черкесы? Они говорят, что ты и храбрый, и красивый, и умный, но что твоя жена еще гораздо храбрее, и умнее, и красивее, чем ты.

Проехав станицу Некрасовскую, по дороге с конечной станции мы заночевали в небольшом хуторе, принадлежавшем Анчоку. Было уже поздно, но ко мне подсел старик абадзех и вступил со мною в сердечный разговор.

— Спасибо тебе! — говорил он. — Что ты сделал для Беслана! Ведь он из лучшей фамилии. Что ты сделал для него — сделал для нас.

Старик оказался живой книгой.

— Ведь он родом из Крыма, его предок Едыг прогневал хана, украл три яйца от его любимого кречета. Хан хотел посадить его на кол, так он бежал к черкесам. От него родом князья Едыговы, Беслан последний в его роде.

Во дни молодости хевсуры говорили мне: наш народ совсем не как другие. Ближе всех нам пшавы. Но у нас говорят, что нет на Кавказе благороднее черкесов, они стоят еще выше нас. Я сказал это старику.

— Есть у меня хутор на Красной Поляне, под самой горой Ачишхо. Я не променял бы его ни на какие деньги. Но видит Бог, если б вернулись изгнанные пятьдесят лет назад оттуда черкесы, я с радостью вернул бы им их земли. Не понимаю, как могло случиться, что великодушный царь нашей великодушной страны мог изгнать в Турцию полмиллиона абадзехов, шапсугов, бжедугов и убыхов.

— Царь не виноват, — возразил мне старик. — Виноваты мы сами. Когда, вслед за окончанием войны, Государь созвал всех черкесских князей и старшин, я вместе с отцом стоял ближе всех к нему. Тут были переводчики, которые передавали каждое слово, так что все могли слышать.

— Я не могу оставить вас в горах и на побережье, — говорил он. — Наши враги все время стараются высадиться и овладеть берегом. Тем, кто пожелает остаться здесь, я отведу обширные и богатые земли на плоскости… А кто не хочет, пусть уходит в Турцию.

— Государь! — отвечали князья, — Мы от сердца благодарим тебя за твое великодушие. Но наш народ не поверит нам, он скажет, что мы их предали. Все они желают уйти в Турцию.

Нас осталось всего 60 тысяч, но через пятьдесят лет вот нас уже 200 тысяч. А в Турции сколько было, столько и осталось… Царь не виноват, он хотел нам добра.

Молодая черкешенка подала мне умыть руки, и все мы уселись за кругом низенького стола.

— Теперь ты наш, — говорили мои спутники, — да ты и так совсем наш. И черкеску и папаху, ты носишь совсем, как носили убыхские князья, да и станом, и лицом ты совсем, как они. Мы построим тебе дом в Хатажукае, подарим скот, баранов, пару буйволиц, и после войны ты заживешь у нас с твоей красавицей женой.

Встреча, ожидавшая меня в Хатажукае, была еще более сердечная. Мы подкатили на прекрасном экипаже, за которым до селения скакала полусотня джигитов на горячих конях. Нас ожидало все селение, несколько сот всадников, вооруженных с головы до ног. Затем седобородые «хаджи» в своих традиционных чалмах, далее все местные девушки и подростки, каждая с букетом свежих ландышей в руках. Старики поднесли мне чудный раззолоченный кинжал — эмблему моего нового звания — и красивую нагайку — эмблему власти. Затем старшины собрались за длинными столами в общественном доме, и, во время обеда, за чашей пива, старики хаджи излили мне все искренние слова благодарности и симпатии.

— Мы, старики, — говорил Шемгоков, отец Анчока, — сказали детям: «У вас, молодых, есть свой почетный старик — Врангель. А этого оставьте нам. Он к нам подошел, и мы с ним не расстанемся».

Вечером я уехал совершенно очарованный гостеприимством и тонким благородством оказанного мне приема. Теперь все это мне представляется чудным миражом, волшебной картиной прошлого.

Но то, что было, — наше! Его уже никто не отнимет у нас и не исказит. Пока сознание остается в душе — оно ЕСТЬ!