11. ОПАСНАЯ ИГРА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

11. ОПАСНАЯ ИГРА

Этот барон фон Нейрат вовсе не был потомком бескультурных и кичливых прусских вояк — он происходил из южно-немецкого аристократического рода; о нем говорили, что его образование соответствует высоким европейским стандартам. Весной 1934-го он однажды пригласил меня позавтракать у него. С фамильярностью, свойственной лишь ему одному, он похлопал меня по плечу: "Пускай все идет своим чередом; через пять лет об этом никто и не вспомнит". Таким образом он ответил на мои сомнения относительно нынешнего курса Германии. Мне казалось, что она кратчайшим путем летит навстречу чудовищному краху. Нейрат не находил ничего подобного. Его сангвинический темперамент не принимал никаких сложностей и сомнений. Я так до сих пор и не знаю, разыгрывал ли он из себя оптимиста, или был действительно уверен, что ход событий скоро изменится.

Дилемма 1934-го звучала следующим образом: продолжать революцию или восстановить порядок? Такой вопрос волновал всех. Что же стояло за этим вопросом?

До сих пор каждый отождествлял немецкую революцию с реализацией своих собственных политических устремлений. Но в один прекрасный день образованным и просто понятливым людям стало ясно: немецкая революция — это самая настоящая революция. Но к чему она приведет? Последствия трудно себе представить: рухнет все то, что до сих пор считалось неотъемлемой основой любого государственного и общественного порядка. Допустимо ли и впредь спокойно смотреть на такую революцию? Не следует ли покончить с нею: пойти на риск, совершить государственный переворот и выгнать, наконец, прочь всю эту коричневую орду?

Но вот здесь-то и начинались сложности. Удастся ли при этом избежать гражданской войны? Если нет, то сможет ли Германия в данный момент пережить такую войну? Ибо, пока консервативные и либеральные круги размышляли, а образованные представители буржуазии начинали сознавать, что они наделали, допустив Гитлера к власти — рабочие, служащие, мещане, прежде исповедавшие социал-демократическую идеологию, все без остатка ринулись в национал-социализм. Очевидно, именно в 1934-м национал-социализм стал наиболее популярен в массах. Возможно ли было, видя весь этот массовый энтузиазм, свергнуть национал-социалистов и устранить Гитлера, руководствуясь какими-то опасениями, которых масса не в состоянии понять?

Я излагаю здесь ход мыслей, которыми делились со мной многие "озабоченные патриоты", занимавшие самые различные политические позиции. С самого первого дня 1934-го года находилось все больше и больше желающих покончить с этим колдовством, которое грозило свести Германию в гроб. Но сделать это не было никакой возможности.

А тут еще обострялись проблемы, связанные с Ремом. Рейхсвер ощутил угрозу, которой был чреват новый всплеск революционного нигилизма. К сожалению, военные смотрели на все с узкопрофессиональной точки зрения — они видели лишь угрожающее ослабление дисциплины и опасность, которой подвергался недавно начавшийся процесс вооружения Германии. Но было ясно, что рейхсвер готов в любой момент положить конец опасной игре.

Я не был близко знаком с Ремом. Нас познакомил Форстер в начале 1933-го. Мы заехали в отель "Фазаненхоф", где Рем обычно останавливался, когда бывал в Берлине. В отеле мы застали Рема и его адъютанта. Рем был недоволен. Ему не дали никакого министерского портфеля. Он считал, что вся национал-социалистическая революция утратила смысл. "Снова мы оказались на побегушках у генералов", — язвил он. Он интересовался, не может ли Форстер, имеющий такое влияние на фюрера, как-нибудь попросить за него. Он утверждал, будто вся национал-социалистическая революция застопорится, если штурмовики не получат никакой юридически оформленной работы; стоило бы преобразовать их хотя бы в отряды самообороны или в привилегированные воинские части. Лично Рем не имел никакого желания становиться марионеткой.

