1907 год
1907 год
30 мая. Кемере. В Петербурге открыли опять все игорные дома, в изобилии высыпавшие за последний год. Градоначальник было закрыл их, но сердце не камень и против предложенных 100 000 не устояло. Один Купеческий клуб за право сохранения азартных игр заплатил 20 000.
4 июня. Вторая Дума распущена[195].
Известие об этом привезла в Кемере К. Н. Новикова. Колония наша всполошилась. Питер равнодушен; если б не разъезды жандармов и казаков на улицах — и подумать нельзя было бы, что случилось нечто незаурядное.
8 июня. В Питере аресты и обыски без конца. Волнуется и бурлит молодежь, а громадное, подавляющее большинство взрослых людей, «публика» — почти равнодушно. Кто устал от политики, кому наплевать на все, кроме загородных садов и кабаков.
В. Л. Бурцев
18 июня. Вчера приезжал и сегодня уехал В. Л. Бурцев[196] — один из редакторов «Былого».
Немного выше среднего роста, худощавый, с несколько остроконечною головою, покрытой вихрами седоватых волос, человек этот находится в вечном младенчестве: идеалист, доверчивый, наивный, он производит на незнающего человека несколько странное впечатление. Встречался я с ним несколько раз в редакции «Былого»; человек он искренний и простой.
В этом году он заработал около 12 000 рублей и много отдал на дело революции, но еще больше разобрали у него приятели, т. к счета деньгам он сам вести не умеет. Ходит всегда неряхой и имеет вид человека, не успевшего вымыться; сегодня с увлечением занимался рыбною ловлей, причем стоял на мостках на солнцепеке без шапки и в сюртуке, без воротничка и манжет. Рассказывал об идее устроить музей революции, и что многие уже деятельно собирают материалы для него; рылись мы с ним и в моей библиотеке.
25 июня. Прибегал Бурцев — приехал погостить к Яковлевым (Богучарским). Страшно увлекается рыбной ловлей, сидит целыми часами на мостках и удит каких-то злополучных окуньков. Червей у них на участке нет и он прибежал ко мне за червями, ползал на коленях, в вечном своем сюртуке, по навозу и ковырял в нем палкой, уверяя, что предложенный мною для этой цели нож — не поэтичен.
Насмешил он нас с Яковлевым: последний — страстный охотник и возился при нем с ружьем; Бурцев и говорит: — послушайте, уберите эту штуку — я, как истинный террорист, весьма боюсь ее!
В этом шутливом замечании сказался весь Бурцев. Чем больше присматриваюсь к нему, тем прочнее убеждаюсь, что это настоящее, хотя и седеющее уже, дитя.
Между прочим: у него не хватило червей для ловли и он на крючок стал насаживать кусочки копченой колбасы; я ему советовал для успеха нацепить на другой крючок рюмку водки; сумасшедших окуней, к большому его сожалению, в нашем озере так и не оказалось.
Териоки. Вид вокзала в 1900-х гг.
10 июля. Вчера ездил в Петербург. Народу, по обыкновению, в поезде была гибель. Териоки теперь в некотором роде черта оседлости разных приговоренных к крепости редакторов, издателей и т. и.
На вокзале видел Бурцева, присяжного поверенного Маргулиеса[197] и др. Последний, чтоб пройти в Думу, вздумал создать новую партию, «радикальную».
Присутствовал раз и я на собрании этой партии, послушал разных «товарищей» и ораторов и написал об этих карикатурах в «Руси». Единственный настоящий говорун в этой «партии» был Маргулиес; говорит он хорошо, но особого впечатления произвести не может: глубины нет. Затея его, конечно, лопнула, и в последнее время, когда он являлся на какое-нибудь собрание, его приветствовали: — «А, вот и вся радикальная партия пришла!»
Вчера же был очевидцем грабежа, или, как принято теперь выражаться по-модному, — экспроприации.
Иду днем домой — по Суворовскому проспекту и вдруг слышу на 7-ой Рождественской сухие удары молотков по доске, затем крики: вижу, народ бежит к углу со всех сторон. Поспешил и я и увидал, что по направлению к Греческому скверу летит четверо людей; навстречу им выскочило двое городовых и двое же гнались за ними; убегавшие отстреливались, очевидно, из браунингов; дыма видно не было, а слышались только удары; одного из убегавших, здоровенного верзилу, поймали, остальные исчезли; несмотря на усиленную пальбу, ни раненых, ни убитых не было.
