Глава 12 ОПАСНАЯ ИГРА

Глава 12

ОПАСНАЯ ИГРА

В тот день — 9 июля 1938 г., когда шифр-телеграмма за № 1743 из Московского центра прибыла в особняк, служивший штаб-квартирой резидентуры НКВД в Каталонии, Барселона изнемогала от жары средиземноморского лета. Адресованная «Шведу» (псевдоним Орлова), она безапелляционно предписывала ему как можно скорее ехать в Париж. Там он должен был встретиться с Бинюковым, советским генеральным консулом, который «может оказаться полезным как связующее звено в предстоящем важном задании»[622]. Оба они должны были на посольской машине добраться к 14 июля до бельгийского порта Антверпен и найти там русский пароход «Свирь», на борту которого состоится совещание с одним неназванным человеком, которого, как сообщали Орлову, «он знает». По первому впечатлению, телеграмма представляла собой вызов на какую-то важную встречу с одним из начальников НКВД[623].

Однако, перечитывая ее, он почувствовал нечто странное в этой «длинной и мудреной», как впоследствии назвал ее Орлов, телеграмме из Центра. Какой смысл был в том, чтобы он тотчас же пускался в путь через всю Европу на какую-то встречу, цель которой не объяснили? Почему бы просто не вызвать его в Москву или не организовать ему встречу с этим официальным лицом в Париже или в Испании? Что означало это совещание на борту судна? Судя по всему, ответ заключался в самом пароходе «Свирь».

«Ясно, что это судно должно было стать моей плавучей тюрьмой», — к такому выводу пришел Орлов, осознав, что Ежов фактически приказал репрессировать его. Однако он был слишком умен, чтобы попасть в расставленный для него капкан[624].

В течение более чем года до Орлова доходили сведения о нарастающих ужасах чистки, истребляющей его старых товарищей-чекистов из высших эшелонов НКВД. Тревожные вести приносил каждый офицер, прибывавший в Испанию из Москвы и рассказывавший об изменениях, происходящих в штаб-квартире, с тех пор как Ежов занял руководящий пост на Лубянке в октябре 1936 года. Он привел с собой 300 новых сотрудников, которые назначались помощниками начальников отделов НКВД в Москве и провинциальных управлениях. Изменения объяснялись необходимостью выполнить требование Политбюро повысить уровень работы НКВД. Однако большинство новых кадров были партийными бюрократами, не обладавшими профессиональным опытом или подготовкой в области разведки. Как только они ознакомились со своим новым ремеслом, помогая в подготовке второго раунда московских показательных судебных процессов, инсценированных в марте 1937 года, Ежов принял дальнейшие меры, чтобы продвинуть по службе своих приспешников. Бывшим заместителям и начальникам отделов Ягоды было сообщено, что Центральный Комитет поручает им лично проверить политическую благонадежность региональных и местных партийных работников и организаций по всему Советскому Союзу. Они покорно отправились из Москвы исполнять порученные персонально каждому задания, но ни один из них так и не добрался до места назначения. На первой же станции, где останавливался поезд, их арестовывали, привозили в Москву на машинах и бросали в тюрьму[625].

Прошло несколько недель, прежде чем сотрудники Центра начали что-то подозревать. Тем временем Ежов позаботился о том, чтобы сменить всю охрану Лубянки и и заменить офицеров, командовавших подразделениями войск НКВД в Москве. Этой участи избежали только четыре начальника отделов. Помимо Слуцкого, начальника Иностранного отдела, все трое остальных имели тесные связи с «Большим хозяином»: К. В. Паукер, глава Оперативного отдела НКВД, был верным телохранителем Сталина; Станислав Реденс, глава НКВД Московской области, был женат на свояченице Сталина, а Михаил Фриновский, еще один верный приятель, командовал пограничными войсками.

Слуцкого сначала пощадили, потому что Ежов не хотел нарушать ход работы иностранных агентурных сетей, хотя систематическая чистка рядов чекистов в штаб-квартире продолжалась. В то время как кровавая баня продолжалась и арестовывали старших офицеров, возглавлявших отделы НКВД, Ежов укрылся за спинами вооруженных до зубов охранников в своем кабинете на четвертом этаже. Сознавая, какая участь была им уготована в подвальных камерах Лубянки, некоторые старшие офицеры предпочитали покончить с жизнью, выбросившись из окна своего кабинета, чем подвергнуться тем же жестоким процедурам, которые применяли они сами, чтобы выбить «признание» из своих жертв. На московских улицах только что начали таять зимние снега 1937 года, когда кровь, пущенная сталинской вендеттой, принародно выплеснулась на тротуары вокруг здания на Лубянке. Феликс Гурский, старший сотрудник Иностранного отдела, только что награжденный орденом Красной Звезды, выбросился из окна своего кабинета. Этим же способом покончили с собой два следователя из секретного политического отдела[626]. Эти самоубийства, естественно, привлекли внимание простых людей, проходивших в тот момент мимо здания. Вскоре по Москве поползли слухи о неминуемом мятеже. Тем не менее, несмотря на слухи, за пределами Лубянки по-прежнему было спокойно. Внутри же царило смятение; продолжала литься кровь в подвальных камерах, где десятки офицеров, арестованных и обвиненных в шпионаже или троцкизме или и в том и в другом одновременно, расстреливались без официального суда.

«Офицеры Иностранного отдела НКВД, прибывавшие в Испанию или Францию, рассказывали невероятные истории о том, как вооруженные команды производили обыски в многоквартирных домах НКВД и как иногда стук в дверь одного дома становился причиной самоубийства в соседнем доме», — писал впоследствии Орлов, вспоминая, как «инквизиторы из НКВД, не так давно нагонявшие страх на сталинских пленников, теперь сами дрожали от неописуемого ужаса»[627].

