1907

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1907

Страницы дневника М. Кузмина. Автограф

Январь

1_____

Какая тоска; солнце светит, денег нет; спектакль у ребят занимает всех, и не принимать участия есть какая-то личная обида. Целый день у нас пишет декорации некто Максимов. Гуляли с полчаса; забегал Гофман, опять почтительный, но чем-то неприятный. Очень хочется спать. Чичериных, вероятно, надую, пойдя завтра на «Балаганчик». После обеда было очень скучно, пошли к Иванову и Ремизовым, которых не застали дома. После собрались семейно в «Вену». Хотя Сапунов по телефону говорил, что меня куда-то зовут и что они сами в таком разе поедут в «Вену», но там кроме Грузинского, Любоша, Черепнина, <Тартакова?>, Цензора знакомых не было. Было приятно, пили шабли, крем de моссо, ели. Вернувшись часа в 2, я еще играл «Фауста» и толковали втроем с Сережей и Татьяной Алипьевной о театре, о московских декадентах, к которым и Сережа начал относиться более доброжелательно. М<ожет> б<ыть>, было лучше, что театральные не приехали, хотя мне их очень хотелось видеть. Нужно будет начать повесть скорее{531}. Когда получу деньги, можно будет съездить в Москву, хотя я еще далеко не знаю, пойду ли я к Судейкиным. Какая-то заноза еще у меня есть, и не знаю, не тяжело ли мне будет его видеть теперь, хотя я и свободно легок.

2_____

Была репетиция детей, кажется. Ек<атерина> Ап<оллоновна> по телефону спрашивала, будем ли мы вечером дома и одни ли. Барышни были на «Беатрисе», очень им понравившейся. Спрашивали по телефону у Вилькиной, будет ли она дома; она сказала, что будет, но что нет ужина; мы обещали не наверное. «Балаганчик» привлек немного публики, которая опять хлопала и шикала. Мал<енькие> актрисы затевают маскарад 7-го у Суреньянца; вчера они были у Мишеля, и, говорят, было не очень приятно. Был Нувель, хотевший ехать к Вилькиной, но Бакст тащил к Сомову; т. к. Володя сказал, что Ник<олай> Ник<олаевич> уехал в Москву, то я попросил типов «Мира искусства» подождать, пока я только оденусь; но, встретив тотчас же Сапунова, пошли наверх, где он стал делать эскиз. Новый замысел портрета с лирой, звездами, облаками, венком из васильков, золотыми мушками тоже из самых интересных, хотя с амуром меня привлекает больше. Послал Володю сказать, что занят с Сапуновым, в мастерскую просят не ходить и к Сомову не поеду. На вопрос, не ругался ли Бакст, вернувшийся Володя ответил, что, кажется, было такое размышление. Звал Ник<олая> Ник<олаевича> к Людмиле Ник<олаевне>, он согласился только заеха<ть> поесть к Кину, где были Бецкий с Феона. Было уже поздновато ехать к Людм<иле> Ник<олаевне>; попив чай Graves и закусив, пошли домой. У Кина беседовали мирно о Врубеле, Дягилеве, который уверял в Москве, что это — он открыл меня. Дома оказалось, что Минская 2 раза телефон<ировала> и просила меня телефон<ировать> тотчас по приезде. Было часа 2, ее разбудили, страшная обида, гнев, накупили массу еды, ждали, у Соловьевой ко мне дело о музыке, звали обедать пятого. Сапунов хотел приехать завтра днем остаться на обед и спектакль. Нужно будет зайти к Баксту, чтобы он не обижался.

3_____

Никуда не выходил. Была репетиция. Сапунов приехал во время обеда, он находит, что у нас всегда святочное настроение: он тотчас нарисовал окно и печку для сцены, гримировал детей, вообще входил в недра. После спектакля и чая делал эскиз, пришел Леман, мы, посидев в детской, пошли ко мне, где мирно беседовали о плане издания «Курантов», с роскошным воспроизведением акварели красками, в переплетах из старинной материи, по подписке. У Ник<олая> Ник<олаевича> был отличный зеленый галстух. Разошлись все рано; домашне посидели и рано легли спать.

4_____

Утром ходили к нотариусу, сниматься всем семейством, в банк. Деньги выдадут, м<ожет> б<ыть>, завтра. Из банка я зашел позавтракать и направился к Сапунову. Маленькие актрисы маскарад хотят 6-го, а не 7-го. Сапунов писал большое «весеннее» полотно, кажется, будет очаровательно. Думает к выставке закончить его, «Маскарад» и написать пастораль и мой портрет. Говорили опять о «Курантах». Если бы все согласились, «Лето» было бы Ник<олая> Петр<овича>, «Осень» — Сомова, «Зима» — Сапунова, «Весна» — Судейкин (или Бакст, или кто-нибудь из 3-х) или вдвоем Ник<олай> Петр<ович> и Ник<олай> Ник<олаевич>{532}. Было очень мило; после обеда провожали арзамасских барышень с той же платформы, откуда уезжал Феофилактов. Что-то привлекает к дороге в Москву. Возвращаясь, заходили за покупками, по-моему, продолжалось святочное. Перебирался Сережа к себе от меня. Все торопился переписывать Сомову «Ал<ександрийские> песни». У Бердяевых были Ремизовы, Иванов, Городецкий, Гофман, Нувель и Бакст. Ремизов читал рассказ, Городецкий роман «First Flirt», подражание мне; хочет писать статью обо мне{533}. Иванов ворчал на нас, что мы зазнаёмся и пишем вздор. Вышел «Эрос»{534}. Сомова не было. Сераф<има> Павл<овна> говорила о Судейкине. Звали завтра. Скоро начну повесть, вероятно, будет <хорошо?>.

