Развал

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Развал

Чем хуже, тем лучше…

Революционный принцип.

С каждым днем становилось яснее и яснее: революция выигрывала почву, правительство теряло ее. Вернее, правительство было номинальным и только делало вид, что функционирует. Появление у власти Керенского было новой ступенькой вниз, ему повиновались лишь те, кто хотел: не было ни твердой власти, ни управления. Оставалась только надежда, что подготовленной к этому моменту армии удастся восстановить боевой престиж и увлечь за собою массы, пока еще начавшееся разложение не зашло слишком далеко. Фронт оживился. Началась переброска войск к месту прорыва; воздушная разведка, сосредоточенье пехотных масс и артиллерии производились в невиданных до сих пор размерах. Затеплилась надежда — одним ударом вернуть потерянное.

Доходившие из тыла слухи пока еще не отражались на рядах солдат. Напротив, своей подтянутостью и отчетливым исполнением обязанностей они как бы хотели подчеркнуть еще более свою верность долгу. Они даже как будто повеселели, исполняя от сердца то, что раньше делалось под страхом наказания.

В мае мы покинули Олеюв, где уже давно царило полное спокойствие, и двинулись на юг, на Конюхи — крупное местечко в нескольких километрах от намеченного пункта неприятельских позиций.

Здесь я нашел Управление артиллерии 4-го корпуса и поступил в распоряжение генерала Седельникова, начальника всей ударной артиллерийской массы. Удивительно, что последний мой начальник артиллерии в Александрополе, Менайлов, и теперешний, Седельников, были оба во время оно командирами батарей в Гомборах. Но в противность своему коллеге, Седельников оказался на редкость приятным человеком, как ясностью ума, так и работоспособностью.

В разгаре обсуждения подготовки среди начальников, собранных Седельниковым, появились две знакомые фигуры, которые я тотчас же узнал — это были Кирей и Яковлев — «фирма», как они рекомендовали себя под Черновцами. Они удивительно смахивали на льва и шакала.

— С разрешения вашего превосходительства, — сказал Кирей, — я позволю себе внести предложение.

— Да, да, именно предложение, — подтвердил Яковлев.

— Пользуясь огромным опытом в изучений боевой работы французской артиллерии, ввиду, так сказать, отсутствия доктрины и соответствующей ориентировки в действиях нашей артиллерий.

— Именно, полного отсутствия ориентировки, — поправляет Яковлев…

— Взять на себя общее руководство координированием всех наших усилий, согласно выработанной нашими союзниками техники. Какого мнения господа присутствующие по этому поводу? Разрешите мне задать вопрос, ваше превосходительство!

Генерал Седельников, по-видимому, не ожидал такого оборота дела и без возражений предложил высказаться по этому поводу, начиная с младшего.

— Разрешите мне доложить вам, ваше превосходительство, — начал я, — что условия Западного фронта с его перегрузкой позиций артиллерией, лишенной всякой инициативы, далеко не подходят к нашим позициям. Да и результаты этих прорывов — десятки метров в несколько дней — не могут вознаградить затраченных нами усилий. Мне кажется, мы должны быть очень благодарны полковнику Кирею за его информации, но на сегодня едва ли они нам пригодятся.

Присутствующие здесь артиллерийские начальники не первый раз участвуют в прорывах германского фронта, большинство довело технику до последнего слова, и все мы находимся под руководством ответственных начальников, избранных для этой задачи. Принимая с благодарностью каждый добрый совет, я полагал бы, что под их руководством мы достигнем полной координации всех наших действий для целесообразного употребления нашей артиллерийской мощи, не нарушая соответствующей организации.

Видимо, в этих словах я выразил вполне ясно мнение всех присутствовавших, потому что этим вопрос был исчерпан.

Боевые участки были распределены. Я вошел в сектор генерала барона Волио, с которым был знаком еще во время конской переписи в Олонецкой губернии, под моей командой было сосредоточено пять тяжелых батарей, имевших задачей сравнять препятствия для атаки 6-го Финляндского полка на Среднюю Гору.

— Пришла пехота, пошла работа, — весело приговаривал мой адъютант поручик Ташков, — уже распределили боевые участки.