«Высокопоставленные сотрудники и следователи НКВД уподобились гончим псам, слишком увлекшимся преследованием своей дичи, чтобы обратить внимание на самого охотника», — так объяснял Орлов тот факт, что его товарищи-чекисты не сумели предусмотреть ежовской чистки. Он был убежден, что Сталин имел намерение уничтожить всех тех, кто участвовал в организации московских показательных судебных процессов или знал о них правду. Однако документы показывают, что Ежов вскоре распространил чистку на провинциальные организации НКВД по всей территории Советского Союза. Эти злополучные сотрудники мало знали о предыдущих чистках бывших членов Политбюро и не принимали в них участия. Только в одном 1937 году, по оценкам, было ликвидировано более 3000 оперативных сотрудников НКВД[628].

Масштабы «ежовщины» страшно увеличились в 1938 году после вынесения обвинительных вердиктов на третьем московском показательном судебном процессе. Одним из расстрелянных был бывший начальник НКВД Ягода, который всего за два года до этого подготовил сцену для разгула сталинского террора на первом из этих судебных процессов. Из следователей НКВД, помогавших выбивать «признания», приведшие к вынесению целого ряда обвинительных вердиктов, только Георгий Люшков, заместитель начальника Политического отдела и помощник Молчанова на первом судебном процессе, избежал экзекуции. Он спас свою жизнь, бежав к японцам летом 1938 года, после того как получил назначение на пост начальника НКВД в дальневосточных провинциях Китая[629].

Последствия сталинской чистки рядов офицерского корпуса Красной Армии также ощущались в Испании. В феврале 1937 года генерал Клебер был снят с поста командующего интернациональными бригадами. По указаниям Москвы ему было поручено организовать оборону Малаги, однако он исчез вскоре после прибытия туда, и больше о нем никогда не слышали. По всей вероятности, он пал жертвой «эскадрона смерти» НКВД. Генерал Берзин также был отозван в Москву после критики Орлова за своевольное руководство аппаратом НКВД в Испании. Он пал жертвой мстительности Ежова, как и Сташевский, сталинский комиссар в Испании, который также осмелился критиковать НКВД[630].

Когда офицеры НКВД, работавшие за границей, стали отзыйаться и исчезать без следа, страх, порожденный подобными вызовами из Центра, вызвал необходимость выманимать некоторых из них в Советский Союз с помощью хитроумных уловок. Одним из первых был Смирнов, парижский резидент, который выполнял роль связного с Филби. Это был не Дмитрий Смирнов, а В.В. Смирнов, носивший псевдоним «Петр», но настоящая фамилия которого была Глинский. Он проработал во Франции четыре года, а поэтому ни он, ни его жена не нашли ничего необычного в том, что его отзывали в июле 1937 года. Если бы жена другого работавшего в Париже офицера НКВД не стала свидетельницей ареста г-жи Смирновой в Москве, его бывшие коллеги во Франции считали бы, что ее муж просто получил назначение на другой пост за границей. Когда стало известно, что его расстреляли за государственную измену, Ежов приказал своим подчиненным распустить слух, будто Смирнов признался в том, что он польский шпион. Его парижские товарищи прекрасно понимали, что это нелепая ложь, потому что Центр продолжал использовать те же самые коды и ни один из их агентов или источников не был выдан[631].

Малли был еще одним «нелегалом», который, как Орлов узнал в 1938 году, оказался в числе сорока офицеров НКВД отозванных в предыдущем году, а затем обвиненных и расстрелянных якобы за измену. Все, за исключением пятерых, подчинились приказу Москвы и вернулись, несмотря на растущее предчувствие того, какая участь их ожидает. Некоторые, вроде Малли, хладнокровно взирали на перспективу мученической смерти; другие считали, что смогут доказать свою невиновность, какие бы обвинения им ни предъявлялись. Большинство из них сбежало бы за границу, чтобы спасти свою жизнь, если бы не мощные препятствия для бегства, воздвигнутые чрезвычайным законом, опубликованным за подписью Сталина 8 июня 1938 г. Согласно ему, семьи офицеров НКВД становились заложниками, поскольку предусматривалось, что ближайшие родственники сотрудников советских служб, бежавших за границу, подлежали высылке в Сибирь. Каждый офицер НКВД был осведомлен о секретном приложении к этому закону, автоматически предусматривающем тюремное заключение сроком на 10 лет для жен и ближайших родственников бежавших, а в случае выдачи государственных секретов им грозила смерть.

Сталин также дал Ежову указания принять все необходимые меры, чтобы бороться с бегством за границу офицеров НКВД, которые могли бы раскрыть вражеским контрразведкам советские секретные операции. «Летучие группы» Отдела специальных заданий охотились за перебежчиками, осмелившимися не подчиниться приказам Москвы.

Кривицкий (настоящая фамилия Гинзбург), «нелегальный» резидент НКВД в Нидерландах, обеспечивавший доставку оружия в Испанию, и Игнаций Рейсе (настоящая фамилия Порецкий), «нелегал» в Бельгии, относились к числу тех, кто рискнул бросить вызов Москве и остаться за границей. Впоследствии Орлов утверждал, что знал также еще двух сотрудников НКВД, бежавших в том же году; он назвал их псевдонимы: «Пауль» и «Бруно»[632]. Самым старшим по званию был Игнаций Рейсе, бежавший в июле 1937 года со своей женой и ребенком в Швейцарию после получения рокового вызова из Москвы. Прежде чем покинуть резидентуру, он оставил в советском посольстве в Париже письмо, в котором сообщал Центральному Комитету причину своего разрыва со Сталиным и заявлял, что он «возвращается на свободу — назад к Ленину, к его учению и к его делу». Сталин ответил на этот возмутительный акт неповиновения, приказав Ежову стереть с лица земли и Рейсса, и его семью, чтобы другим было неповадно. «Летучая группа» боевиков из НКВД в конце концов настигла Рейсса 4 сентября в Швейцарии, всадив в него целую обойму из пулемета и бросив труп у обочины безлюдной дороги неподалеку от Женевы[633].