5_____

Получили деньги. Ну и что же? Холодно. Завтра поеду к Сапунову etc. Было приятно менять деньги, заезжать к парикмахеру, покупать папиросы. У Вилькиных было не плохо, сплетничали, обедали; она говорит, что мне прощают то, чего ей нет, — легкомыслие и дурное поведенье. Поехали к Ремизовым на кутью в страшный холод. Там были Бердяевы, Сомов, Бакст, Нувель, Гофман. Была кутья, жареная колбаса, взвар, стол настлан сеном. Гадали; мне вышло довольно утешительно. Бакст говорил, что кто-то очень не любящий Сергея Юрьевича говорил, что он женится из-за денег. Кажется, это — Маврин. Мейерхольд был у Сомова и толковал не только о Гольдони, но и «Пеллеасе»; хотят поручить Баксту и Денисову, как наиболее культурному и покладистому. Он прямо с ума сошел: «Пеллеаса» — Баксту! О «Курантах» не говорил. «Современники» думают устраивать вечер из соврем<енных> русских композиторов и, кажется, не воображают исполнять меня — это бесподобно. Но я не думаю, что я теряю почву под ногами. Даже наоборот. Гофман собирал подписку на издание «Соборного индивидуализма»{535}. Мне было грустно, но не скучно. Меня огорчило, что я не приглашен на vernissage нестеровской выставки. Разговоры о Гольдони меня развлекли{536}. Вчера был Павлик у Нувеля, прося денег; отчего он не обратился ко мне, не знаю. М<ожет> б<ыть>, они его устроят через Коровина.

6_____

Страшный холод, солнце; играл «Barbier»; одевался, к Сапунову попал в четвертом часу, но он все-таки делал эскиз; познакомился с офортистом Беляшевым, одним из кандидатов на предполагаемый было сапуновский вечер. Рассказывал о постановке «Пеллеаса» Бакстом, встретив сочувствие. Не знаю, буду ли я просить Сомова о «Курантах», рискуя встретить отказ, м<ожет> б<ыть>, Кузнецов, если ему дать «Осень», обойдется без зачаточных младенцев{537}. Если откажется Судейкин, придется обратиться к Милиоти. Арапова Ник<олай> Ник<олаевич> не советует. Обедали на Васильевском, долго и мирно беседовали, на маскарад решили не ехать, но заглянуть в театр. Там еще никого не было; прошли в мастерскую, где и сидели довольно долго одни, говоря о всякой всячине. Говорил о взаимной нелюбви Судейкина и Маврина, о Дягилеве etc. Пришел Суреньянц, сказавший, что маскарада не будет, жаловавшийся на интриги, на Мейерхольда и т. д.; приходил Фед<ор> Ф<едорович>, прибежал Коленда каким-то именинником; мы ушли. Городецкий и Иванова были в уборной Мунт. Городецкий затевает какой-то вздор о пикнике в Лесном, зажечь елку, одеться саламандрами etc. Его дикости почти всегда без вкуса. Иванова звала нас к ней или Веригиной, но мы отказались. Дома был один Сережа, чем-то мучающийся и не говорящий об этом, хотя это стоит у него на губах. Мы пили чай, читая безобразную книгу Бальмонта «Злые чары»{538}. Болтали, Сережа вздыхал, жалел о несостоявшемся маскараде, но не открылся. В понедельник звал Сапунова обедать и провести время до театра. Соловьева прислала письмо и свою пьесу с предложением написать музыку. Эбштейн где-то читали, что «чудная музыка „Балаганчика" совсем не соответствовала той путанице, которая происходила на сцене». Не поздоровится от таких похвал. Мне почему-то грустно, и Остров напомнил мне далекую молодость.

7_____

Невообразимый мороз; ездили за конфетами; отмороженные уши. Письмо от Вилькиной с просьбой принести Musset к Сологубу{539}. Пришли Гофманы и Мосолов, играл. Меня сердит, когда меня считают прежде всего музыкантом. Поехали к Солог<убу> в башлыках и масках, было весело ехать бесформенными кувалдами. Там была куча народа, 3 актрисы, Городецкий написал стихи про бумажный бал: «Милый Кузмин, помнишь 30-е, ты сидел у меня на коленях?», относящиеся к Ивановой. Мне очень нравится Чуковский. Драма Рафаловича была очень скучна{540}. Сережа пришел к какому-то чрезвычайному решению. Выписывал годящиеся стихи из старых.

8_____

Ездил в банк за деньгами, заказывал платье, купил пальто, отдал долг, почти ничего не осталось. Дома все веселее с деньгами. Сапунов обедать не пришел. Нувель сердился, что я не принес дневника. Приехал Павлик; он отморозил себе нос и в повязке, что, конечно, его не красит. Просидел до театра, помогая мне одеваться, завязывая галстух, слегка кокоточно. В театре была скука адская, глупая захолустная пьеса, невозможная постановка, за кулисами никого, я был бы очень рад, если б она не делала сборов, хотя бы и с В<ерой> Ф<едоровной>; невозможно объяснить такое позорное явление, как постановка этой вещи{541}. Чулков просил меня написать об этой гадости, т. к. сам не мог, но и я отказался. С тех пор как в театре погасло увлечение и начались интриги, он меня значительно меньше интересует. В зале было много знакомых, но все разъехались, и я, не хотя ехать домой и не имея куда идти, попал в «Вену», где оказались Вилькина, Зин<аида> Аф<анасьевна>, Гайдебуров, Брауде, сестра Ком<миссаржевской?>, Дымов, Каменский и пр. Кажется, теперь идут сплетни уже обо мне с Сапуновым, это ни на что не похоже, но, м<ожет> б<ыть>, ничего. Людмила Ник<олаевна> была очень дружественна, они, в сущности, премилые и забавные женщины. Сережа в театре не был.

9_____

Поехал к Соловьевой, туда же приехала Манасеина; сговорились относительно музыки; они страшно торопят{542}. Приехал к Ник<олаю> Н<иколаевичу>, он дома и здоров, нашел, что у меня фривольный вид, делал эскиз, угостил Cura?ao. Поехали к нам обедать; Брюсов прислал мне «Земную ось» с надписью. Я горд, хотя и написано «Александровичу»{543}. Играл «Куранты», «Зима» привлекла Ник<олая> Ник<олаевича>, особенно Амур; обсуждали мушки, жилеты, maquillage. Пришел Павлик; вздумали поехать в Нар<одный> Дом. Ехали втроем весело, как летом; в Доме было скучновато, был Юсин, Путц, на меня почему-то пялили глаза. В ужасе от чая и пирожных Нар<одного> Д<ома>, мы поехали в «Яр», знакомый Павлику и Сапунову{544}. В зале, очень напоминавшей хорошие рестораны в провинции и, в частности, ярославский на бульваре, было очень холодно; редкие и добродетельные посетители слушали добросовестно какую-то садовую канитель со сцены. Наш слуга, бестолковый или пьяный, предлагавший подогреть мозельвейн (который он называл «вазелином»), опрокидывал 2 раза лампочку от кофе и сжег 2 салфетки. Болтали, шутили, пили Ko-Hi-Noor. Павлик поехал ко мне. Будто летом, пробирались тихонько в комнату, будто летом, раздевались, напевая, будто летом, я провожал его в поддевке на голом теле, будто летом, я вернулся к <перерытой?> постеле, но это было не лето. Городецкий прислал мне отличные стихи{545}.