Против нашей квартиры, у чайного магазина Парамонова, толпилась публика; одно из окон его было разбито. Оказалось, что грабители вошли в магазин, выхватили револьверы и велели горбатенькой старушке-хозяйке подать деньги.
Она открыла конторку, вынула оттуда железную коробку с медью и, нежданно, запустила ее в окно. Стекла посыпались на тротуар и к магазину бросились любопытные.
Грабители в перепуге метнулись вон, успев захватить лишь сверток с 50 копейками.
16 июля. 14-е и 15-е числа провел в Петербурге.
Был, между прочим, в «Труде», книжном магазине на Невском, смотрел новинки. Декадентщина вытеснила в настоящее время все другие книги.
Кликушество и порнография — вот что теперь заполонило и журналы и книжный рынок. Любопытно, что чуть не все поголовно ругаются и смеются над корифеями этой марки, а… покупают только их! Одни объясняют такие свои покупки тем, что надо же быть в курсе современных течений в литературе, другие — модой и любопытством.
На вопросы мои, что требует и читает теперь провинция, сообщили, что провинции это течение пока не коснулось и что декадентщина оттуда не требуется. Купил несколько конфискованных книг для своей библиотеки[198]; продаются они, конечно, совершенно открыто и грозное когда-то слово «конфисковано» — в настоящее время звук пустой.
21 июля. Перестал читать газеты: их довели до того же положения, в каком находились они при Щедрине; опять требуется эфиопский язык и ухищрения для маскировки мыслей. Политический горизонт так же сер и скучен, как погода.
23 августа. В Петербурге за это время произошло освящение храма Воскресения, знаменитого не только тем, что он построен на месте убийства Александра II, а и тем, что двадцать шесть лет, все время своей постройки[199], весьма сытно кормил высоких особ. Не мало язвительно поострили на этот счет петербуржцы.
Освящение происходило весьма оригинально. Во-первых, прекращено было всякое движение через Неву по мостам, на пароходах и даже яликах; во-вторых, войска и полиция оцепили весь квартал, где стоит церковь, и без билетов никто решительно, даже в собственные квартиры, в этой части города расположенные, не пропускался; в-третьих, у каждого окна по пути следования стояло по городовому и всякое приближение к окнам жильцам было воспрещено…
Его Величество проследовало благополучно, и затем градоначальнику было объявлено благоволение за «отличный порядок».
Порядок, действительно, был великолепный: на улицах было — хоть в кегли играй!
21-го числа происходили новые казни: покончили на Лисьем Носу трех главных заговорщиков…[200] О казнях приходится слышать или читать каждый день; положение в общем не лучше, чем до «свобод». Печать опять гнут в бараний рог, штрафуют за всякую ерунду без милосердия.
28 августа. Ездил на Сайменский канал в гости к Д. Ф. Чепикову — приятелю и компаньону известного книгопродавца Карбасникова[201]; последний имел прежде книжный магазин на Литейном просп., затем, этим летом, перебрался в Гостиный двор. Купил там рядом с Вольфом[202] небольшое помещение за 136 000 рублей, и последний теперь предлагает ему 50 000 отступного.
Карбасников только поглаживает бороду да посмеивается. Это лысый невысокий человек с рыжеватой бородой, длинной, как у Черномора. Как собеседник — человек незаменимый: весельчак и балагур.
20 октября. Состоялись, наконец, выборы; как и следовало ожидать, благодаря всяким беззаконным «законам» Дума будет полна черносотенцами.
В Петербурге поразило меня, после долгого летнего отсутствия, обилие новых училищ, курсов и т. п. Особенно общеобразовательных курсов и коммерческих училищ развелось, как грибов. Всякие курсы — бухгалтерские, технические, общие — полным полны.
Обилие новых коммерческих училищ объясняется тем, что они находятся в ведении Министерства торговли, а не просвещения, откуда бежит, или выживается, все мало-мальски разумное. Три года тому назад сбежали и мы из этого милого министерства.