А работы было довольно. Впервые с начала войны приготовления к прорыву носили такой серьезный характер. Казалось, все, что было заготовлено царской Россией, было поставлено на карту. Артиллерийские склады были завалены снарядами, огромная масса строительного материала была сложена за позициями. Подступы к неприятельским линиям обратились в гигантские плацдармы. Воздвигались командные посты, тщательно оборудованные наблюдательные пункты. А противник совсем присмирел, словно замер под угрозой неизбежного удара. Одни лишь авионы, без устали прорезавшие небо во всех направлениях, давали знать о том, что противник не дремлет и готовится к последнему решительному бою.

Не спали и мы. Батареи исподволь подготовляли свои позиции, тщательно маскируя работы, с тем, чтоб занять их накануне боя.

В передовых линиях подготовлялись наблюдательные пункты, тщательно заминированные, но снабженные щелями для наблюдения и бетонированными убежищами. Мой командный пост находился во 2-й линии передовых окопов, с кругозором на весь указанный мне сектор был снабжен траверсами и надежно обеспечен двумя слоями бетонных плит. Офицеры-наблюдатели впереди траншей пользовались перископами, совершенно незаметными в море проволочных заграждений, и были связаны с командными постами глубоко заложенными в землю кабелями. Но и о тыле приходилось подумать: для укрытия людей и лошадей я использовал глубокую балку с крутыми берегами, где они скрывались в искусно врезанных в берег убежищах, идеально замаскированных от воздушного наблюдения.

Первый же налет авионов выявил всю целесообразность этих мер. Все поле кругом было осыпано бомбами, но даже осколки не залетали в узкую щель убежища. Это послужило поводом к недоверию солдат к только что появившимся комитетам — «председатель» дивизионного совета, писарь Миловатский, критиковавший наши сооружения «за счет солдатских мозолей» и пренебрежительно обосновавшийся где-то в стороне, при первых же разрывах налета бросился со всех ног в находившийся поблизости картофельный погребок, где и застрял, как мотовило в бутылке. После бомбардировки со всех сторон на его крики сбежались люди, но вытащить им его удалось, лишь разобрав начисто его убежище.

Это надолго послужило притчей во языцех, а герою дня товарищи поднесли картофельную медаль в память его подвига. Как ему удалось туда пролезть, так и осталось загадкой.

В ночь на 10 июня батареи заняли свои позиции и на другое же утро начали пристрелку. Все было подготовлено по заранее обдуманному плану, выработанному согласно превосходным воздушным фотографиям и данным, доставленным разведкой.

На нашем участке противник занимал командную возвышенность, в середине и по краям увенчанную бетонными сооружениями, соединявшимися прекрасно оборудованными траншеями с вращающимся стальным куполом в центре для скорострельной пушки и другим — для пушки Гочкиса. Замкнутая горжа придавала редуту характер долго временного укрепления, господствовавшего над окопами первой и второй линии. Под бруствером море проволоки тремя ярусами охватывало бетонированный язык, снабженный пулеметами, игравший роль канонира.

Две из наших батарей должны были обстреливать фасы между средним бетонным куполом В и фланговыми А и С, третья пристреливалась по центральным куполам и по горже. Четвертой предназначались траншеи на смежной высоте 288, значительно слабее укрепленные, и 11 батарея была оставлена для разрушения центральной постройки В.

Пристрелка началась с рассвета 16-го и велась автоматически, неторопливо, при внимательном наблюдении каждого выстрела со всех наблюдательных пунктов. 15-минутными перерывами пользовались для получения точных данных о ходе разрушений от передовых частей пехоты.

Противник тотчас же по открытии огня пытался нейтрализовать наши батареи огнем своей артиллерии, но, видимо, был подавлен группой дальнобойных батарей, имевшей специальной задачей парализовать огонь неприятельской артиллерии. Было очевидно, что, противник подавлен мощью нашего огня.

