Генка

Генка

Ленинградская глазная больница, 1962 г.

Мы лежим уже месяц в палате: Павел Петрович, Генка и я.

Генка красивый. Высокий, плечистый, большие карие глаза под темными бровями хорошо торчат из-под светлого чуба.

Павел Петрович — слесарь из депо. Худой, солидный, говорит немного, но веско. Свою травму воспринимает спокойно, болезненные процедуры переносит мужественно, обшучивает наше лежачее положение.

Вышли врачи, ослепив нас сверкающей белизной халатов, брезжит серый мартовский свет из больничного окошка. Рокочет Генкин басок, и возникают перед моими закрытыми глазами картины далекого Казахстана…

— У нас самое время — уборка. Хлеб возить — поспевай, шоферня! В день по восемь, десять поездок с хлебом делаем. Нагрузят — и даешь на элеватор. Разгрузился и назад. Весь день по жаре носишься. И все за те же восемьсот. Правда, на уборке подкидывают. Шофер тут — главная фигура. Павлуша, будь добр, налей водички! В горле пересохло. Вон графин стоит.

Павел Петрович встает, хромая, дотягивается до графина и наливает воду в стакан. Генка и сам мог бы встать и взять воду, но почему-то так повелось, что Павел Петрович его постоянно обслуживает, несмотря на то, что его состояние хуже, чем Генкино.

Я слышу, как смачно льется вода в Генкино горло, потом стук пустого стакана, поставленного на тумбочку.

— Машина у меня хороша! ЗИС-150. Знаешь? Тянет, как черт. У нас дороги знаешь какие? Ленинградские шоферы на наших дорогах ездить не могут. Он что? Он к асфальту привык и у нас не тянет. А я по степи жму на все восемьдесят-девяносто, и ничего. Ночи у нас темные, сбиться ничего не стоит, заедешь ночью в степь — и ночуй там. А утром, глядишь — дорога километрах в полсотне осталась.

— Ну, это ты загнул! — вставляет Павел Петрович.

— Ничего не загнул! У нас же степь! Понимаешь? Ровное место! Куда хочешь — туда и езжай! Днем дорогу видно, а ночью — ни черта. Только козы из-под фар выскочат, да опять в темноту.

— Что за козы в степи? — спрашиваю я.

— Козы? — оживляется Генка. — Степные. Дикие. Их там до черта. Вот я вам расскажу, как я за козой гонялся. Дело было летом, так? Гнал я машину в колхоз. Бак у меня полный, еду не торопясь. В колхозе обождут. И вдруг гляжу, метрах в пятидесяти от дороги — коза! Я сразу баранку влево — и к ней. Она как дунет в степь! Я за ней. Сначала она по прямой шла. Быстро бежит, проклятая! У меня на спидометре за шестьдесят, я ее из виду не выпускаю, за ней держу. Потом она начала направление менять. То влево пробежит метров сто, то вправо. А мне же лучше. Срезаю ее на прямой. Стал к ней приближаться, знаю, что скоро уставать начнет, там я ее и возьму. Вот уже я за ней метрах в двадцати оказался, вижу — дышит тяжело. Притомилась. И вдруг смотрю — что за хрен такой? Перед машиной не одна, а две козы!

— А ты, случайно, не того перед дорогой? — хмыкает Павел Петрович.

— Нет, ни грамма! — смеется Генка. — И вот, веришь, вторая коза прямо перед машиной бежит. Метрах в трех скачет. А та, моя старая, в двадцати дует и вправо вбок забирает. Вот скажи — за какой гнаться? Я дал газ и на новую, думал, колесами сомну. Вывернулась! И дует влево, обратно же, метрах в трех-пяти впереди машины. Тут я и смекнул. Та, которую я раньше гонял, то козлушка была. А это козел, видно, ее выручать пришел. На себя, значит, принял. Ну а мне что? У меня бак полный. Бензин казенный. Дал я за этим козлом. Злость меня взяла, думаю, хоть до часа ночи буду гонять, а загоняю насмерть. Так ты подумай — два часа я за ним гонялся! Сначала, как козлушка ушла, он ходу дал. Думал, уйдет. Но я, знай, жму на педаль. Мое дело телячье — сиди в тепле да крути баранку. Потом он, видно, уставать стал, как-то тяжело скачет, обратно же зигзаг стал давать. Я тоже не тороплюсь. Думаю: сколько ты ни бегай, а от техники тебе не убежать… Ну и встал он. Дышит. Бока так и ходят. Я подъехал, а он и не бежит. Умотался. Я за рог хотел взять — он отскакнул. Я за ним. Он еще дальше. Ах ты, думаю, сволочь! Сел в машину, включил газ и его бампером сшиб. Вылез и прирезал. Шесть килограмм мяса взял.