Два месяца спустя Кривицкий решился бежать, узнав о ликвидации своего друга Рейсса. Покинув резидентуру в Гааге, он прибыл с женой и сыном в Париж и попросил защиты и убежища у французской полиции. Он тоже почти наверняка был бы уничтожен одной из «летучих групп» Ежова, не будь французское правительство обеспокоено скандальным похищением генерала Миллера. Средь бела дня 23 сентября 1937 г. Миллер, преемник Кутепова на посту руководителя белогвардейской организации РОВС, был схвачен группой захвата на перекрестке парижских улиц. Французское правительство приказало организовать самый тщательный розыск Миллера. Но генерала так и не нашли — ни живым, ни мертвым[634]. Впоследстии Орлов доверительно рассказывал Феоктистову, что он принимал участие в похищении Миллера, хотя и поссорился с Ежовым, так как, по его словам, не одобрял всю операцию в целом. В одном письме среди корреспонденции испанской резидентуры НКВД напоминает Шпигельглассу, что они в свое время нанимали самолет, «в котором вывозили „Фермера"». «Фермер» был псевдонимом генерала Скоблина, одного из видных деятелей РОВС. Он был главным действующим лицом (по словам Орлова) в операции И НО по [похищению Миллера, имевшей целью поставить его во [главе всей этой организации[635].

Операция провалилась, и Скоблин бежал только благодаря Орлову, хотя об этом факте тот не сообщил ЦРУ двадцать семь лет спустя, когда объяснял, каким; образом жена генерала осталась в Париже и была арестована французской полицией. Французское правительство предупредило Москву, что порвет дипломатические отношения с СССР, если советские агенты совершат еще одно убийство на французской земле. В то время, когда Гитлер предъявлял все более грозные требования на европейскую территорию, Сталину не хотелось портить отношения с Францией. Реальная политика, возможно, оказалась спасителем Кривицкого. Во время пребывания во Франции, по его словам, было совершено два покушения на его жизнь, что, однако, не подтверждается материалами дела в НКВД, но ему удалось благополучно добраться до Америки. Три года спустя, в 1941 году, Кривицкий совершил самоубийство при загадочных обстоятельствах в вашингтонском отеле. Многие, включая Орлова, считали его смерть доказательством того, что в конце концов ему не удалось укрыться от сталинской мести[636]. Но это также не подтверждается документами разведки. Согласно им, НКВД сняло наблюдение за Кривицким в 1939 году. Оно узнало о его самоубийстве из сообщений телеграфных агентств. Вернее было бы предположить, что Кривицкий, предав несколько известных ему агентов, покончил с собой в состоянии психической неуравновешенности.

«Летучие группы», которые базировались в Европе и Мексике, оставили после себя в 1937 году по обе стороны Атлантики вереницу нераскрытых покушений на лиц, которые, по всей видимости, стали жертвами ежовского расстрельного списка. Коновалец, один из лидеров украинского националистического подполья, был смертельно ранен взрывом бомбы перед кафе в Роттердаме, куда его пригласил на встречу сотрудник НКВД Судоплатов. Еще одной вероятной жертвой НКВД была Джульетта Стюарт Пойнц, бывшая активистка американской компартии, бесследно исчезнувшая в Нью-Йорке в июне 1937 года. Наверняка стал жертвой ликвидации бывший резидент ОГПУ в Турции Георгий Агабеков, который бежал к англичанам в Константинополе в 1931 году, а в июле 1937 года исчез по пути из Парижа на Пиренейский полуостров. Рудольф Клемент, бывший секретарь Четвертого интернационала Троцкого, исчез 12 июля 1938 г.[637] Вскоре после этого парижская полиция нашла, то, что, по их мнению, было его обезглавленным трупом, плывущим по течению Сены.

Первый намек на то, что роковая «чистка», которой руководили из Москвы, возможно, будет нацелена на него, Орлов получил в Испании еще в августе 1937 года в виде телеграммы от Слуцкого. В ней его предупреждали, что германская и франкистская разведслужбы, возможно, планируют его похищение, чтобы вырвать у него информацию о советской помощи республиканцам. Начальник Иностранного отдела сообщал, что Центр вышлет группу личных охранников для Орлова в составе двенадцати человек для обеспечения его безопасности. «Мне сразу же подумалось, что эти телохранители, возможно, получили приказ ликвидировать меня», — вспоминал Орлов. Он рассказывал, что телеграфировал в ответ Слуцкому: «Я не нуждаюсь в телохранителях, потому что мой штаб двадцать четыре часа в сутки охраняет испанская гражданская охрана и что вооруженные агенты испанской тайной полиции сопровождают меня во всех моих поездках»[638].

Отклонив предложение Центра, Орлов в качестве меры предосторожности отправил своего помощника Эйтингона в немецкую Интернациональную бригаду для отбора десятка самых надежных немецких коммунистов для своей личной охраны. «Эти люди стали моими постоянными компаньонами», — писал Орлов, отмечая, что они «следовали за мной повсюду, вооруженные автоматами и связками ручных гранат у пояса»[639].