Потом мне как-то пришлось более подробно побеседовать с ним в знаменитом ресторане Кемпинского, где он имел обыкновение завтракать. Беседа касалась актуальной темы — создания в новой Германии новых вооруженных сил: кто должен ими командовать, кто вообще должен их создавать — генералы рейхсвера или лично Рем, стараниями которого была создана наша партия? Рем, несмотря на все свои слабости, был общительным человеком и очень способным организатором. Но прежде всего он был наемником, место которого — в колониях, как можно дальше от Европы. Его упреки в адрес рейхсвера были несправедливы, чувствовалось, что он просто обижен. Он страдал оттого, что офицеры рейхсвера высокомерно отвергали его старания. Дрожа от жажды деятельности, ощущая себя способным на великие свершения, он несколькими отрывочными словами обрисовал свои планы на будущее. Мы сидели в просторном Стеклянном зале. Шрамы на лице Рема побагровели от возбуждения. Он залпом осушил несколько бокалов вина.

"Адольф — подлец, — бранился он. — Адольф предает нас всех. Только и делает, что возится с реакционерами. Старые товарищи уже ему не подходят. Натащил сюда всяких генералов из Восточной Пруссии. Так-то он нам доверяет!" Болезненная ревность овладела Ремом. "Адольф стал пижоном. Даже фрак на себя напялил", — иронизировал он. Выпив стакан воды, он слегка успокоился. "Адольф отлично знает, чего я хочу. Сколько раз я говорил ему об этом! Нам не нужно возрождения старой кайзеровской армии. Революционеры мы или нет? "Allons enfants de la patrie!" Это про нас, это наш энтузиазм должен создать нечто совершенно новое, вроде народного ополчения времен французской революции. Если мы этого не сделаем, все пойдет насмарку. Нужно что-то совсем новое, поймите же вы наконец! Новая дисциплина. Новые организационные принципы. Все эти генералы — старые тупицы. Новых идей от них не дождешься. Адольф учился у меня. Я научил его разбираться в военном деле. Война — это не просто боевые действия. Из старых прусских служак нам никогда не создать нашей революционной армии. Но Адольф — штафирка, мазила чокнутый. На все у него один ответ: "Оставьте меня в покое". Сидит себе наверху и корчит из себя Господа Бога. А нам приходится бездельничать, хотя у нас давно уже руки чешутся. Я вынужден повсюду таскаться с этим стадом ветеранов войны. Я — новый Шарнхорст. Неужели люди этого не видят? Неужели они не понимают, что наше время должно наступить, что мы придем — новые, свежие, полные сил? Нужно только заложить революционную основу. Потом уже пойдет — не остановишь. Только так можно достигнуть чего-то нового, великого. И видит Бог! — мы сорвем с петель весь мир. Но я озабочен поведением Гитлера. Он хочет пустить все на самотек — а потом надеяться на чудо. И в этом он весь. Он хочет получить в наследство готовую армию. Он хочет, чтобы "специалисты" привели ее в порядок. "Специалисты"! Это слово приводит меня в ярость. И он еще говорит, что потом сделает армию национал-социалистической! После того, как поручит ее прусским генералам! Откуда же там потом возьмется революционный дух? Все эти генералы — старые козлы; могу поручиться, что новой войны им не выиграть. Нет уж, вы меня не проведете! То, что вы делаете, загубит саму суть нашего движения".

Он издевательски критиковал прусских офицеров. Что они видели, кроме своей Пруссии? Растут в теплицах, только и знают, что свой кадетский корпус, а потом — давай выслуживаться. Нет, Рем — не таков, Рем — революционер, мятежник. Он уже почти рыдал. Ресторан опустел. Адъютант увел его.

Потом мне почти не приходилось иметь дело с Ремом. Его исповедь, несмотря на некоторое влияние алкоголя, все же произвела на меня впечатление трагедии по-своему творческой личности, называющей себя мятежником и предпочитающей умереть стоя. На Рождество 1933- го года он лишил меня моего эсэсовского звания за грубое нарушение субординации: я направил одного из высокопоставленных командиров СА в распоряжение генерала фон Браухича, командированного в то время в Восточную Пруссию. Потом я видел Рема еще один раз, незадолго до его гибели. Он наотрез отказался меня выслушать.

Я вспоминаю все это к тому, что в феврале 1934 года, побеседовав с Гитлером, я понял не только его мнение обо всех ближайших соратниках по партии, но и суть его опасной игры, целью которой было стать одним из руководителей заново формируемых вооруженных сил — даже если для этого и придется пожертвовать некоторыми своими друзьями. Казалось, он отверг революционные намерения своих товарищей. Но это была только видимость. В то время все еще было таким неопределенным. Гитлеру пришлось приспосабливать свои "гигантские" планы к тяжелым условиям внутренней и внешней политики; он мог продвигаться вперед лишь очень и очень постепенно и при этом все время ощущал непреодолимую потребность подчеркивать величие своей исторической роли, постоянно возвращаясь в разговорах к своим собственным глобальным замыслам. Гитлер сказал мне, что исходя из нынешних трудностей, он готов заключить любой пакт, лишь бы это позволило Германии иметь четырехсоттысячные или хотя бы трехсоттысячные вооруженные силы. Если бы это удалось, он разом избавился бы от всех проблем и мог бы в открытую заняться формированием кадрового состава новой армии, а потом, используя какое-нибудь благоприятное политическое обстоятельство, сделать следующий шаг.