Чтоб описать всю дикую косность его — нужны томы; расскажу кое-что о некоем окружном инспекторе, Санчурском, под игом которого находилось и наше училище.
Дело у нас было молодое, но открытая женой школа (3-го разряда) уже имела два или три класса. Надо было хлопотать о правах второго разряда и вот тут-то господин Санчурский поломался всласть. Является, между прочим, в училище, приходит в первый класс.
— Ну-с, заявляет: — я желаю проэкзаменовать детей по Закону Божию…
Начинается экзамен, вызывает девочку.
— Скажите мне, кто у нас Государь Император? Наследник? Дяди государя? и т. д.
Это, по мнению г. инспектора, относилось к Закону Божию…
В другом классе экзаменует по естествоведению.
— Скажите, какие деревья приносят плоды?
Девочка отвечает: яблони, груши, сосна…
— Как сосна?, — изумляется инспектор.
— Да, у нее есть плоды.
— Какие? Где вы их видели?
— А шишки?
— Да разве это плоды? Плодами называется только то, что есть можно…
И господин с такими познаниями назначается на пост почти безапелляционного судьи над десятками школ.
Интереснее всего, что когда этот субъект, умерший года два назад от прогрессивного паралича, почти уже утратил речь и вместо связных фраз произносил неповинующимся языком непостижимую ерунду, он еще более полугода продолжал быть фактическим инспектором школ, с которым продолжало считаться министерство.
23 октября. Сегодня перебаллотировка выборов в Государственную Думу.
Перед первыми выборами я ездил в Финляндию и на вокзале встретился со Львом Федоровичем Рагозиным — председателем Медицинского совета. Со стариком я в очень хороших отношениях и он рассказал мне следующее.
Перед выборами к нему явился чиновник особых поручений из Департамента полиции и, всячески извиняясь и раскланиваясь, сказал, что он приехал от директора д<епартамента>-та с поручением «усиленно просить ваше превосходительство» о подаче голоса за столь полезного человека, как М. Меньшиков[203].
Курьезнее всего, что по подсчетам за Иудушку, оказалось, подано было всего… тринадцать голосов. И это при содействии величайшей власти в России — директора Департамента полиции!
25 октября. В Питере победили кадеты. Прошли все те же: Милюков, Родичев и Колюбакин[204].
26 октября. Слышал рассказы лейтенанта князя В., офицера с императорской яхты «Штандарт», так блестяще усевшейся на камни в финских шхерах[205].
По рассказам его, государь страшно любит и балует наследника. Трех- или четырехлетний мальчик этот делает решительно все, что ни взбредет ему в голову.
Например, явился во время поездки по шхерам к вахтенному офицеру и потребовал, чтобы играла музыка. Тот вытянулся, держа под козырек, перед крошкой и доложил, что музыка играла вчера, а сегодня по расписанию ее не полагается.
Цесаревич Алексей на борту яхты «Штандарт»
Наследник потребовал, чтобы музыканты явились; вахтенный доложил капитану и приказание было немедленно исполнено.
Сыграли марш, другой, затем Алексей вытребовал матросов и стал командовать ими, потом заставил командовать офицера, причем велел ему «быть папой». Матросы хором отвечали «рады стараться, Ваше Величество» и т. д.
Важнейшею фигурою при дворе является барон Фредерикс[206]; с ним государь беседует часами, между тем как министрам и даже премьеру — Столыпину уделяет на дела не больше четверти часа, и сух с ним настолько, что появление на «Штандарте» Столыпина производило впечатление не большее, чем приезд какого-нибудь разночинца.
Николай, не стесняясь, заявляет, что «вообще я штатских не признаю… даже чиновников».
А насколько он высокого мнения о себе и обо всем, с чем он соприкасается, показывает следующая фраза. Когда «Штандарт» напоролся на камень и остановился, Николай сидел в каюте и что-то писал. Дежурный офицер бросился к нему с докладом об аварии.
— Императорская яхта сесть на камень не может! — ответил Николай II.
В общем, мнение петербуржцев о Николае II довольно единодушное. Было время, когда добрая половина города его жалела и защищала. Теперь, с кем ни заговори, всякий машет рукой и отвечает бранью.