Орлов, подозревавший, что его фамилия продвигается к началу ежовского списка кандидатов на ликвидацию, еще более укрепился в этом подозрении в октябре 1937 года, когда его неожиданно посетил Михаил Шпигельгласс, заместитель начальника Иностранного отдела НКВД. Орлов утверждал, что он прибыл из Парижа, куда был направлен Ежовым, чтобы лично руководить охотой на Рейсса. Документы НКВД показывают, что Орлов скрывал истинные обстоятельства, поскольку Шпигельгласс был направлен в Испанию[640] Слуцким, чтобы организовать побег Скоблина из Франции на самолете.

Беспокойство Орлова за собственную безопасность возросло, когда он, по его словам, обнаружил, что Шпи-гельгласс встречался в Мадриде с агентом НКВД по фамилии Болодин, который, как его предупреждали, был направлен Ежовым для руководства «летучей группой» в Испании. Эта новость вызвала у него опасения в том, что, возможно, планируется похищение его жены и дочери в качестве заложников, чтобы гарантировать его возвращение в Москву, когда придет время для его отзыва[641].

«Когда в двенадцать часов ночи эта мысль пришла мне в голову, я поехал на виллу и разбудил их, — писал Орлов. — Я отвез их во Францию, нанял для них виллу и оставил с одним агентом из испанской секретной полиции, который знал Францию, потому что в прежние времена работал водителем такси в Париже». В своих показаниях американцам Орлов утверждал, что в 1937 году он сам подумывал о том, чтобы бежать, однако, взвесив все варианты, решил, что время еще не настало. «Я ждал, оттягивая свой разрыв с Москвой, потому что чувствовал, что тем самым продлеваю жизнь своей матери и теще, — объяснял Орлов. — В глубине души все еще теплился слабый огонек надежды на то, что что-нибудь помешает этому, что что-нибудь произойдет в Москве и положит конец этому кошмару, этой нескончаемой цепи расправ»[642].

Кошмар не кончился и в 1938 году. Он стал более кровавым. Как только Ежов завершил ликвидацию большинства офицеров НКВД, принадлежавших к старой гвардии, он перестал нуждаться в символической фигуре Слуцкого. 17 февраля 1938 г. начальника Иностранного отдела вызвали в кабинет Фриновского, недавно повышенного в должности и ставшего одним из заместителей главы НКВД, куда полчаса спустя был вызван Шпигельгласс. Войдя в кабинет, он обнаружил своего начальника неуклюже лежащим поперек кресла, а рядом стоял пустой чайный стакан. Фриновский доверительно объяснил, что врач уже установил, что Слуцкий умер от сердечного приступа. Несколько офицеров НКВД, которым приходилось сталкиваться с симптомами отравления цианистым калием, обратили внимание на предательские синие пятна на лице покойного начальника Иностранного отдела, когда его открытый гроб стоял на постаменте в офицерском клубе НКВД. В связи Со смертью Слуцкого, известие о которой Орлов получил не по телеграфу, а по диппочте, его подозрения усилились. Весь этот период времени он продолжал посылать сообщения мертвецу[643].

Ежов, как знал об этом Орлов, не был хорошо расположен к нему. Возвышение Шпигельгласса, занявшего место Слуцкого в Иностранном отделе, также увеличивало его уязвимость. Тем не менее, как показывают документы того времени, Орлов, по-видимому, всячески старался вызвать раздражение нового руководства с Лубянки. Он дал в руки своих недругов в Москве долгожданный повод для того, чтобы предпринять против него действия весной 1938 года, когда от него был получен целый ряд неосторожных сообщений. В одном он особенно критически отзывался о СИМ, испанской республиканской тайной полиции, созданию которой по образу и подобию НКВД Орлов способствовал. Тот факт, что он рискнул критиковать организацию, террористическую деятельность которой сам направлял против троцкистов в Испании, был плохо воспринят Ежовым. Но будучи бескомпромиссным, пусть даже и жестоким профессионалом, Орлов, по-видимому, счел своим долгом указать, что СИМ выходит из повиновения. Сыграв ведущую роль в операциях против ПОУМ, испанская тайная полиция стала выходить из-под контроля, когда ее старшие офицеры начали свою собственную смертоносную вендетту, которая привела к пролитию крови членов компартии, лояльно относившихся к Москве.

«В Испании существует произвол, не имеющий прецедента в Европе (исключая фашистские страны)», — писал Орлов Центру, поясняя при этом, что «любой агент Особого отдела имеет право арестовать любого без специального разрешения, даже целый штаб». Он жаловался, что «вместо подлинной борьбы со шпионами и фашистами создаются „липовые дела"». В частности, он отмечал, что заместитель начальника СИМ даже ввел в обиход электрический стул, «на котором арестованные подвергаются пыткам»[644].

Сообщение Орлова о том, что власть террора в Испании, которую он помогал создать, принимает тревожное направление, пришлось не по нраву Лубянке, где приспешники Ежова проводили допросы методами, почти не отличавшимися от тех крайностей, которые в тюрьмах СИМ. Ежов поджидал удобного случая, чтобы расплатиться с Орловым, поскольку затаил на него злобу из-за невыполнения им операции по выводу высокопоставленного коминтерновского деятеля, в которой Сталин был лично заинтересован. Пресловутая мстительность «Карлика» (так за глаза называли Ежова) разгорелась еще больше, когда Орлов вступился за командира Красной Армии, уроженца Польши, которому предстояло предстать перед судом по обвинению в якобы троцкистских симпатиях.