Я понял, что он рассматривает пакт об ограничении вооружений Германии как временную меру, способную принести облегчение ему и вооруженным силам, и вовсе не намерен соблюдать его постоянно. Гитлер вспомнил о трудностях, связанных с тайным характером процесса вооружения и его быстрыми темпами. Он полагал, что это непременно нанесет ущерб качеству процесса. Он бы с удовольствием приостановил сейчас этот процесс. У него даже сложилось впечатление, что эта задача просто выше понимания некоторых генералов, ответственных за ее решение, и он опасается катастрофы, которая может произойти, если сейчас, во время перехода от кадровых подразделений рейхсвера к общенародным вооруженным силам, вдруг возникнет необходимость защищать Германию с оружием в руках. У него были другие планы, позволявшие Германии сперва организовать народную армию, а затем, под ее защитой, спокойно приступить к постепенному внедрению и улучшению технической оснащенности. Однако он вынужден прислушиваться к мнению генералов и "старика" (Гинденбурга), который настойчиво держится за свой пост главнокомандующего, считая себя единственной компетентной инстанцией, достойной принимать решения.

Я спросил, входит ли в планы Гитлера общее вооружение СА и СС, или он уже окончательно отказался от этого.

"Таких планов у меня больше нет, — ответил Гитлер. — Сейчас уже недостаточно одних проявлений воодушевления и благонамеренности. Создание и вооружение большой армии — вот моя самая первая и самая трудная задача. Штурмовики разочаровались во мне. Они осыпают меня упреками, которые я считаю необоснованными. Я спрашивал их: а как это себе представляете вы? Вы полагаете, я должен допустить, чтобы в Германии существовало две независимых друг от друга армии?

Можно формировать армию, исходя из принципа призывных возрастов. Если мы пойдем по этому пути, мы лишимся свободы действий. Еще можно делать это на основе вербовки или набора добровольцев. Мои соратники по партии понимают, что такой порядок, удовлетворяющий, быть может, каких-нибудь англичан, ни в коей мере не пригоден для нас. Что же мне делать, чтобы объединить оба принципа? Разрешить партийцам служить добровольно и обязать тех, кого раньше называли капитулянтами, нести особо длительную службу? Может быть, я должен создать из штурмовиков особую военную элиту или отряды самообороны? В таком случае, у нашей регулярной армии просто не останется резерва, и возникнет нездоровая ситуация. Нет, доводы штурмовиков меня не убеждают. Я намерен и впредь придерживаться обещаний, данных мною армии и Гинденбургу".

Немного помолчав, Гитлер добавил: "Время народных армий еще не прошло. Германия должна снова ввести всеобщую воинскую обязанность и как можно скорее превратить возрастные категории, не прошедшие военную службу, в боевой резерв. Конечно, значение военной техники возрастает, и определенную часть вооруженных сил будут составлять профессиональные солдаты-сверхсрочники. Но подбирать этих солдат я буду не по революционной сознательности или партийной принадлежности, а по профессиональной пригодности. Не могу же я, в самом деле, всерьез считать, будто эти кривоногие штурмовики могут стать исходным сырьем для будущей военной элиты! Они никуда не годятся, даже если исключить из их числа всех резервистов".

В его словах легко было услышать отзвук аргументов руководства рейхсвера, всячески сопротивлявшегося притязаниям Рема.

"Революционная сознательность, — продолжал Гитлер. — Она не сходит с языка у некоторых членов партии, как будто они арендовали ее в бессрочное пользование — и она действительно является решающим фактором, значение которого трудно переоценить. Нельзя все время придерживаться довоенных традиций. Следует сознательно создавать нечто радикально новое. Если армейское командование и впредь будет искусственно ограждать себя от национал-социалистического духа — я этого не потерплю. И настанет день, когда я доберусь до них. Но сперва нужно выполнить все технические работы. Их нельзя осложнять".