10_____

Встал рано; ездил к портному, там меня считают за художника, искал жилетов. Дома заболела голова. Вилькина сказала, что дома не будет, что вчера она с Сомовым и Нувель была в «Вене», думая, что и я там буду. Приехал Павлик. Сережа в театр не поехал. «Балаганчику» не шикали, хотя народу было немного. Мейерхольд просит музыку к «Зобеиде»{546}, которую ставит Анисфельд. Утром отдал в переписку свои вещи и был у Гржебина, сказавшего, что задержка за Сомовым, не присылающим корректур. Пришел Ник<олай> Ник<олаевич>, несколько расстроенный, не в духе, дружественный. После театра пошли к Ивановым, там была Веригина. Было скучно. Вечером тепло. В субботу затевается вечер.

11_____

Тепло, ясно, весенне, разнеживающе печально. Был у портного, у Вальтера, у Сомова, он действительно корректур не вернул, чудак! Позвал его завтра. После обеда пошли к Ивановым, там был Нувель и Гофман. «Эрос» с простой надписью; стихи Городецкого нашли под меня и нежными ко мне. Диотима трогательна, просвет<левшая?>, молодая, расположенная. Пришел Троцкий и Леман, у первого манеры совершенной тетки, и я уверен, что это он и был тот, который приходил к Иванову с признанием{547}. Л<идия> Дм<итриевна> его предположила в Гафиз. Пошли к Гофману. Там была куча офицеров и барышень, игравших в 4 р<уки> симфонии кучкистов. Мы читали «Воз{548}врат» Белого18. Грубейшая безвкусица. Добужинский зовет во вторник.

12_____

Письмо от Соловьевой и от Ан<дрея> Ив<ановича>. Тетя больна, просит приехать <подписать?>. Сейчас после завтрака поскакал к ней; болезнь почек и печени; дружественна, мила; поговорили об делах, желания тети очень скромны, хотя она тут же меня обсчитала на 25 р., сказав, что я должен 50 р., хотя я брал всего 25 в долг. Поехал искать мимозу, чтобы послать к Сапунову с письмом, где я прошу его прийти вечером. Нашел в четвертом магазине. Делал закупки. После обеда ездил к Баксту приглашать и к парикмахеру. Толковал о пороке. Дома застал уже Павлика; он мне опять повязал эпатантно галстух. Присел писать «Черемуху»{549}, как пришел Мосолов, пел ему французов и Debussy, пришел Нувель, Ник<олай> Ник<олаевич> с веточкой мимозы в петлице. Были Ремизовы, Сомов, Бакст, Леман и Городецкий, неожиданно пришедший, любезный и оживленный. Читали «Табак»{550}, молодежь возмутилась. Со мной хотят познакомиться «Сириус’ы»{551} после «Крыльев»; в среду это состоится. «Пеллеас» ставит Бакст, на будущий год ждут Бенуа, который все приведет в порядок, всех поставит на свои места. Леман, Мосолов и Сапунов оставались дольше, прося «Курантов». Сапунов мне придумал костюм для маскарада. Кажется, старички обижались на меня. Бакст все тащит ко мне Аргутинского.

13_____

Поехал к переписчице, переписано кое-как, на двух страницах, 3 р. в печку бросил. У портного все очень благополучно; почему-то принимают меня за художника. Прекрасно, тепло и солнечно. Сапунов меня писал красками. Мимоза стояла желтая. Беляшев раскладывал пасьянс. Поехали на выставку, скучновато, 2–3 отличные рисунка, 2–3 порядочн<ых> лица, остальное — подкрашенные картинки. Рыскали, отыскивая материи на жилет, у Шутова, Кольцова, Торотина, Погребова или тонко, или крупен рисунок{552}. Взяли у Хаджаина какую-то дрянь голубоватую с оранжев<ым>; искали пуговиц у Писарева, у Адольфа — опять ничего. Поехали обедать к Палкину{553}. Играл оркестр, потом неаполитанцы, ели биск, форель, индюшку, Ник<олай> Ник<олаевич> немного развеселился, болтал о Москве, о Судейкине, о своем вчерашнем сне и т. п. Заехали к Нувелю, оставили карточки, поболтавшись на Невском, в Пассаже, поехали в театр. У актрис отложено, это прямо невозможно — не известить. Мейерх<ольд> предлагает Судейкину ставить всего «Тентажиля» — конечно, чистый шантаж, никакой постановки не будет. От «Зобеиды» я откажусь carrement, м<ожет> б<ыть>, я имею право вести себя капризно. Видел Бердяевых, Никитина. Не прощаясь уехали. Бедный Сережа поехал на Мастерскую. Беседовали с Варей.

14_____

В четвертом часу явился Сережа, разбудивший меня заявлением, что Городецкий пришел к нам ночевать. Сначала я казался сердитым, Городецкий рисовал карикатуру. Одевши поддевку на голое тело, я встал дать есть и вино, и сам пил и ел; на лампу повесили записку, что Городецкий спит у Сережи. Утром его уже не видал; сидел дома, писал и переписывал для «Тропинки»{554}. Пришел Павлик, слегка болела голова. Обедали у Палкина, выпили много; т. к. время было до Сологуба еще очень много, то взяли лихача и поехали кататься. Было очень приятно; заехали к Эрнесту выпить шампанского, но я не могу есть жареного миндаля, самый запах производит легкую рвоту{555}. Играли румыны, капельмейстер раскланивался и делал какие-то знаки, но когда мы подозвали его, то ничего нужно не было. Там был прехорошенький блондин, которого мы фиксировали, но он, улыбнувшись, все отворачивался. Старый слуга, толстый, ка<к> евнух, с лицом жабы, хитро улыбался, в зале мы были одни; страшно трещала голова. Музыканты кончили; блондин раза два проходил мимо, кажется, прямо в уборную. Кучеру высылали водки. Поехали по набережной. Потом к Сапунову, лошадь не стояла. Ник<олай> Ник<олаевич> был дома, очень рад, кататься завтра согласен; писал Судейкину. Взял веточку мимозы, чтобы и он пришел к Сологубу с такой же. Голова проходила от езды. Там был Мейерхольд, Добуж<инский>, Бакст, Блок и др.{556} Говорил с Мейерхольдом, Бакстом об делах. Добужинский говорит, что я признаю только москвичей не старше 26 лет. Интриговал Блока. Сапунова не было. Бакст пускает сплетни про нас. Володя говорил, что Ник<олай> Ник<олаевич> не работает больше у них. Ехали вместе с ним; Мейерхольд хотел зайти. Павлик просит взять его с собою, когда поеду в Москву. Я очень дружен, очень люблю Ник<олая> Ник<олаевича>, но совсем не влюблен в него, конечно, хотя сделать эту связь было бы легче легкого.