Генерал Сверчевский, известный испанским коммунистам и членам интернациональных бригад, сражавшихся под его командованием, под именем генерала Вальтера, был неожиданно отозван в Москву в начале 1938 года. В попытке спасти одного из подлинных советских героев испанской гражданской войны Орлов написал Ежову личное ходатайство, которое подписали все пятеро его заместителей. Он утверждал, что Сверчевский был не только безупречно преданным коммунистом, но также что он пользовался огромной популярностью среди испанского населения. В подтверждение прилагалась серебряная шкатулка, подаренная генералу союзом испанских комсомольцев. На ее крышке была выгравирована карта Испании с рубинами, обозначающими места военных побед, одержанных Сверчевским. Внутри Ежов обнаружил письма, удостоверяющие храбрость и мастерство, проявленные генералом на поле боя. Это был один из редчайших в истории случаев, когда начальника НКВД удалось убедить пощадить одну из его жертв. Сверчевский был реабилитирован, но мстительность Ежова перекинулась на Орлова, отмечавшего, что именно вскоре после этого случая, 9 июля 1938 г., он сам получил послание из Москвы[645].

«Когда я получил телеграмму, предписывающую мне отправиться в Бельгию и прибыть на борт парохода якобы на секретное совещание, где меня будет ждать один из членов партии, двое из моих заместителей имели со мной разговор в частном порядке, — писал Орлов. — Один предупредил: „Мне не нравится эта телеграмма"».

Орлов вспомнил, как за несколько месяцев до этого ему было приказано отослать в Москву одного из заместителей, предположительно для получения награды и личного доклада Сталину о войне в Испании. Когда заместитель не возвратился через месяц, личный состав штаба Орлова пришел к печальному выводу, что их товарищ стал еще одной жертвой ежовской кампании ликвидации[646].

«Как вы думаете, что это может быть за совещание?», — спросил Орлов своего встревоженного заместителя. По его словам, ответа не было, он просто отвел взгляд. «Он боялся говорить», — писал Орлов о реакции этого человека, который в конце концов ответил с запинкой: «Почему бы этому человеку самому не приехать в Испанию, чтобы поговорить с вами?»[647].

«Каждый чувствовал опасность, каждый буквально дрожал», — вот как описывал Орлов реакцию своего персонала. Эйтингон, отмечал он, сразу же понял значение телеграммы, заметив, что Москва даже не обозначила псевдонимом предположительно известного человека, с которым Орлов должен был встретиться в Антверпене на борту судна «Свирь».

«Ежов и люди, которых он притащил с собой в НКВД из аппарата Центрального Комитета, не обладали таким опытом, какой имели старые руководители НКВД, которых они ликвидировали», — писал Орлов. Даже его персонал сразу же «раскусил» значение телеграммы, которая должна была развеять подозрения, но делала это «так неуклюже», что выдавала подлинные намерения Ежова[648]. Это особенно ясно проявляется в инструкциях, которые были даны Орлову: если по какой-либо причине он сочтет неудобным прибыть на борт судна, то должен ждать перед зданием «Америкен экспресс компани» в Антверпене в течение пяти минут каждые два часа с двух часов дня до восьми часов вечера. «Меня застрелят так же, как застрелили нескольких моих коллег, — предполагал Орлов. — Котов [Эйтингон], которому я показал телеграмму, понял, что это была ловушка»[649].

Орлов предвидел, что если он встретится с сотрудником советского консульства, то тот превратится в вооруженного охранника и проследит, чтобы Орлов взошел на борт русского судна в Антверпене. Поэтому он решил, что важно ничем не показать Москве или Эйтингону и членам своего персонала, что он намеревается избежать ловушки, если она действительно была. Орлов телеграфировал в Центр: «Подтверждаю получение вашей телеграммы за № 1743. Чтобы быть в Антверпене 14 июля, я должен отсюда выехать 11 июля или не позднее 12 июля. Поэтому прошу к этому времени сообщить: 1) Условия моей встречи с нашим товарищем в Антверпене. 2) Должны ли люди 5, 10, 26, 27, 29 к 14-му находиться уже в Европе или они могут пока в состоянии готовности находиться в Испании»[650]. Москва ответила утвердительно относительно необходимости продолжать выполнение агентами заданий, но не сообщила никакой дополнительной информации о его встрече.

Орлов послал обычный ответ, ничем не выдав, что у него возникли подозрения. Чтобы скрыть свое намерение не ехать в Париж, он запросил у Центра указания относительно отправки в столицу Бельгии четырех людей НКВД и одного агента — женщину, действующую в качестве журналиста под руководством Орлова:

«Получение телеграммы за № 1750 подтверждаю. 12 июля оформляю выезд и вышлю «Журналистку» в Брюссель, а брата — в город «Фина». 12 или 13 июля перебрасывается туда один из пяти человек, указанных в телеграмме № 1743. Со всеми будет обусловлена связь. Телеграфируйте, должен ли брат захватить с собой радиоаппарат. Нужно ли его запаковывать, уничтожить данные, взять дип-листы. Буду в Антверпене 14 июля»[651].

Это должно было стать последним сообщением Орлова в Центр в его качестве резидента НКВД в Испании. На следующий день Орлов зашел, как это знали и он, и его сотрудники, в последний раз в свою штаб-квартиру. «Когда я покинул свой кабинет в Барселоне, мои офицеры вышли из особняка, который мы занимали: все были мрачны, потому что чувствовали, что я отправляюсь в ловушку», — вспоминал Орлов о своем отъезде 12 июля. Однако его поездка приняла не то направление, которого они опасались и на которое рассчитывала Москва: «Вместо этого я позвонил жене, договорился встретиться с ними в определенном отеле в Перпиньяне и бежал»[652].

Расставшись с верными немецкими телохранителями на границе, он со своим испанским шофером пересек в машине французскую границу и направился в «Гранд-отель» в Перпиньяне. Там он забрал жену и дочь и сел в ночной поезд на Париж. Они прибыли туда 13 июля, накануне празднования Дня Бастилии, однако настроение Орлова отнюдь не соответствовало предпраздничному настроению парижан.