Гитлер заговорил о себе. "Не надо быть такими нетерпеливыми. У меня есть все основания для нетерпения. Но я подавляю свои чувства. "Легко вам петь, меня смущать", — неосознанно процитировал он слова Ганса Закса из пятого действия "Нюрнбергских мейстерзингеров". Затем он снова сбился на рассуждения о величии своей задачи. Он заявил, будто дело вовсе не в том, чтобы просто создать гигантскую армию и произвести соответствующее количество оружия. Все решает дух, единый дух, которым проникнется командование войск. Все останется незавершенным и вскоре развалится, если нам не удастся привить новым вооруженным силам новый, революционный дух. Здесь не может быть никаких возражений. Гитлер заявил, что скорей будет иметь дело с армией недовооруженной, чем с вооруженной по последнему слову техники, но лишенной души и боевого духа.

"Но, — продолжил он, — я буду добиваться того, что считаю необходимым, медленно и целеустремленно, продвигаясь мелкими шажками. Посмотрим, у кого крепче воля, и у кого больше терпения — у меня или у генералов. Моя цель — создать высокопрофессиональный и специально обученный корпус, будущую ударную армию, состоящую исключительно из заслуженных партийцев, и укоренить это национал- социалистическое ядро в теле вооруженных сил. Все прочие военнообязанные постепенно образуют подразделения второго класса и станут чем-то вроде хорошо обученных отрядов самообороны; их основной задачей будет защита отечества. Путь к такой армии тяжел и длителен. Я должен пройти его до конца, ибо не мы одни формируем сейчас вооруженные силы. Но я никогда не оставлю попыток внедрить армию в плоть национал-социалистического государства и, наряду с партией, сделать ее одной из самых прочных опор движения".

Гитлер не всегда говорил об армии так уверенно и сдержанно. Три месяца спустя, вращаясь в узких кругах партийного руководства в Берлине, я услышал, как он призывает создать чисто национал-социалистическую профессиональную армию. Он заявлял, будто без такой армии национал-социалисты рискуют рано или поздно подвергнуться вытеснению со стороны реакционеров. Эти высказывания полностью противоречили тому, что я недавно слышал от Гитлера. Теперь он говорил нечто вроде того, что новую армию следует строить исключительно из национал-социалистических элементов. Что сейчас, в ходе подготовки всеобщей воинской обязанности, следует оказать решительное сопротивление попыткам реакции присвоить себе вооруженные силы и, тем самым, установить в Германии свою власть. Что общий план реакции уже очевиден: они хотят с помощью всеобщей воинской обязанности вынудить партию распустить СА и СС. После этого беззащитная партия будет отдана на милость генералов.

Если эти слова действительно были отражением мыслей Гитлера, то в них отчетливо прослеживалось влияние людей из окружения Рема и опасное обострение внутреннего положения. Гитлера "накачивали", ему не давали расслабиться. Некоторое время спустя я снова посетил Гитлера; у него было мало времени, и мне пришлось слушать его в компании нескольких рейхсфюреров. Гитлер все говорил и говорил, хотя уже не один раз собирался закончить. Шауб, его секретарь, давно стоял рядом с ним. Гитлер энергично заявлял: "Что за безумие — полагать, будто революционные войны можно вести реакционной армией!" Было очевидно, что он перехватил недавние возражения собственных приближенных и стал провозглашать их в радикальной форме — примитивный трюк, которым он пользовался с особым удовольствием, чтобы избавиться от особо навязчивых упреков. "Я не дам своего согласия на введение всеобщей воинской обязанности. На современной стадии развития немецкий народ не в состоянии исполнить эту обязанность, не нанося ущерба делу национал-социалистического строительства". Он добавил, что вооружать Германию без предварительного национал-социалистического воспитания — просто преступно. Следует сначала создать профессиональную армию, которая будет состоять исключительно из членов партии. И если ему скажут, что эти партийцы едва ли хорошо обучены, он возразит: революционный энтузиазм — стопроцентная замена мертвой армейской муштре.

Он ведет нас к гибели

Что же случилось? Почему Гитлеру пришлось повторять слова радикальных партийцев? Ответ очень прост: заметно обострился кризис. Неизбежно требовалось радикальное решение. Но чего же хотел Гитлер? Неужели он не мог повлиять на ход событий и не был тем, за кого себя выдавал? Неужели его способности оказались столь ограниченными? Чем больше верили в Гитлера широкие массы, тем больше сомнений возникало у старой революционной гвардии. "Разве о такой революции мы мечтали?" — спрашивали себя ветераны.