15_____

Днем ходил за покупками и по делам с Сережей, находящим у меня даже акцент московского франта. К обеду Сапунов не приехал. Составлял план повести. Дивная погода; совершенно круглая розовая луна низко за церковью на зеленов<ато>-голубом небе напоминало что-то японское. Приехал Павлик, я стал одеваться, Сапунова все не было. Прислали сверстанную половину «Э. Лебефа», фронтиспис положительно скучен и неприятно напоминает почему-то фигуру из анатомического атласа. Телефонировали Ник<олаю> Ник<олаевичу>, не добившись толку, поехали к нему. Оказывается, он плохо себя чувствует, был в бане и т. д. Простые отговорки. Поехали к Семеновскому мосту. Сапунов пришел в восторг, узнав, что едем на тройке. Было чудно ехать по снегу, по широким прямым дорогам, между больших, пустых, освещенных луною дач. Все запорошенные снегом, приехали к Эрнесту, но музыканты были приглашены куда-то в город к частному лицу. Никого не было в зале, слуги стояли, как жрецы из «Аиды»; гобелен бледнел на старых, темных солидных стенах, но было весело и откровенно. Отвезли Сапунова, Павлик заехал ко мне, голова нисколько не болела{557}. После читал еще «Эме Лебефа». Встану рано.

16_____

Ездил к Allegro, торопит с нотами. Встал в семь часов, раньше восхода. Кончил музыку для «Тропинки». Заезжал в типографию, в Jockey-club, Крафту, Митюрникову{558}; вышли «33 урода», «Нечаянная радость»{559}. Дома был без меня Добужинский, который подозревает, что его не принимают, особенно после того, как Варя окликнула его: «Ник<олай> Ник<олаевич>, это Вы? Оставайтесь!» К обеду пришел Десятов; принесли группы — очень неважно. К супу пришел Сапунов, все-таки поспевший и к концу блинов. Был мил как всегда. После рисовал мои глаза, смотрел галстухи, я одевался. К Кондратьеву не поехал. Пришел Леман за Сережиным рассказом, приехали Мосолов и Гофман в дамской ротонде, очень к нему не идущей. Немного попел, но ничего не выходило. Поехали на минуту в театр. Были самое краткое время, показавшись вместе. У Добужинского была куча народа. Сомов пел, я читал «Прерванную повесть». Бакст был бестолков. Москву специально не ругали. В Петербург приехал Дягилев. Гржебин обещает издание через 2 недели. Не верится. Нурок хочет поставить на вечере «мол<одых> русских авт<оров>» и меня. В час добрый! У Нувель вчера были гости, в число которых я оказался неприглашенным. Очень кружилась голова.

17_____

Встал рано, хотелось спать, т<ак> что я почти засыпал, переписывая ноты Allegro. От Ремизовых письмо, ждут, и С<ерафима> Павл<овна> прислала списанный обиход о мушках. Приехала Соловьева, страшно торопит с нотами, обещал прислать. Вышли погулять, зашел заказывать жилет, поехали в типографию. Сомов безапелляц<ионно> выбирал обложки. Говорил с Вилькиной. Ее встревожил Бердяев, заявивши, что видел меня в театре с Судейкиным (спутал с Сапуновым) и что он слышал разговор: «Вот самые декаденты». — «Ну, знаете…» Звала завтра, будет петь Сомов. После обеда все переписывал. У Ремизов<ых> были обещанные правоведы, или «мальчишки», как кто-то их называет. Трубников очень милый и любезный, и он мне нравится сам по себе. Я читал «Прерванную повесть», Ремизов «Повесть, отчего у чертей нет пяток»{560} и новую ред<акцию> «Табака». Мальчики, кажется, несколько шокировались. Трубников очень увлекае<тся> «Крыльями», в Москве много обо мне слышал, звал к себе поиграть, пого-вор<ить> об искусстве, обо многом. Провожал меня пешком, т. к. его спутники уехали без калош, в туфлях. «Старые годы» мне будут высылаться{561}. Сер<афима> Павл<овна>, конечно, тотчас стала спрашивать, нравится ли мне Трубников и т. д. Это может быть очень полезно.

18_____

Ходил куда-то утром; да, к Нувель, раньше в Гостиный двор. Читали дневники, пили чай, вместе выехали. На Марсовом поле встретил невского студента. Приехал Павлик; т. к. я не знал, как решил Ник<олай> Ник<олаевич>, то я просил Маслова заехать к нему сказать, что я жду его у «современников». «Современники» нашли, что их публика может принять «Куранты» за дилетантство, что нежелательно; выбирать 3–4 №№ менее дилетантских, т. е. менее характерных, я отказался, т<ак> что пока опять принялись за «1001 nuits». Мне кажется, что, валя на публику, «современники» сами чуть ли не того же взгляда и относительно плоскости музыкального интереса не слишком разнообразны. Сапунов зашел, поехали на Английскую; там был Сомов, певший Mozart’a, и др. Поздно приехал Сережа. До нас у них были Трубников и Маковский, первый говорил, что со мною познакомился и что я ему понравился. Сидели долго.

19_____

Был у тети; Васино рожденье. Тетя мила. Ходил к Кнопу и в Гостиный, видел невского студента. От Чичериных отглашение, телефон с домом Сапунова не соединяют по распоряжению главн<ой> станции. Пошел к Иванову; встретил Волошина. Сабашниковой Рябушинский заказал портреты Ремизова и меня{562}. У Иванова свары и распри, Л<идия> Дм<итриевна> ходит{563}, дала мне «33 урода»; я был очень грустен. Что-то меня гнетет, какая-то пустота, вялость, все погасли, все уснули, все будто 20 л<ет> друг на друге женаты. Обед у Ивановых будто из английских комедий, карикатурных и подчеркнутых. Дома у нас был студент Рогов, от застенчивости напыщенный и смешной. Сапунов не приехал, приехал только Павлик, с которым мы поехали ужинать к Палкину, как я ему обещал; было скучно ужасно. М<ожет> б<ыть>, пренебрегши первой середой, уехать в понедельник в Москву? У меня томление духа, как давно не бывало; перед чем бы это?