Забавно, что гг. монархисты и «истинно русские», те, что с гордостью, заслуживающей лучшего приложения, именуют себя черносотенцами, ненавидят Николая еще более левых.
8 ноября. Был на днях у Богучарских. Василий Яковлевич уехал в Париж, а без него стряслось несчастье — закрыли «Былое». Конфискованы были две книги подряд — сентябрьская и октябрьская, — первая за записки сенатора Безобразова, в которых попало царской семье, вторая просто, должно быть, за компанию, так как инкриминируемые записки Бороздина решительно ничего греховного не содержат.
Говорят, что сентябрьской книгой так были возмущены великие князья, что насели на кого следует и вынудили администрацию прикончить с журналом. Жаль, материала заготовлено уже книг на шесть и более!
Как передавала Богучарская, в ее отсутствие на кухню к ним пришел какой-то неизвестный субъект и предупредил, что на днях у них будет обыск. Моментально она выгрузила все документы в огромный чемоданище и, спросив предварительно согласие, отвезла его к Прокоповичам.
Э. В. Яковлева — одна из деятельных и видных участниц нашего нелегального Красного Креста; когда к ним ни приди — в передней у нее всегда высятся груды узлов со всякой всячиной, предназначенной для передачи политическим арестантам в тюрьмы; разносят их, помимо членов, еще и курсистки; последние в весьма большом числе.
Рассказывала мне о неприятном впечатлении, произведенном на нее и других членов Креста выходкой евреек. Крест, конечно, никогда никакой разницы между ссыльными ни по нациям, ни по религиям не делал, между тем вдруг еврейки, вызнав предварительно все нужное для ведения дела в Кресте, заявили, что они хотят выделиться и намерены помогать только своим, евреям.
В общем, состав революционеров страшно понизился. Всякая сволочь прикрывается теперь красным флагом.
Отовсюду приходится слышать жалобы на постоянные посещения квартир «политическими личностями», выпрашивающими пособия и которые, по проверке, оказываются просто шантажистами. Все это вводит Красный Крест в большие затруднения.
6 декабря. Давно не заглядывал в эту тетрадь: писать нечего. Все одно и то же: обыски, казни, грабежи. Все это стало так обычно, что не вызывает ни интереса, ни разговоров.
Сегодня Питер разукрашен флагами, коврами, вензелями и пр. по случаю царского дня. В газетах типа «Нового времени» восторженные описания иллюминации, убранства города, ликования и т. п. А на деле градоначальник объявил домовладельцам, что если убранства домов окажутся недостаточными, то они будут оштрафованы на 500 рублей.
Усиленные аресты и обыски идут и в Финляндии. Давно ли я писал, шутя, о Териоках как о черте оседлости наших революционеров? Теперь ее нет!
10 декабря. Встретил на Литейном похороны министра торговли Философова[207], внезапно умершего 6 декабря в ложе № 13 Мариинского театра. Гроб сопровождало почему-то множество жандармов с винтовками за плечами; кто его собирался экспроприировать — неизвестно!
12 декабря. Навестил Л. Ф. Рагозина. Смеется. Удивительный чудак этот человек! Доброты он безмерной, сановничьей важности ни малейшей, доверчив при этом Лев Федорович тоже безмерно.
Вся жизнь его — это сплошная цепь увлечений. Несколько лет тому назад он страстно увлекался часовым мастерством; я часто заглядывал к нему и, как ни придешь, сейчас же тащит показывать новинки: он чуть ли не каждый день ходил на толкучку и скупал там всевозможную дрянь, преимущественно карманную. Инструментов у него была гибель. Главное удовольствие Л. Ф. состояло в том, чтобы починить часы и повесить их затем над кроватью, где их у него тикало в ящике за стеклом штук восемнадцать.
Когда наступало время бить часам — в доме начинался Содом: во всех углах, на всех стенах принимались звонить, трещать и отжаривать часы всяких видов и размеров.
Особенно неистово и резко, словно молотком по стальному котлу, били у него часы в кабинете; это окаянное произведение ежечасно начинало свои концерты и я первое время каждый раз привскакивал в кресле от неожиданных, точно пистолетных, выстрелов над ухом.