"От мертвого Гитлера больше пользы, чем от живого" — такой лозунг кружил среди "посвященных". "Долой паяца!" — кричали радикалы. Повсюду раздавались призывы к новой, настоящей революции. Гитлер — всего лишь предтеча, Иоанн Креститель национал-социализма. Истинный вождь еще придет. Может быть, это Рем? Может быть, Гитлер — быстротечный вступительный эпизод настоящей немецкой революции, что-то вроде Керенского, после которой пришел Ленин?

Одни кричали, что Гитлера следует устранить от власти. Другие — что его следует взять под арест, вырвать из когтей его реакционного окружения. Самые разнообразные варианты обсуждались весной 1934- го. Чрезвычайно возросла опасность наступления реакции. "Если Адольф не решится действовать — его нужно убрать", — говорили в штаб-квартирах СА. "Адольф — наш!" — заявляли те, кто еще сохранил к нему остатки личной симпатии. Ни один партийный лидер не встречал у революционно настроенных штурмовиков такого пренебрежения, как Адольф Гитлер.

Может быть, его друзья-"реакционеры" уважали его больше?

Весной я беседовал в Эссенском горнопромышленном объединении с группой представителей тяжелой промышленности. Общаясь с ними, я заметил, насколько они удручены политическим положением. И в этой беседе тоже звучало привычное обвинение: "Он ведет нас к гибели". Несколько позже Браухич, нынешний главнокомандующий, навестил Данциг. Он приехал ко мне в гости; мы встретились у генерального консула Германии. Он очень серьезно относился к текущим событиям. Он считал, что вооруженные силы ради блага своего же государства не должны всего этого терпеть. Они должны настойчиво требовать отставки Гитлера.

Гитлер остался в одиночестве

Каковы были цели новой национал-социалистической революции?

Гитлер хорошо знал своих соратников по партии. "Есть люди, — сказал он однажды, — которые видят в социализме лишь кормушку, позволяющую им обстряпывать собственные делишки и наслаждаться жизнью". Он добавил, что такие представления, к сожалению, не ушли в небытие вместе с Веймарской республикой. Но это вовсе не значит, что следует руководствоваться примером России и ликвидировать частных собственников как класс. Гитлер будет всячески поощрять применение их способностей в строительстве новой экономики. Он не допустит, чтобы Германия прозябала в нищете и голоде, подобно Советской России. Кроме того, нынешние частные собственники будут очень рады, если их оставят в живых. Они будут всецело зависеть от нас, опасаясь, как бы не случилось чего-нибудь похуже. Гитлер считал, что не стоит и думать о том, чтобы изменять эти практические соотношения сил в угоду так называемым старым бойцам и чрезмерно активным партийцам.

Все это было сказано мне в разговоре по поводу "сословной структуры" — эксперимента по введению корпоративных методов хозяйствования и руководства, вскоре прекращенного Гитлером.

Гитлер очень хорошо знал, что каждой новой фазе революции соответствует новый комплект руководящих лиц. Волна новой революции вынесет наверх новых людей. Не будет ли это значить, что Гитлеру и его соратникам придет конец? И можно ли будет вообще сохранить какой-либо контроль над событиями, если дело дойдет до восстания пролетарских масс? Гитлер боялся масс, несмотря на свои успехи на митингах. Он боялся даже собственных соратников.

"Безответственные элементы принялись разрушать мою работу, — кричал он. — Но я не позволю ее разрушить — ни левым, ни правым". Гитлер ручался, что "новой революции" требуют разные партийные интриганы, русские агенты и буржуазные националисты, объединившиеся для того, чтобы его свергнуть.

Гитлер получил информацию, будто Рем хочет занять его место — эта мысль снова и снова возникала у него, но он все еще не решался раз и навсегда распрощаться с Ремом. С другой стороны, он был уверен, что если соперники не слишком плохи — ему придется стать тайным заложником консервативных кругов, надсмотрщиком над революционным народом, укротителем одичавших масс.