20_____

Заходил к Чичериным: у них была какая-то гостья и завтракала; что-то мне напомнило детство, и Жоржину Ег<оровну>, и весь их дом на Васильевском, студ<енты>, ходящие в мундирчиках на концерты, скучные важные дамы, беседы об Италии, старом искусстве. Зашел к парикмахеру, на Бассейной встретил плетущуюся Ек<атерину> Ап<оллоновну>, которую и проводил до Литейного. Мне было очень скучно. Билеты взяты. Пришел Павлик, Сапунов телефонир<овал>, что будет в театре, вчера был болен, очень хочет меня видеть. Жилета не принесли. В театре было порядочно знакомых. «Антония» просидели в буфете с Леманом и его кузиной. Были у Веригиной. Ник<олай> Ник<олаевич> приехал поздно. Судейкин женился 10-го, очень счастлив и нигде не бывает. Пошли в «Вену», где ели блины, пили мозельвейн; немножко развеселился, дружески болтая с Ник<олаем> Ник<олаевичем>. Потом побродили по улице, сидели на бульваре, очень тепло, будто перед весной, что-то меня гнетет и воздымает, что это? И так томительно не хочется уезжать, и тянет ехать. Я не знаю, перед чем это, и если бы теперь предложили мне без боли умереть, уехать в скит, я бы согласился. Какой путь пройден с прошлого года!

21_____

Никуда не выхожу, пишу «Картонный домик». Приехал Павлик, как обещался, поехали обедать в «Вену». Как мне не хочется ехать в Москву, но, может быть, так нужно! Пошел на «современников». Сапунов пришел и был со мною. Было много знакомых. Я томлюсь чем-то. Гржебин просил позволения меня писать. Были 2 не очень плохих студента. Поехал к Сологубу, Аничков говорил о главе раскольничьей литературы{564}. Читали стихи; Блок мне положительно не понравился, равно как и прочитанные Городецким; читал рассказ Сологуб{565}. Ремизов говорил, что я понравился «Сириусам» и особенно Трубникову. Городецкий собирался было к нам ночевать, но потом решил идти в Лесное.

22_____

Будто еду, билетов не отдал. Приехал Павлик, тотчас поехали на вокзал. Вероятно, еду. Отделение дву<х>местное, рядом дьякон. Поехали: то игра в дурачки, то куренье в коридоре, то fatalit?; мы всё боялись, что войдет кондуктор с ключом, но это, м<ожет> б<ыть>, еще увеличивало прелесть. Как странно, что я поехал в Москву. Зачем? Для чего? После Бологого окончательно легли, раздевшись, страшно жарко. Что-то мне сулит Москва, всё гадали, всё выходило очень благополучно.

23_____

Вот в Москве; «Метрополь»; номер с 2-мя постелями. Умылись, напились чаю. Пошли в Кремль, по рядам, по Тверской, по Кузнецкому. Завтракали, масса мальчиков шныряют по залу; есть неплохие. На лифте страшные рожи, я вспомнил Дягилева. В «Весах» по телефону говорил какой-то англизированный юноша — это был Ликиардопуло. «Любовь этого лета» пойдет в апреле, «Крылья» печатаются несколько другого формата, Феофилактов «Ал<ександрийские> песни» еще не начинал. Это всего печальнее. Пошли вместе к Никол<аю> Петровичу. Он уже не спал, но был еще не одет. Я остался, болтали, говорили о делах. Судейкин соглашается на «Весну»; в принципе дело решено, но когда и как — ничего не известно. Одевался при мне. Вместе поехали в «Руно». Маленький особняк, очень уютный{566}. Там были Тастевен и Курсинский. Позади моего «Черта» будет виньетка Судейкина. Рисунок Феофилактова «Дьявол» очень хорош. Рябушинский очень опоздал; он мне понравился, он очень непосредственен. Мне бы хотелось остаться на четверг, но, пожалуй, не хватит денег{567}. Стихи, кажется, примут; какое-то стихотворение их смущает. Было около семи, когда я вернулся. Пообедав, я пошел в «Весы», там были Поляков, Брюсов, Шестеркин и Феофил<актов>. Посидев, потолковав о балете, отправились в Лит<ературно>-Худ<ожественный> клуб{568}, где читал Любошиц о театре; мы не слушали, пройдя в буфет. С нами сидели Нина Петровская и Ходасевич. Ели только Серг<ей> Ал<ександрович> и Ликиардопуло, мы же пили отличный Iohanisberger, мадеру, кофе и ели рокфор. Поляков как-то скоро ослабел. Говорили о вине, о цветах, духах, оккультизме, обо мне. Брюсов совершенно очаровывал. Петровская пишет обо мне статью. Андр<ей> Белый мельком ругнул меня и Городецкого, хваля Вилькину{569}. Был очаровательный официант, вроде нувелевского испанца. Бегали по темной зале за руки, Поляков целовал Ходасевич<а>, Брюсов ухаживал за Петровской, мне оставались Феофил<актов> и Ликиардопуло. Играли в барак, я не слишком плохо, не хуже всех. Серг<ей> Ал<ександрович> сел мимо стула, сломал мазик, разбил стаканы. Я уехал с Ликиардопуло несколько раньше. Было очень приятно.