— Шесть килограмм? Хорошо! — говорит Павел Петрович.

— Да, а водка у меня была. Так что мясо как раз пришлось. Я водки сразу два ящика в магазине взял. Столичной. У нас столичная — редкость, так что уж если завезут в магазин, то обязательно ящик-два возьмешь.

— В общем, попили!

— Попили, поели и баб поимели.

Тишина. Пауза. Я слышу, как чиркает спичка, и ноздри улавливают сигаретный дым.

— Кури, Павел!

— Не хочу. Бросил.

— Давно?

— Давно. С утра. Профессор не велит.

— А ты плюнь на него.

— Нельзя. Он сказал: «Будешь курить — не сможешь баб любить».

Генка смеется: — Это чепуха! От курева ничего не будет. Вот тут хохол один до тебя лежал, он рассказывал, как у них в батальоне укол давали, чтобы к бабам не ходили. Это другое дело. На фронте.

— Какие же на фронте бабы?

— А тут был особый случай. Батальон связи. Видишь — у них было четыре сотни телефонисток и их, коблов, шестьдесят человек. Ну, тут только поспевай! И вдруг их всех в санбат. И противодифтерийный укол воткнули. Это им так сказали: противодифтерийный чи еще какой. А потом шесть месяцев, говорит, ни к одной бабе не ходил, и ни один из них не ходил.

— Ну, это было нужно, — серьезно комментирует Павел Петрович. — Все же военное время. А то бы весь батальон связи в тыл по декрету поехал.

— Да, командование, оно ушлое. Павел, будь друг, поправь одеяло! — просит Генка.

Павел Петрович встает, поправляет одеяло и ложится снова.

— Вот у нас насчет баб на целине — лафа, — гудит Генка. — На шофера сами кидаются. Куда ни приедешь — везде тебя бабы приласкают. Студенток у нас много на уборку приезжает. Из города. Интеллигентные. Я так всегда в этом деле машиной пользуюсь. Увезешь ее в степь, а там у меня сиденье откидное. Ну и все. И порядок.

Вот раз была у меня история. Со студенточкой. Заметил я ее на уборке. Там девчата солому отгребали. Жара была, так они платья поскидали, в одних купальных костюмах работали. Ну, я ее и приметил — гладкая, как рыбка. Стал с ней разговоры разговаривать, шуточки всякие. Как приеду, так к ней. Сначала она вроде гордо себя повела, на вы, а потом ничего, зубы скалит, сама тоже шутит. Песни с девчатами они хорошо спевали. На танцы раз ее пригласил. Танцевать идет, а дальше ни в какую. Я и так, и сяк — нет, уперлась. Ну, думаю, с тобой баланду долго тянуть я не буду. Надо тебя просто подловить, а потом сама проситься будешь. Ну, для виду я от нее отстал, а сам случая жду. И вот через пару дней — случай. Завел я машину, хотел к себе на базу ехать — ко мне девчата бегут. «Ген! У нас одна заболела, подвези до аптеки, надо лекарство взять». Я говорю: «Давай, садись!» И надо же, лезет ко мне в кабину эта самая Наташка. Серьезная такая. «Давай, — говорит, — до аптеки, а обратно я на попутной махну. Все же тридцать километров». «Садись», — говорю. А сам думаю: «вот тебе и случай — сама в руки пошла».

«Выехали. Разговариваем. За то, за се, за жизнь. Чего-то она мне про институт плетет. Сама загорелая, и платок цветной на плечах. А кругом степь, и вдали скирды стоят. И народу никого. Я и свернул влево, к скирдам».

«Она сразу говорить перестала, спрашивает: „Это ты куда?“»

«А у меня покрышка, — говорю, — там запасная спрятана. Возьмем, да поедем дальше».