18-го июня, в 6 часов утра началась канонада по всему фронту. Все неприятельские линии задрожали под разрывами тяжелых снарядов и заволоклись облаками дыма. Легкая артиллерия сериями выстрелов срезала проволоку, пробивая в ней проходы, по четыре на роту. Было видно, как колья летели во все стороны…

Только теперь вся неприятельская артиллерия обрушилась на наши передовые линии и на подступы плацдармов. Сейчас уже невозможно было наблюдать с того же места. То и дело приходилось скрываться за траверсами, то за одним, то за другим, или нырять в глубь убежища. Две шестидюймовые бомбы ударили в самый блиндаж, осколками пробита наблюдательная будка, причем одним из них согнут штык винтовки находившегося подле «депутата» 8-го Финляндского полка стрелка Виноградова. Неприятельский огонь усиливался еще более в минуту перерыва…

Наконец, настал момент… Еще минута, другая — и вся линия неприятельских окопов оделась красными флагами — знак захвата неприятельской позиции… Ура, ура!.. Победа, желанная так долго, так страстно — победа наша!

Даже, казалось, можно было бы простить им эти красные флаги, раз они — символ победы над вековечным врагом, скрытно, всеми средствами давившим Россию со времен Великого Петра, а теперь дерзкой рукою посягнувшим на ее честь, на ее будущее, на ее независимость… Ура, ура, ура!

Не теряя ни минуты, мы уже на неприятельском редуте. Лихие телефонисты мгновенно соединяют нас с центром связи, и я переношу огонь на передовые окопы 2-й зоны, вся двойная основная линия в наших руках. Но бой идет еще в промежуточной целине, на нашем наблюдательном пункте все время трещит пулемет 5-го полка, легкая артиллерия еще не успела переменить позицию, с 11 часов до сумерек мы здесь одни, впереди всех.

К вечеру огонь затихает, только немецкая дальнобойная артиллерия кроет тылы…

В разгаре боя мы не замечаем, что подле нас лежит тяжело раненный солдат.

— А где же твои санитары?

— Ушли и покинули меня здесь…

Нас мало, телефонисты забирают приборы, а мы с Ташковым и Лером беремся за носилки. Но выбраться по коротким зигзагам подступов не так-то легко. Приходится вылезать в открытую, пренебрегая редкими выстрелами противника.

— Стойте! Вы санитары, забирайте раненого!

— Так он же не нашего полка! Мы 6-го Финляндского…

— Как же не вашего полка? Так я же 6-го!

— Так ты не нашей роты, мы — пятой.

— Так я же пятой роты! Не признали что ли свово?

— Ну, все равно, нам недосуг. Прощай, товарищ!

— Так что уже мне… Оставьте меня туто… Уже третьи берутся, да, видно, больно тяжел!

— Нет, дорогой! Мы ведь не товарищи, мы офицеры… Тяжело, не тяжело, а дотащим…

— Вот она, святая, бескровная! Вот оно, что значит «товарищ»… Ну, гайда, благо, недалеко, версты три всего-навсего!

При атаке Средней Горы 6-й полк потерял всего одного солдата. Потери начались уже на подступах ко 2-й зоне. Там они достигли нескольких сот. Соседний, 8-й полк, потерял 500 человек уже при штурме основной линии.

Но далее наши успехи остановились. Напрасно офицеры на коленях умоляли солдат использовать минуту и одним ударом довершить победу… Началась подготовка к штурму 2-й зоны, перегруппировка войск.

— Мы бы могли еще изображать из себя силу, — комментировал один из батарейных командиров в разговоре с временно командующим 1-го гвардейского корпуса, — но, стоя на месте. Двинувшись вперед, мы бы уже развалились.

Это была правда… Полки «замитинговали». Победа превратилась в катастрофу…

Я вывез мою жену из Петербурга как нельзя более кстати во дни временного затишья и оставил ее в Тернополе, где нашлась для нее хорошо меблированная комната в большом старинном доме.

Большую часть дня она проводила в нашем парке, расквартированном там же, обедала и ужинала вместе с офицерами, и с ними же проводила большую часть дня. На Пасху она приезжала к нам в Олеюв, и светлый праздник мы встречали вместе со всеми офицерами дивизиона. Когда мы перешли в Конюхи, наша позиция находилась всего в тридцати верстах, впереди, и мне часто удавалось провести с нею вечерок.

Офицеры парка были на редкость симпатичные, особенно капитан Замайский и поручик Домбровский. В парке орудовал также в качестве заведующего гаражом из 12 тяжелых машин неутомимый Володя Сокольский, около года назад переводившийся ко мне в 13-й дивизион.