24_____

Встали поздно, денег нет. После чая почти тотчас завтракали. В редакции никого не было; прошел за папиросами, к Филиппову{570}, где и нашел Павлика сидящим. Романа не пишу. В редакции был Мих<аил> Федор<ович>, сидели, болтали, смотрели иностранные журналы, посылаемые в обмен. Андр<ей> Белый ругает меня и Городецкого насчет Вилькиной. Решил вечером играть свои вещи. Обедали у Тестова{571}, страшно хочется ко всенощной. Москва меня очаровывает. Проехались на резвом до клуба{572}. Там была масса народа. Кузнецов говорил, что я необыкновенно красив, хотя он представлял себе меня блондином. Познакомился с кучей людей. Играл «Куранты» и несколько «Александр<ийских> п<есен>» и «Детские». Мнения так резко разделились, что чуть не дошло до рукопашной; ругались Бог знает как. Мои главные защитники была безусая молодежь: Кузнецов, Ларионов, Ликиардопуло, Феофилак<тов>, Бромирский и потом Брюсов и Балтрушайтис; противники — сафоновцы{573}: Корещенко, Померанцев, Мостридиев, поэт Эллис и др. Переплетчиков, Гиршман и еще кто-то меня защищали. Говорят, никогда такой битвы не было. Я стоял в другой пустой зале с приверженными дамами: женой и сестрой Брюсова, Коровайковой и еще кем-то, а оттуда то один, то другой прилетали молодые люди с докладами. Ларионов чуть не побил кого-то; «идиоты, бездарности, ослы, мерзавцы» прямо в глаза были еще наиболее мягкими словами. Нужно сказать, что противники выражались скромнее. «Художники и „скорпионовцы" расходились», — говорили в публике. «Вон бы всю шваль, что сюда набралась», — кричал на всю залу Ликиардопуло. Наконец, перед ужином Брюсов, Коров<айкова>, Ликиардопуло, Феофил<актов>, Кузнецов, Ларионов, Бромирский и еще какие-то три совсем молодых человека, окружив и сопутствуя меня, ушли достаточно демонстративно. Меня обрадовало, что я принят молодыми. Шли вчетвером, Феоф<илактов>, Кузнецов, Ларион<ов> и я. Я и Никол<ай> Петр<ович> зашли ужинать в «Альпийскую розу»{574}. Там были всё немцы, играл оркестр, не очень уютно. Москва меня очаровывает. С Рябушинским говорил очень мило, почти любовно. Оказывается, в Москве тоже говорят обо мне. Конечно, меньше, чем в Петербурге; находят, что я более москвич по типу, может ли быть большая похвала в устах москвичей. В Москве отлично соединяется современнейший американизм, шик, размах и что-то ужасно тепло-русское, задушевное, вдруг неожиданное, и город, бесподобный по красоте.

25_____

С утра мне хотелось в церковь; послал телеграмму зятю. Пошли блуждать по улицам; тепло, почти тает, мальчики пускали голубей из корзинок. Прошли в храм Спасителя, оттуда в Успенский собор, где шла вечерня. Как я давно не был в церкви! Москва, и современная, и прошлая, даст столько ресурсов. Пили чай у Дени{575}, обедали дома; там обедал Рябушинский с испанкой{576}, он, кажется, живет в «Метрополе». Поехал на резвом в «Руно»; кроме 2-х приказчиков были «скорпионы» (Поляков, Брюсов, Ликиардопуло, Кузнецов, Фео<филактов>, Балтрушайтис, Милиоти и Столица, Корещенко, Струве, Сац). Были фрукты, вино, конфеты. Рябуш<инский> был очень мил, предложил мне денег. В «Руси» ругательный фельетон за меня про «Весы», Амфитеатрова{577}. Все-таки это честь! там и про московских художников, и про предисловие Брюсова etc. Я играл, читал; читал Брюсов, Столица, в конце Брюсов предложил всем приветствовать меня в стихах и сам сказал очаровательную вещь в стиле «Алекс<андрийских> песень», Курсинский что-то кислое, Ник<олай> Павл<ович> глуповато-любезное. Брюсов и др. говорят, что не знают, что делать с Верховским, ни «Весы», ни «Руно» больше его вещей не хотят, но как техником, как переводчиком, как эссеистом, как человеком очень дорожат. А поэтом он никогда не будет. «Ал<ександрийские> песни» желали бы издать полностью текст, чтобы не дробить и <не> путать по «Орам». Завтра поговорим. Возвращался с Феофилактовым.

26_____

Пишу уже в Петербурге. Болела нога. Был у Рябушинского, тот был очень любезен, предлагал билет на «Бранда»{578}. В «Руне» будет ругательная статья Розанова обо мне и Валерии Яковлевиче{579}. Рябуш<инский> и особенно Курсинский говорят, что после этой статьи им неудобно помещать мою «Прерван<ную> повесть». Рябушинский все старался смягчить и замазать и спорил с Курсинским, а тот безбожно, забито и уязвленно нес свое. Рябушинский хотел бы издать мою книгу, хоть бы «Занятную книгу любовных и трагич<еских> приключений»{580}, дал мне свою исповедь, звал приезжать в Москву. Дома узнал, что деньги пришлют завтра. В «Весах» толковали о «Курантах» благоприятно, вся остановка теперь за художниками. С<ергей> Александрович> предлагает, по мере изготовления хотя бы одного рисунка, помещать в «Весах». Дома обедали, опять был Рябушинский с испанкой. После обеда поехали прокатиться. Я звал посмотреть Сандуновские бани, но Павлик отговорил. Вернувшись довольно рано и поиграв в карты, легли спать.

27_____

Ясный мягкий день, будто предчувствие весны; повеяло старым мирным настроением, захотелось воды, травы, Пасхи, просыхающей земли. Вспоминались мама, Казаковы. Разве я не наполнял тогда всю жизнь поэзией, как теперь любовью? Выехали вкоротке; было и печально покидать Москву, и приятно возвращаться к покинутым друзьям.

28_____

Рано утром приехал, будто прежде, будто из Хилина. Зять уже не спал. Сережа рано встал, говорил мне смутные и неутешительные речи, будто меня меньше любят и относятся с неодобрением многие и по разным причинам: и за «Крылья», и за «Прерванную повесть», и за Москву. Поехал к Renouveau, там было неплохо. Сплетня: здесь видели Глебову — я поехал в Москву. «Тентажиль» объявлен в газетах, вероятно, Ник<олай> Ник<олаевич> работает теперь, т. к. его не было уже дома. Заехал к Сомову, про болезнь которого узнал от Людмилы по телефону. Он был в халате, с племянником, был, кажется, рад. Болтали о выставке «Голубой розы»{581} и т. п. У нас был Леман. После обеда говорил по телефону с <дворником?> Сапунова, которого не было дома. Просил заехать к Сологубу. Зашел к Ивановым. Был там Гофман и Чулков. Были довольно кислы, даже Волошин присмирел. Играл дамам. Лидия Дм<итриевна> утешала меня от Сережиных слов. Волошин пишет ответную статью в «Русь»{582}. Ехали втроем с Чулковым. У Сологуба было много народу, мал<ленькие> актрисы, мол<одые> студенты, Ремизовы, Вилькина, Бердяевы. Драма Чулкова мне не понравилась{583}. Флиртовал с Бердяевой и Сераф<имой> Павл<овной>. Маковский меня зовет в субботу, там будет и Трубников, тогда же звали и актрисы к Ивановой. Не знаю, поправлю ли я свои дела. Городецкий хочет писать мой портрет, а Ремизова заниматься со мной музыкой.