«Ничего. Сошло. Сидит. Притихла и от меня отодвинулась. А мне смешно. Что она — не понимает или притворяется? Заехали от дороги километра за три. За скирду я заехал и говорю ей просто: „Никакой покрышки у меня тут нету, а дело вот в чем. Так, по честному, объяснил. И ее сразу прижал. И что же ты думаешь? Она, оказывается, все это время руку на ручке держала. Как только я к ней, она дверцу открыла и из машины кубарем! Только трусики голубые мелькнули. Шелковые! Мне бы надо сразу, а я, дурак, ей объяснять стал!“»

— Промашечку дал! — вставляет Павел Петрович!

«Промашечку. Я, конечно, за ней выпрыгнул, но схватить не успел. Как она чесанет по степи! Я за ней, да не догнать! У нее тапки-спортсменки, а я в сапогах кирзовых. Понимаешь? Ну, побежал немного, потом опомнился — и к машине! Вскочил, дал газ — за ней. Она бежит — кросс сдает! Оглянулась, увидела, что догоняю, еще больше припустила. Я думаю: давай, давай, милая, поднажми! У меня на спидометре сто двадцать стоит! Никуда ты в степи не уйдешь! Некуда тебе уходить. А самого интерес взял. Сколько она пробежит? Вот и держусь за ней сзади, метров за пятнадцать, ни дальше, ни ближе. Смотрю — оглядывается, тише побежала. И вдруг встала. Стоит и смотрит на меня, как я подъезжаю. Подъехал. Спрашиваю из кабины: „Долго бегать будешь?“ Молчит. На меня смотрит исподлобья, дышит так тяжело. Я из кабины к ней: „Брось ерундить, ведь от техники, — говорю, — тебе все равно не уйти“. Руку протянул, а она вдруг опять побежала, да опять быстро, как будто и не бежала до этого с километр. Ну, думаю, надо кончать эту бодягу, а то он, видишь, какую тактику взяла: встанет и ждет. Пока я подъеду, она отдыхает. Отдохнет и снова чешет к дороге. А на дороге, хоть и нет никого, но может машина проехать или обоз какой. Весь мне компот испортит. Сел опять в кабину и за ней. Она уже не бежит, а идет по жнивью и на меня оглядывается. Я поехал, она встала. Ждет. Отдыхает. Ну, думаю, теперь я не такой дурак! Обошел ее и с дороги к ней приближаюсь. Она вбок, я за ней, она к дороге, я за ней. Устала, видно, бежит, ну прямо перед самыми фарами. А я не тороплюся выходить. Пусть побегает. У меня техника. И бак полный».

— Бензин казенный, — вставляет Павел Петрович.

«Казенный, — подтверждает Генка. — Вот опять она остановилась. Смотрит на меня. Из глаз слезы».

«Ну что, добегалась?» — спрашиваю. А она мне: «Сволочь!» Тут меня такое зло взяло! «Ах, я сволочь?» — и к ней. Она от меня. Я ее за руку и на землю. Сверху упал, и вдруг она, змея, меня за руку как укусит! Аж глаза на лоб.

— Хорошо она тебя тяпнула!

«И тут, понимаешь, что получилось, — продолжает Генка возбужденно. — С руки кровь, я руку перехватил, а она вырвалась и ходу к дороге! И надо же! На дороге два ЗИСа пылят, а она к ним дует и орет на всю степь: „Помогите!“ Смотрю, ЗИСы остановились, из кузова бабы выглядывают… Я пошел к своей машине. Сел и поехал. Так и сорвалось дело».

— А ничего тебе за это не было? — деловито спрашивает Павел Петрович.

— Мне? — изумляется Генка. — А что мне будет? Она кому-то там жаловалась, да кто ей поверит? Тем более, пора горячая, уборка, целинному хлебу зеленая улица, а шофер в это время — главная фигура. Да и потом я передовой шофер, сто пятьдесят — сто восемьдесят процентов давал, как часы. Ну, кто меня тронет? Скажешь тоже!

— А с ней что потом… было? — с трудом говорю я, отрываясь от подушки.

— Не знаю! Я ее и не видал больше. Да и уехали скоро студенты, через неделю. Павлуша, а Павлуша, — обращается он к Павлу Петровичу. — Сходи за нянькой, будь друг, судно мне надо!

Павел Петрович встает и, хромая, выходит из палаты.