В парке оставалось всего 2–3 исправных машины. Но с его появлением все остальные стали на ход. Мало того, одну из них мы приспособили под походную лавочку, поставивши на шасси целую будку из легкого дерева, разделенную на две части и оснащенную множеством выдвижных ящиков, откуда быстро извлекались всевозможные предметы солдатского обихода: чай, сахар, спички, мыло, нитки, иголки, конверты и писчая бумага, табак, папиросы, леденцы и пр. и пр.

Но это не была его последняя услуга. 12-е его превращение было еще неожиданнее и чудеснее…

Царский манифест об отречении я привез в парк на другой же день после его обнародования в войсках. Как там, так и здесь, в заключение солдаты подняли меня на руки и долго качали с криками «ура». На другой день, чуть свет, автомобиль подкатил к моему подъезду для возвращения на позицию. Но меня поразило, что шофер поставил его так, что передняя его часть маскировалась открытой дверью. Невольно, движимый каким-то скрытым предчувствием, я заглянул за дверь — на передней части машины красовался красный флаг!

— Это откуда? — вырвалось у меня — Кто вам приказал поставить флаг?

Шофер и его помощник кивают друг на друга:

— Это не я, это Дзирне!

— Это не я, это Зайцев!

— Ну ладно, уберите флаг! Когда мое начальство прикажет, я поставлю, какой захотят, хоть зеленый. А пока не надо нам никакого.

Но в тот же день к вечеру принесли мне телеграмму:

«В парке бунт. Требуют разъяснений. Приезжайте немедленно. Кардей-Замайский».

На квартире меня встречают Замайский и Домбровский. Оба, и «граф», и «маркиз» бледные, как полотно, с красными бантами в петлицах.

— Едем в парк, мы не знаем, что делать! Вчера один солдат наткнулся на пехотного прапора и отдал ему честь. Тот налетел на него: «Ты что же, не присягал временному правительству? А где твой бант? Так вы, что ли, за старый режим? Тот прибежал домой и поднялась буча…

— Не хотите красную ленточку,? Поставить флаг на автомобиль!»

— Флаг я поставлю, когда получу приказание свыше. А ленточку каждый может надевать или не надевать по желанию.

… Въезжаем во двор. Уже сумерки. В полумраке виднеется вся масса солдат, выстроенная в две шеренги, с множеством красных тряпок, болтающихся на красных шестах.

Слезаю с машины и подхожу к строю. Здороваюсь. Ответ звучит как-то нестройно.

— Справа, слева заходи! Обступают меня тесным кольцом!

— Вчера вы дружно качали меня и вынесли на руках в эту машину. Что такое случилось со вчерашнего дня? А я разве в чем изменился? Вот он я, такой же! В чем же дело?

Молчат.

— Ну, смелее, говорите без обиняков. Тут же все и порешим. Протискивается Сокольский.

— Позвольте мне, господин начальник, как выборному депутату, от лица всех собравшихся здесь товарищей изложить вам, в чем именно заключается происшедшее недоразумение. Все дело произошло из-за несознательности наших товарищей, которых смущает новое толкование двух параграфов внутреннего устава, ныне отмененных распоряжением временного правительства: 43 об отдании чести и 48 о курении папирос. Вот, по полномочию всех собравшихся, я, Владимир Сокольский, выборной депутат, прошу вас разъяснить нашим товарищам, что именно отменено текущими распоряжениями и в каком смысле следует истолковывать последовавшие приказы…

Ясно. Во всем этом стаде только двое понимали, куда он гнет: я и «Володя Сокольский!». Надо было людям сказать что-либо в примирительном тоне, чтоб внушить им, что все обстоит благополучно и не произошло ничего, что могло бы вызвать их тревоги и опасения. Через пять минут все лица прояснились — кризис миновал.

— Ну, а теперь, товарищи, в честь нашего любимого отца-командира — ура!

Побросав флаги, вся толпа ринулась ко мне и понесла меня на руках в машину. Мотор уже заведен… Лихой Дзирне элегантно откинувшись назад, одной рукой берется за руль, лихим поворотом проскальзывает через ворота и пускает машину с предельной скоростью.

— До-р-р-р-р-огу, — гудит «паккард» и несется по шоссе…