29_____

Встал поздно; ясный солнечный день, хочется просыхающей земли под скамейками за воротами, первой травы в овраге, звона церквей. Днем сидел дома, составлял, что нужно делать. Зашел к Ремиз<ову>, поехали к Аничкову; дорогой говор<ил>, как рассказывал Маковский, что меня ругают, но все читают, дают книгу и говорят: «Вот, прочтите эту дрянь». Мережковский страшно заинтересовался, что я за подозрительная личность. Обедали, было не очень весело, писать о расколе согласился, нужно будет засесть в библиотеку{584}. Заехали к Ник<олаю> Ник<олаевичу>, его не было дома, вчера вернулся слишком поздно, очевидно, работает в театре. Долго плелись к Ивановым. Волошина и старухи не было. Л<идии> Дм<итриевне> хуже. Вяч<еслав> Ив<анович> боится «Прерв<анной> повести» и «Любви эт<ого> лета», а просит «Алекс<андрийских> песень» или «Курантов», которые принадлежат «Скорпиону». Правда, я очень завишу от лени моих художников, но зато будут изданы как следует. Пел, Сабашникова танцовала; сегодня они были у Сомова, в Эрмит<аже>, у Michel. «Зиму» нашла «гениальной», в устах Лид<ии> Дм<итриевны> это еще не доказательство. Приехал и Волошин с матерью, он, кажется, мною обижен. Полагаться ли мне на Брюсова, и на Полякова, и на Москву?

30_____

Отличный день. Телефонировал Людмиле, будет в театре, зовет к себе, чем-то недовольна. Поехал в «Тропинку»; Поликсены Серг<еевны> нет в Петербурге; на Невском встретил Нувель, погулял с ним, никого не было. Заходил ругаться к Вольфу{585}, пил кофей в кофейной. Дома пришла Лиза; многие перемерли, Васька жив и здоров, прочее по-старому, будто прошло лет 20 со смерти мамы. Поехали в театр. Веригина играла неважно{586}. Вилькиной не было. Сапунов не хотел к ней ехать небритым; у нее был Сомов, трагедия у телефона. Все-таки пошел с Ник<олаем> Ник<олаевичем> к Кину, где дружески болтали. Сережа и Блок поехали к Веригиной.

31

Мне кажется, я целую вечность никого не видел, решив сидеть дома сегодня. Днем был у Чичериных; звали завтракать в среду, несколько обижены. Отчего Сережа вдруг стал так неприязнен ко мне, чем я его тягощу? Чудный день, будто преддверие весны. Несколько раз говорил по телефону. Сапунова не было дома, театр занят. Пришел Тамамшев, какой-то печальный и более легкий, чем прежде. После обеда ко мне явился зачем-то Гольдебаев из «Образования». Что меж нами общего? Вечером играл свои «Александр<ийские> песни» скорее для себя, чем для Тамамшева. Мне было очень скучно, вспоминались далекая молодость, 1895 г.

Февраль

1_____

Ездил к Поликсене; опять в Царском, никакого ответа не оставляла. Поплелся в ясный ликующий день к Ник<олаю> Ник<олаевичу>. Он был дома. «Тентажиля» не ставят из-за болезни Мунт. Было очень тепло. М<ожет> б<ыть>, я ошибаюсь, но Сапунов мне делал авансы. Повестка из университета, где пропечатаны «Незнакомка», «Куранты» и стихи Блока, Городецкого, Цензора и мои{587}. Дома никакого ответа от Allegro. Как-то грустно, кладбищенски светло, утраченно-умильно от делающихся длинными сумерек, ясных дней, более греющего солнца. На вечере была куча народа, из председательствующих никого старшего, даже Городецкий куда-то сбегал, сидел только Гофман и еще какой-то студент. Я все время был с Сапуновым, был Добужинский, Кустодиев, Гржебин, <нрзб>{588}, Нувель, Вилькина. Духота невообразимая. Блок читал свою чудную «Незнакомку», публика несколько недоумевала. После перерыва пел я, кажется, было достаточно слышно. У меня очень болела голова. Часть публики была очень предубеждена или не воспринимала и вела себя невозможно: громко смеялась, говорила, шикала, бывали перерывы, но доиграл я до конца. Был ли это успех, не знаю, но демонстрация и утверждение искусства — да, и потом, многим (я сам слышал и видел) очень понравилось, а скандал всегда усиливает известность. Только смешно, что я и мои вещи, менее экстренные, боевые, чем других, — вызывают всегда скандалы. Был любезен с Косоротовым. Добужинский почему-то звал к себе Сапунова. После читали стихи: Блок — революционные (для чего?), Семенов; мы ушли в «Бел<ый> медв<едь>», голова страшно болела, это было будто продолжение «Незнакомки». Ник<олай> Ник<олаевич> говорит, что редко испытывал такое острое и боевое чувство, как этот вечер. Сережа или не спал, или проснулся и тоже говорил о том же.

2_____

Был дома; ясный, почти весенний день; неожиданно приехала m-me Андриевич с деньгами; пошел ее проводить до Смольного, куда она заехала к священнику, и дожидался ее, ходя по какой-то, вроде аллеи, дорожке, сочиняя стихи для пасторали{589}. Я был почти рад, что она приехала. После обеда так же неожиданно приехала Варвара Павловна, говорила ? tort et ? travers[227] о новом искусстве, смотрела «Руно», не понимая Кузнецова; взяла «Сев<ерные> цв<еты>» и «Земн<ую> ось». Вечером долго никто не ехал, наконец пришел Потемкин; были Сапунов, Бецкий, Нувель, Леман и Мосолов, все Эбштейн. Было совсем не плохо, хотя я все это время какой-то пустой.

3_____

Утром ездил к Поликсене; она послала деньги по почте. Заезжал к Сомову, которого не было дома. После обеда болела голова, лежал. Ремизов приехал в одиннадцатом часу. Говорил, что только что приехавший из <Парижа> Бердяев рассказывал, что там всего больше заняты им и мною, про меня ходят невозможные сплетни. У Маковского уже все были в сборе, было человек 10, Трубн<иков>, Тройницкий etc. Ремизов читал, я играл «Куранты», но было холодновато и скучновато. Трубников звал к себе, и Тройницкий хотел сам прийти. Но как-то мне скучно, не знаю отчего.