«Я чувствовал себя человеком, который покинул корабль и сел в спасательную шлюпку, не имея ни планов, ни надежды, — вспоминал Орлов. — Мне было известно, что НКВД имеет мощные связи во Франции и что не пройдет и двух суток, как террористы Ежова сядут мне на хвост. Мне нужно было как можно скорее уехать из Франции, где меня могли без труда загнать в угол и убить»[653].

Наличие у Орлова многочисленных родственников в Америке, многих из которых он позаботился навестить во время своей поездки в 1932 году, делало для него Соединенные Штаты очевидным надежным убежищем. Но его план сразу поехать туда рухнул, когда он, позвонив в посольство США, обнаружил, что посла Уильяма С. Буллита нет в городе. Он чувствовал, что не сможет довериться младшему по чину сотруднику, и ему для быстрого бегства была необходима какая-нибудь другая страна. «Поэтому я по совету жены пошел в канадское посольство, которое, к счастью, не было закрыто», — так описывал Орлов свой удачный выбор. Посольство, по счастью, находилось неподалеку от их гостиницы, и вскоре Орлову удалось добиться личной встречи с генеральным консулом. Он знал, что в то время Канада не поддерживала дипломатических отношений с Советским Союзом, а поэтому не могла предоставить ему официальную въездную визу. Но канадский консул, по словам Орлова, был «человеком дружелюбным», а по счастливой случайности, оказался также бывшим канадским комиссаром по вопросам иммиграции. Поэтому он смог написать рекомендательное письмо иммиграционным властям своей страны. В нем указывалось, что советский генерал, направляясь в Соединенные Штаты по дипломатическому паспорту, попросил разрешения свозить свою жену и больную дочь в Квебек для отдыха перед удушающей летней жарой Вашингтона, куда он получил назначение на новый пост[654].

Теперь Орловым необходимо было, не задерживаясь, добраться до Канады, поскольку на следующий день, когда он не появится в советском посольстве, чтобы ехать оттуда на машине в Антверпен, поднимется тревога. Пройдет немного времени, и НКВД СССР аннулирует паспорт, обеспечивавший Орлову дипломатический статус, необходимый, чтобы попасть в Америку. Судьба продолжала улыбаться семье беглецов. Пока они ожидали в посольстве, Орлов узнал от священника, который разговорился с его женой, что в тот самый день вечером канадский пароход «Монклэр» отплывает из Шербура в Монреаль.

Орлов поспешил разыскать бюро путешествий и взять билеты, жена его бросилась в гостиницу, чтобы забрать чемоданы и дочь Веру. Интенсивное уличное движение во время праздника превратило их поездки по Парижу в безумное состязание наперегонки с часовой стрелкой, и когда они встретились на вокзале, до отхода поезда на Шербур оставались считанные минуты. Через час после прибытия в порт к вечеру того дня Орловы были на борту «Монклэр». Вскоре после заката солнца, дав два прощальных гудка, пароход, на борту которого находился самый высокопоставленный офицер советской разведки, из всех когда-либо пытавшихся бежать от Сталина, вышел в потемневшие воды Ла-Манша и взял курс на запад, через Атлантику, в Канаду.

Так начался четырнадцатилетний период жизни Орлова в качестве беглеца. Центр, очевидно, не имел понятия о том, что бывший начальник советской тайной полиции в Испании был уже на борту судна в Атлантическом океане, когда в Москву на следующий день сообщили, что «Швед» не появился, как планировалось, в парижском посольстве. Согласно документам НКВД, двое суток спустя Ежов лично занялся этим делом. 21 июля, когда «Монклэр» пришвартовался в Монреале и Орловы сошли по трапу на канадскую землю, Ежов готовился отправить «летучие эскадроны» на поиски пропавшего.

Канадские власти оказали Орлову дружеский прием. Проверив его дипломатический паспорт и прочитав рекомендательное письмо от главы их консульства в Париже, офицер иммиграционной службы выдал генералу удостоверение личности, позволяющее ему пребывание в Канаде в течение двух месяцев в качестве иностранца, получившего визу на временное пребывание в стране. Орловы привезли с собой припрятанную в ручном багаже крупную сумму в валюте США. Впоследствии советские власти будут утверждать, что это были оперативные фонды НКВД, украденные из сейфа в служебном

347

помещении барселонской резидентуры. Подтверждающее доказательство находится на странице 170 первого тома досье Орлова, где содержится заключение по обследованию сейфа барселонской резидентуры, сделанному после его исчезновения. Там сообщается, что недостача составляла около 60 ООО долларов, предположительно взятых Орловым. Эта сумма была значительно больше той, которая, по свидетельству Орлова, была при нем, когда он прибыл в Северную Америку. Он так и не объяснил расхождение в цифрах, и из документов НКВД тоже неясно, было ли какое-либо другое объяснение исчезновению столь значительной суммы[655].

«Когда я вступил на территорию Соединенных Штатов, у меня было 22 800 долларов», — позднее свидетельствовал Орлов, настаивая на том, что все это до последнего гроша составляло его «сбережения». В 1955 году он заверял Службу иммиграции и натурализации США, что он был «высокооплачиваемым должностным лицом», чей «оклад в последние годы составлял 900 долларов в месяц, а заработок жены — 350 долларов в месяц». Утверждая, что деньги всегда выплачивались ему в долларах, когда он работал за границей, Орлов говорил, что при этом не было никаких вычетов. В результате оказывалось, что общая сумма, которую Орловы привезли с собой, составляла несколько более суммы их общих заработков за два года их пребывания в Испании. Однако, поскольку сюда не могли быть включены расходы на жизненные нужды или оплата счетов за лечение их дочери, Орлов заявил, что в эту сумму входили наличные деньги из фонда, которые они копили, чтобы послать Веру в «школу-санаторий» в Швейцарии, когда ей исполнится шестнадцать лет[656]. Как бы ни получил он эти деньги, это была крупная сумма; в нынешних ценах более 250 000 долларов. Символично, что одно из первых действий г-жи Орловой в Канаде заключалось в том, чтобы, воспользовавшись преимуществами капиталистической системы, заставить свое состояние работать на них, принося проценты: она открыла сберегательный счет в Монреальском банке за № 300937 на имя Берг[657].