Всякий другой в такой обстановке впал бы в бешенство через двадцать четыре часа, а Л. Ф. только гуляет по комнатам да радуется.
Увлечение часами сменилось увлечением топорами; как-то прихожу — тащит смотреть топоры: развесил их на стене целую коллекцию; после топоров появились на сцену ружья, из которых он вряд ли когда-нибудь стрелял и будет ли стрелять — неизвестно.
Курьезнее всего, что этот человек, имеющий, кроме имения в Калужской губернии, еще свыше 12 000 р. жалованья в год и, наконец, 60 лет на плечах, всегда, сообщая о цене той или другой купленной им вещи, прибавляет: — «только, смотрите, Александре Петровне (жена Л. Ф.) не проговоритесь; я ей сказал вдвое меньше!»
В доме у них, кроме шляющихся по комнатам бульдогов и злющей собачонки какой-то невообразимо паскудной породы, торчит клетка с попугаями и скворцами, а в столовой, вероятно для возбуждения ароматами аппетита — клетка с обезьянами.
Докторов Л. Ф., будучи главой медицинского мира в России, — ругает наповал. И зачем существует этот Медицинский совет, поглощающий такую уйму денег — уму непостижимо!
Л. Ф. бывает в Петербурге только по зимам, так с октября месяца по апрель, жалованье же получает и с апреля по октябрь; редкие заседания этих светил — ряд курьезов, заслуживающих историка.
Так, например, идет у них заседание. Секретарь «что-то читает» (записываю словами Рагозина), в это время проф. Тарновский, — он очень хотел сбыть свое крымское имение под Феодосией Рагозину — передает ему через стол записку. — «Покупайте, продаю дешево, не упускайте случай».
Рагозин отвечает запиской же. — «Погодите. Продам сперва татарину штаны: не хватает денег».
И т. д., и т. д. Остальные члены кто дремлет, кто рисует что-нибудь на бумажке.
Таким манером просидят люди часок, другой и разъезжаются с сознанием исполненного долга.
По политическим взглядам Л. Ф. чиновный либерал старых времен.
Заходил в «Труд». Здорово подтянули теперь и книжные магазины: нет уже целых выставок исключительно конфискованных книг, все такие книги тщательно прячутся, а главное — их уже магазины боятся.
Депутаты I Государственной Думы на вокзале в Выборге. Фотография К. Буллы (июль 1906)
18 декабря. Сейчас вынесен приговор суда над депутатами 1-ой Думы: за выборгское воззвание приговорены к заключению в тюрьму на три месяца[208]. Были овации.
Меньшиков в «Новом времени» на судившихся членов Думы извергал из своей плевательницы гнуснейшие статьи; читал одну, озаглавленную — «Сто шестьдесят шесть носов», в которой он глумится над подсудимыми и находит, что они, «гордо подняв кверху сто шестьдесят носов, входят в залу суда».
19 декабря. В Петербурге идут усиленные грабежи; что ни день, то новые случаи, удивительные по своей наглости.
Телеграмм из России в газетах хоть не читай; вся первая страница их сплошь занята известиями о казнях, убийствах и грабежах.
21 декабря. Густейший туман; с тротуара с трудом можно различить что-либо на середине улицы.
23 декабря. Был у меня Будницкий, рабочий Семянниковского завода, только что вернувшийся из Севастополя, куда ездил с товарищами в командировку от завода для работ на подводных лодках.
Настроение, говорил, среди матросов весьма острое; накалены, что называется, добела, постоянно происходят по ночам убийства или покушения на офицеров-моряков и все это — дело рук матросов.
Режим у них, после привольной жизни, установлен крутой: позже восьми часов вечера выход из казарм воспрещен, посещение гостиниц и т. п. мест тоже; все рабочие Семянниковского завода были строго изолированы от них и посещение их матросам не дозволялось.
Между тем, эти же рабочие плавали вместе с ними на своих подводных лодках во время испытаний; матросы удирают из казарм в штатском платье. Вражда между ними и сухопутными войсками — менее распропагандированными — жестокая; убийства и поранения происходят при всякой встрече.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.