4_____

Утром прислали деньги и «Тропинку»; ноты изданы отвратительно, слепо, с ошибками. Ездил за билетами на «Китеж», но не достал, к Сапунову, он не хочет быть ни у Сологуба, ни у Мосолова, хочет работать по вечерам. Я бы был рад, если бы сегодня пришел Павлик. У нас дети в гостях, на Васильевском впечатления детства и кладбища, та же старуха сидит у бань на 8<-й> л<инии>, прося милостыню, шел Красногорский, такой же, как и 20 лет тому назад, ожидая смерти; те же монахи, сторожа; жизнь, как чередование дней, неизменная и мистическая, с известностью завтра и послезавтра — стройные круги, что привлекало меня когда-то так сильно. Говорил по телефону с Людмилой, обещал быть у Сологуба, у нее был С. Маковский, говоривший про меня. Сережа не совсем здоров. Завтра неужели начну работать по-новому? Как тяжело с пустой душой, не занятой влюбленностью, или меня тревожит скандал, которого я так желал? У Сологуба была куча народа{590}. Рассказ Ценского был ужасен; художеств<енная> критика «Весов» поручена С. Маковскому. Брюсов <в> письме к Чуковскому писал: «Когда Кузмин приехал в Москву со своими дивными „Курантами"»{591}. Ругал театр Коммиссаржевской. Возвращ<ался> пешком с Потемкиным и Чуковским по Невскому, они задевали девиц, разговаривали с прохожими, но весело не было. Что-то меня гнетет, какие-то воспоминания, какие-то детские желания, какой-то утраченный свет. Статья Волошина, кажется, пойдет в «Понедельнике»{592}.

5_____

Ходил только на почту, брал ванну, сидел дома и писал пастораль; мне было очень жалко идти к Мосоловым без Сапунова; там был Леман, Пяст, Гофман, студенты и гимназисты; атмосфера напоминала Верховских прежних времен: молодой муж, семьи вместе, обилие дам и девиц. Гофман читал стихи Блока, все-таки они мне не нравятся; Леман — свой рассказ, за столом все по очереди читали стихи, потом я играл; были приятны эти совсем молодые люди, напомнило что-то василеостровское. Возвращались с Леманом; тепло, почти тает.

6_____

Ходил в типографию, за папиросами, к Нувелю. Тот читал мне дневник, где ругает часто меня. Как я страдаю от невлюбленности! Вечером были в театре. Ник<олай> Ник<олаевич> приехал рано, вместе смотрели «Балаганчик», сидели у Бецкого, актрис не видали, Блок нашел, что некоторые №№ из «Масок» не без небольшого моего влияния{593}. Был Леман. Сережа, Блок и две актрисы куда-то уехали. Я с Ник<олаем> Ник<олаевичем> пошли к Ивановой; дома и одна. Не зашли; к Веригиной — одна больная Мунт, у Волоховой темные окна. Поехали в «Вену», вдруг приезжает Сомов один, был несколько неприятен опекунски-генеральским тоном. Сапунов потом его очень бранил. Долго бродили, болтая, рассказывая страшные истории. Отчего я, не будучи увлечен Ник<олаем> Ник<олаевичем>, чувствую к нему большую нежность и потребность его видеть?

7_____

Зять всю ночь проиграл в карты, сестра очень беспокоилась. Завтракал у Чичериных. С<офьи> В<асильевны> не было, было несколько тягостно. После обеда пошел к Ивановым, за столом было шумно и весело, потом Сабашникова рисовала меня с голой шеей, грецизированного. Кассандриад не было. Без нас за Сережей заезжали Блок с Волоховой, Городецкий. Прислали «Marzocco» и «Mercure de France»{594}. У Лид<ии> Дм<итриевны>, кажется, роман с Маргар<итой> Вас<ильевной>, или, по крайней мере, она хочет, чтобы это думали{595}. Дома играл «Д<он> Жуана» и Шуберта.

8_____

Вышли пройтись, но, найдя внизу № «Весов», Сережа не смог ходить более 10 минут, и мы вернулись. У № очень солидный вид, скучноватый. «Флорентийская трагедия», — прекрасный роман Брюсова, смешная и дикая статья Белого, анафематствующего, по-моему, подписчиков «Весов»: «Эстеты, кадеты, растеряхи, межеумки, вампиры, оргиасты, педерасты, вы, свиньи, отрете ли наши ноги своими власами? не вам наша слеза, а детям вашим» (т. е. поросятам?){596}. У нас была тетя, просила денег, которых у меня нет; поехали в теплый, сыровато-темный вечер к Чулковым; они живут у Щеголевых, на набережной у Прачешного моста. Я думаю, никакого маскарада не будет. У Ивановых был Нувель, читали манифест поросятам. Потом я рисовался, выходит хорошо, но, м<ожет> б<ыть>, не слишком. Был Гофман, там что-то кислы. Я не могу так долго никого не видеть! и когда я подумаю, кого это «никого», оказывается, Сапунова. Я бы очень хотел, кроме того, видеть Павлика. Начал продолжать повесть. Дома вечером было почти невыдержно сидеть, какие-то сонные, темно, опять споры о политике, стол в виде развала. Никто не шлет писем, да и от кого бы я хотел?

9_____

Заезжал к Ник<олаю> Ник<олаевичу>; нет дома. Такую даль без денег плестись зря не очень-то весело. Зашел к Сомову, долгие разговоры о жилете, вроде Аргутинского: impossible, ridicule etc[228]. Так-то было не очень плохо. Хочет устроить меня с Забелой. После обеда говорил с Людмилой, потом к Ивановым, там был Юраша; Вяч<еслав> Ив<анович> поехал к Блоку; мы рисовались{597}, пришел маленький Гофман; обложка Добуж<инского> к «Зверинцу» очень плоха{598}. Вяч<еслав> Ив<анович>, не застав Ал<ександра> Ал<ександровича>, вернулся не в духе, стал бранить портрет, даже сел к нему спиною. Читал пастораль, Иванов сказал, что это прекрасно и совершенно, как все, что я пишу последнее время, но будто не так свежо; стихи лучше гораздо. Пришел Тернавцев, Волошин читал только что конченный фельетон об «Елеазаре»{599}. При выходе столкнулись со Званцевой. Я как-то совсем их забросил. Сережа был уже дома. Тепло, ясная луна, и никого любимого.

10_____