Опасная профессия

Опасная профессия

Лопухин Александр Ефимович, художник-акварелист из Москвы, 82 года. Дзинтари, Дом творчества, 1979 г.

В начале тридцатых годов в «Московской правде» появилась заметка о том, что, мол, наши художники не рисуют и не отражают нашу новую строящуюся Москву, а занимаются пейзажами со старыми деревеньками, и что это нехорошо.

Нас всех тогда собрали в МОСХе, а было нас порядка трехсот пятидесяти человек, зачитали статью и предложили начать отражать строительство новой Москвы.

Ну, а мы-то знали, что за маленькие наброски на улицах моментально хватали и тащили в милицию, особенно усердствовали пионеры. Любой человек, «рисующий объекты» на улице — шпион, а слава Павлика Морозова была тогда высока.

Через несколько дней нам показали отпечатанные на веленевой бумаге с золотом мандаты на право зарисовок в Москве с данными ф.и.о., печатью и т. д. Началась свалка: кому давать, кому не давать. Кто в доверии, а кому лучше воздержаться. Наконец был утвержден список на совместном заседании правления и парторганизации и распределены объекты. На руки мандаты не дали. Мы спросили: «А как же?» — «Не беспокойтесь, вот у нас сидит товарищ, он вам все обеспечит — скажет, когда, где, кому и что рисовать, точный день и час зарисовки». С тем и разошлись.

Дальше началось следующее: Кремль никто брать не хочет — опасный объект. Наконец, после долгих переговоров Кремль взял себе парторг, показал пример, а мы все стали ждать: как он? На следующий день звоним ему — нет его, на другой звоним, на третий — исчез человек. Ну, а нам идти рисовать все равно надо — рисунки заказные, а тогда это было редкостью, кормились кто чем.

Так и я пошел рисовать на Яузу. Вышел к домику сельского типа, сидит там хозяин, мужичок с босыми ногами, ногу за ногу заложил, пальцами шевелит на солнышке. Спрашиваю:

— Можно, я тут присяду, порисую с вашей веранды?

— А пожалуйста, валяй, рисуй. С нашим удовольствием.

Вот в таких царских условиях, сидя на веранде при мягком солнышке, я сделал часа за два большой лист с видом на новостройки, Бородинский мост и Яузу. Получилось хорошо. Я, очень довольный, поблагодарил хозяина, лист сунул в папку и пошел.

Вышел по гребню высокого берега по направлению к мосту, отошел с километр и ахнул: ну до чего же красиво! Чистый Пиранези! Вытащил новый лист, хотел начать, а внутренний голос мне подсказывает: не начинай, не надо! Сбереги, что есть! Уходи домой!

Но красиво вокруг — глаз не оторвешь! Я оглянулся несколько раз кругом — никого. Вынул тушь, вынул перо и, не касаясь бумаги, несколько раз провел ручкой в воздухе. Оглянулся еще раз — никого! Тогда я вздохнул с облегчением и начал рисовать. Сделал два-три штриха — по бокам два архангела.

— Гражданин, пройдемте!

— Я художник, у меня мандат…

— Пройдемте!

Пошли. Приводят меня в милицию.

— Вот — рисовал.

Молоденький начальничек там в форме, наверное, умывался — нос, щеки вытирает, уши прочищает.

— Ну что же, будем составлять протокол.

— Да я художник! Работаю по заказу МОСХа! Строительные объекты Москвы.

— А кто у вас в МОСХе начальник?

— Председатель МОСХа Александр Герасимов.

— Вот пускай ваш Герасимов напишет нам обоснования ваших действий, а наше начальство на этом заявлении и согласно нашему протоколу наложит резолюцию. Вы не беспокойтесь, все будет в порядке.

Ну, что делать? Написал он протокол, берет мои листы, сгибает их вдвое, разглаживает ладошкой, потом вчетверо — и скрепкой к протоколу.

— Что же вы делаете?

— Как что? Должен же я вещественное доказательство приложить к протоколу!

— Это произведение искусства! Вы же все испортили! Вы будете отвечать за это!

— Гражданин, вы не волнуйтесь. Раз вы так разволновались, то пожалуйста.

Взял рисунок, развернул, вынул толстую папку документов из ящика стола, запихнул мой лист. Края не влезли, так он их загнул к центру, а сверху плюхнул свою пачку документов.

— А теперь идите к своему Герасимову, пусть он вам даст соответствующую бумагу, придете к нам и, если начальство разрешит, получите свое произведение. Не волнуйтесь.

Я на всех парах в МОСХ. Прибегаю к Герасимову — так мол и так. У самого сердце прыгает.

Он говорит:

— Что ты волнуешься? Иди вниз к машинистке, пусть напечатает с твоих слов то, что нужно, а я подпишу, и конец делу. А ты вон сам не свой. Пришел живой, здоровый. Парторг — так тот вообще не вернулся…

Я к машинистке. Растолкал очередь сгоряча, напечатала она мне, я единым духом назад, к Герасимову.

— Ну вот, — говорит Герасимов, — а ты волновался. Сейчас я твое заявление возьму, положу под стекло на видное место, на первом же заседании правления обсудим, примем решение, я подпишу, и делу конец.

Так с тех пор сорок пять лет я жду, когда мне это заявление подпишут.

Да, если бы собрать все рисунки и этюды, которые у меня забирала милиция на месте преступления, у меня бы собралось на хорошую персональную выставку.