Банковская расчетная книжка была открыта на имя Марии, с тем чтобы она могла прожить независимо и заботиться о дочери в том случае, если ежовские «летучие эскадроны» расправятся с ее мужем. При тех обстоятельствах это была вполне оправданная мера предосторожности, поскольку, как оказалось, запись, сделанная в его личном досье в августе 1938 года, хотя и не намечала его кандидатуру для немедленной ликвидации, но рассматривала эту возможность. В записи отмечалось, что его «бегство рассматриваем как результат испуга и недоразумения», однако занимаемое Орловым положение было настолько высоким, что «сам факт побега является антипартийным поступком, граничащим с предательством»[658].

«Это была опасная игра, — впоследствии вспоминал Орлов. — Я понимал, что кремлевские террористы уже в пути, чтобы отыскать и ликвидировать меня». Орлов решил, что кроме защиты себя и своей семьи необходимо принять подобные меры в отношении своей матери и тещи, которые в то время были живы. Он предпринял шантаж, угрожая Сталину: «Я написал письма Сталину и начальнику НКВД Ежову, предупреждая, что если они попытаются отыграться на моей матери или теще или если им удастся убить меня, мой адвокат опубликует все известные мне сведения о преступлениях Сталина, которые я перечислил в этих двух письмах»[659].

Орлов отмечает, что дублирующие друг друга письма на тридцати семи страницах были написаны им вскоре после прибытия в Канаду. Согласно его письменному отчету и последующим показаниям перед сенатом США, в них содержался длинный перечень преступлений советского диктатора. Начиная с убийства Кирова и не скупясь на ужасные подробности, он, по его словам, составил список преступлений Сталина, включавший использование НКВД для получения признаний и фабрикации обвинений для сфальсифицированных московских судебных процессов и «чисток» маршала Тухачевского и других командиров Красной Армии. Чтобы посчитаться с Ежовым, Орлов сообщил «Большому Хозяину» о том, как Скоблин, один из похитителей генерала Миллера, игнорировал строгие указания Кремля и укрылся в советском посольстве в Париже в сентябре 1937 года.

«Я предупредил его самым решительным образом, что если он осмелится отыграться на наших матерях, я опубликую все, что знаю, — писал Орлов, драматизируя события таким образом, что это сделало бы честь любому голливудскому сценаристу. — Я был уверен, что Сталину придется отложить свою месть до тех пор, пока не удастся похитить меня и заставить отдать мои спрятанные записки, чтобы не допустить публикации секретов его преступлении»[660].

Это был грандиозный шантаж, и для его осуществления Орлову пришлось найти способ доставить по адресу свои требования, не раскрывая своего местопребывания. Ему удалось это сделать, заручившись помощью двух своих русских двоюродных братьев, эмигрировавших в Америку.

«По прибытии в Канаду из Европы я позвонил своему двоюродному брату Исааку Рабиновичу, — свидетельствовал впоследствии Орлов. — Я попросил его связаться с Натаном Курником и прислать его ко мне в Монреаль. Мне было нужно, чтобы Натан доставил мои письма в Париж»[661].

Орлов встречался с несколькими членами семьи Курников, когда навещал Рабиновича во время своего пребывания в Соединенных Штатах осенью 1932 года. Он знал их еще в детстве, когда братья Натан, Макс, Исидор и их сестра Флоренс жили в Погорске, расположенном примерно в восьмидесяти пяти милях от дома семейства Фельдбиных в Бобруйске. Поездка даже на такое короткое расстояние была для еврейской семьи в царской России на переломе века не таким простым делом. По воспоминаниям Исидора, до того как Курники эмигрировали в Америку в 1905 году, обе семьи были едва знакомы между собой[662]. Поэтому они едва ли были близкими друзьями, и, как вспоминал Натан, сам он никогда не общался с Орловым до того, как он в один прекрасный день не приехал в дом их двоюродного брата Рабиновича в Бронксе в сентябре 1932 года. Там был Орлов, и они тогда проболтали о России в течение примерно полутора часов. Курник рассказал ФБР в 1954 году, что он не установил точно, что делал Орлов в Соединенных Штатах. Он лишь знал, что Орлов направлялся в Детройт для «покупки автомобильных деталей». Поэтому, по словам Натана Курника, он был удивлен, когда в июле 1938 года позвонил Орлов, сообщил, что попал в беду, и спросил его, не сможет ли он сразу же приехать в Монреаль[663].

«Я был не вполне уверен, что он сможет оказать мне эту услугу», — впоследствии говорил Орлов представителям иммиграционных властей, въедливо допрашивавших его, почему столь дальний родственник, с которым он не виделся много лет, по первому слову своего двоюродного брата всецело предоставил себя в его распоряжение. Он ответил, что Курник был «очень хорошим и близким родственником»; в детские годы Орлова в России он был «лучшим другом моих родителей»[664]. Он сказал, что его двоюродный брат, который был двадцатью годами старше, помог его отцу в финансовом отношении. Если бы Натан не согласился, сказал Орлов, то я «попросил бы какого-нибудь другого родственника приехать ко мне». Услуга, которую он просил оказать своего двоюродного брата, была обременительной, признавал он. Но такая взаимопомощь была традицией среди сплоченных еврейских семей, которые в России объединялись, чтобы пережить погромы. Это осталось сильной традицией и среди еврейской эмигрантской общины в Нью-Йорке. Поэтому трудно было бы отказать в помощи такому влиятельному члену общины, как Рабинович, когда он обратился с просьбой от имени Орлова.