Гитлер долго колебался: не встать ли ему во главе радикальной части своей партии с лозунгом "новой революции" и не возглавить ли еще одну акцию, чтобы со временем снова прийти к власти? В то время соперничество в правящих кругах достигло апогея. Сведения об этом едва ли доходили до общественности. Но можно было понять, что решение, в конце концов принятое Гитлером, не было случайным. Это решение свидетельствовало о том, что Гитлер значительно превосходил в прозорливости и дальновидности не только свое партийное окружение, но и своих соперников-консерваторов вкупе с армейским руководством.

Роспуск или мятеж?

Все это время один человек оставался в тени и ждал своего часа. Это был Грегор Штрассер, самый серьезный соперник Гитлера внутри партии. Снова возникло такое же положение, как осенью и зимой 1932-го, когда партии грозил распад, когда генерал фон Шлейхер уже планировал использовать профсоюзы и общественные организации национал- социалистов в качестве массовой основы для своего правительства. В 1932 году такое решение было преждевременным и неудобным для крупных промышленников — но сейчас, после всеобщего хаоса, созданного национал-социализмом за первые полтора года своего режима, оказалось, что это была единственная возможность противостоять дикой революции штурмовиков и бесплодной демагогии Гитлера, потому что только такой состав правительства пользовался бы безоговорочной поддержкой рейхсвера.

И вот теперь все складывалось точно так же, как осенью 1932-го. Бессилие и трусость национал-социалистической администрации, спешно подыскивавшей, куда бы ей скрыться. Прочувствованные речи о верности фюреру в кругах его ближайших приспешников. Слова о том, что наступают тяжелые времена. "Мы должны сохранить верность. Может быть, нам снова придется начать сначала, почти с нуля". Все это было в 1932-ом, все это повторилось и в 1934-ом. Слабость и малодушие Гитлера ясно свидетельствовали о том, что величие "фюрера" мнимо. Возникал вопрос: а действительно ли он — Богом данный освободитель Германии? Он, жалующийся на неблагодарность немецкого народа плаксивым тоном непризнанной звезды ресторанных подмостков? Этот малодушный человек, который бранится и капризничает, просит и проклинает. Этот обиженный, бормочущий: "Ну, если немецкий народ не желает…", вместо того, чтобы действовать?

Так было в критические зимы 1932-го и 1933-го. То же самое случилось и сейчас — но теперь все события принимали несколько иную окраску, свидетельствующую о том, что великое решение будет наконец принято.

Грегор Штрассер появлялся у нас в Данциге, как, впрочем, и во всей северной Германии, гораздо чаще, чем Гитлер. Характер Гитлера был непонятен и недоступен северным немцам. Широкоплечий, массивный баварский дикарь Штрассер был прямой противоположностью фюрера: азартным едоком и большим любителем спиртного, натурой распущенной, но практичной, здравомыслящей, хваткой, лишенной всякой патетики, со здоровым крестьянским взглядом на вещи. Это был именно тот человек, которого здесь понимали.

Однажды я участвовал в Веймарском пленуме партийного руководства, состоявшемся в 1932-ом году накануне прихода Гитлера к власти. Тон здесь задавал Штрассер. Гитлер в тоске и печали отсиживался в Оберзальцберге. Положение в партии было отчаянным. Штрассер сохранял спокойствие и уверенность, всем своим видом показывая, что никакого распада партии на самом деле нет. Он фактически руководил партией. Гитлер оказался не у дел.

Разве сейчас не повторялась та же самая ситуация? С той лишь разницей, что сейчас на одном полюсе стоял Рем со своими радикалами и мятежниками, а на другом Гитлеру потихоньку наступал на пятки Штрассер — изгнанный, опальный, ненавистный соперник. Гитлер знал: если сейчас он перейдет на сторону Рема, рейхсвер примет сторону Штрассера, и партия распадется. Штрассер, говоривший о ненависти немецкого народа к капиталистам, быстро возьмет свои слова обратно и вместе с консерваторами, либералами и разными социалистами установит в Германии новый порядок. И все тут же встанет с ног на голову. Гитлер, ставленник воротил тяжелой промышленности, снова станет революционеришкой, снова пойдет по пивным подстрекать пролетариат к массовому восстанию, а Штрассер, "заклятый враг" капиталистов, станет приятелем генералов.

И вот Гитлер решился. Злоба и зависть подтолкнули его к решению. Гроза разразилась 30 июня. Она поразила не только мятежных штурмовиков. Она поразила генерала фон Шлейхера. Она поразила Георга Штрассера.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.