Сам Натан Курник рассказал ФБР, что «знал и любил отца Орлова». Это было еще одной причиной того, что он сразу же отправился в Монреаль. Там он поселился в отеле «Виндзор». Согласно инструкциям Рабиновича, он встретился с Орловым в вестибюле, и тот попросил Курника поехать во Францию и передать два письма в советское посольство в Париже. Курник согласился, но он сначала должен был съездить в Нью-Йорк, чтобы получить паспорт. Он возвратился в Канаду к началу августа, и, по его словам, одолжил Орлову 2000 долларов. О том, чтобы он дал в долг, его не просили, рассказывал Курник, и ему казалось, что его двоюродный брат «живет хорошо и, по-видимому, не нуждается в деньгах»[665].

Курник рассказал ФБР в 1954 году, как он отбыл из Монреаля на пароходе, принадлежавшем «Канадиен Пасифик Лайн», и через пять дней был в Париже. Там он взял такси до советского посольства на улице Гренель; поскольку был праздничный день, «там, по-видимому, дежурил всего один сотрудник». Следуя инструкциям своего кузена, он приказал таксисту ждать его, доставил два запечатанных письма и затем быстро уехал от посольства. Потом он отправился на почту, откуда послал открытку, заранее написанную Орловым и адресованную советскому послу, в которой сообщалось о доставке ему двух писем. Курник вспоминал, что он также отправил тогда в Москву отдельную телеграмму, подготовленную Орловым, где сообщалось властям, что в советском посольстве в Париже получены два запечатанных письма: «одно предназначалось начальнику НКВД, а другое — личному другу Сталина для передачи самому Сталину». На двух конвертах, доставленных в посольство, имелся в качестве опознавательного знака отпечаток большого пальца Орлова и, как сказал Курник, хотя сам он не знал содержание писем, Орлов дал ему понять, что в них содержится объяснение причин его бегства[666].

Такова была данная Орловым версия спланированного им шантажа, которой он придерживался во всех опубликованных записках и которая была повторена следователям ФБР и Службы иммиграции. Поскольку его план явно увенчался успехом, заставив Сталина отозвать убийц, Орлова никогда не спрашивали о том, почему Сталин отступил под натиском именно этих угроз или почему угроза разоблачений с его стороны стала для него «золотым полисом страхования жизни». Если бы речь шла только о так называемых «ужасных преступлениях» Сталина, «Большой Хозяин», несомненно, с насмешкой отмел бы их как не подтвержденные документами наветы озлобленного троцкистского предателя.

Теперь на основе его досье из архивов КГБ можно понять, в какой степени Орлову удалось обмануть американцев относительно того, как он заставил советского диктатора и начальника его секретной службы отказаться от выслеживания его самого и принятия репрессивных мер против его родственников в СССР. Сохранилось подлинное письмо, для обеспечения передачи которого в Москву кузен Орлова Натан Курник не остановился ни перед чем. Оно написано на одиннадцати, а не на тридцати семи страницах с приложением на двух страницах. Не было обнаружено никаких следов копии, которую, как утверждал Орлов, он направил Сталину. Однако, хотя на надписанном от руки конверте ежовского экземпляра и не имеется отпечатка большого пальца Орлова, на нем все еще сохранились остатки коричневого сургуча, прилипшие к пожелтевшей бумаге повыше четко выведенной по-русски надписи: «Только лично. Николаю Ивановичу Ежову. Никому другому не вскрывать»[667]. Подписанное «Швед» (псевдоним Орлова), его письмо было почти полностью рассекречено российской разведслужбой, за исключением двух-трех незначительных вымарок. Написанное отчетливым почерком Орлова, оно красноречиво объясняет и обосновывает мотивы его бегства. Однако в письме не содержится никаких упоминаний о сталинских преступлениях. Тем не менее оно проливает свет на суть угрозы Орлова, которая оказалась столь эффективной для успешного шантажа:

«Николаю Ивановичу Ежову

Я хочу объяснить Вам в этом письме, как могло случиться, чтобы я, — после 19 лет безупречной службы Партии и Советской власти, после тяжелых лет подполья, после моей активнейшей и полной самопожертвования борьбы последних 2-х лет в условиях ожесточенной войны, после того как Партия и Правительство наградило меня за боевую работу орденами Ленина и Кр. знамени, — ушел от Вас.

Вся моя безупречная жизнь, полная служениям интересам пролетариата и Сов. власти, прошла перед глазами партии и коллектива работников н/наркомата…

9-го июля я получил телеграмму, лишенную всякого оперативного смысла, в которой я ясно прочел, что мне по диким и совершенно непонятным мотивам устраивается ловушка на специально посланном для захвата меня пароходе «Свирь».

В телеграмме предлагалось мне явиться в Антверпен 14 июля, куда на этом пароходе прибудет «товарищ, которого я знаю лично». «Желательно», — гласила телеграмма, — чтобы первая встреча произошла на пароходе». Для «обеспечения конспиративности встреч» телеграмма предлагала мне поехать на дипломатической машине н/посольства во Франции в сопровождении ген. консула…

Я анализировал телеграмму: почему первая встреча должна произойти именно на пароходе? Зачем, если не для того, чтобы оглушить меня и увезти уже как заведомого врага. Почему меня должен сопровождать ген. консул в дипломатической машине, если не для того, чтобы не спускать с меня глаз по пути и, в случае заминки у парохода, засвидетельствовать властью консула, что я — сумасшедший, контуженный в Испании, которого заботливо везут в СССР. Сопровождение меня в дип. машине объяснялось в телеграмме интересами обеспечения конспиративности встреч…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.