1907

1907

20 января. На днях в московских газетах появилась перепечатанная из «Биржевых Ведомостей» телеграмма о серьезной болезни Л. Н. Я послал запрос в Ясную и получил от Александры Львовны ответ: «Все эти дни получаем запросы о здоровье отца, хотя он теперь почти совсем здоров: выходит, даже собирается уже ехать верхом».

6 февраля. Софья Андреевна еще осенью начала писать копию с большого этюда художника Похитонова и обещала подарить свою работу моей жене. Недавно мы получили эту картину, и жена написала Софье Андреевне, благодаря за подарок.

Вот выдержка из ответного письма Софьи Андреевны от 3 февраля: «Пейзаж этот — копия с Похитонова, который, чтобы сделать удовольствие Л.H., написал этот пригорок, на котором мальчики Толстые часто играли. Старший брат Л.H., Николай, на этой горке зарыл зеленую палочку, будто бы волшебную, а пригорок называл: «Фанфаронова гора». Все это рассказывал Л. Н. с большой нежностью, и Похитонов ему и написал эту самую Фанфаронову гору; а Л. Н. просил его на этом месте похоронить». (Л. Н. на этом месте и похоронен.)

26 апреля. Л. Н. старается излагать мысли для «Круга Чтения» возможно проще и понятнее. Он читает их с крестьянскими ребятами и заставляет их высказывать свои суждения. Это дело его очень увлекает. Л. Н. сказал нынче:

— Интеллигенция меня мало интересует. А в народе все более разрушается религиозный обман православного суеверия, но на его месте не остается ничего. И это ужасно!

Мы ехали со Л. Н. верхом. У «поручика» (так называют местные жители сторожку лесничего на перекрестке Киевского шоссе и дороги на станцию Засека) я почему?то спро — сил про Андрея Львовича (он служит у губернатора). Л. Н. сказал:

— Ничего, он занят теперь своим новым делом. Какое оно ни на есть, а все?таки дело. Он очень меня на днях тронул. Заговорил он о дочери — он ее любит очень — и говорит: «Вот что ведь ужасно, о чем подумать страшно: растет такое чистое, хорошее существо, и вдруг какая?нибудь такая же скотина, как я, будет ее обнимать, целовать…»

Л. Н. рассказывал это с большим волнением, слезы прерывали его голос, и он несколько раз останавливался, прежде чем договорил.

6 июля. 6 июня я уехал на Кавказ, откуда вернулся несколько дней назад. За мое отсутствие в Ясной не произошло ничего особенного. Вот некоторые подробности, сообщенные мне женой в ее письмах:

16 июня. «В Ясной опять большие неприятности: грумондские мужики украли у Софьи Андреевны 129 громадных дубов, стоимостью по меньшей мере рублей пятьсот. Софья Андреевна очень взволнована, и все не знают, как ее успокоить».

18 июня. «Вчера Александра Львовна увезла меня в Ясную… Л. Н. был очень весел и ласков. Говорили много о политике и Думе… А вот еще событие: Михаил Львович с женой уехали к родным (из своего имения), а мужики в их отсутствие подожгли сараи, где были самые дорогие сельскохозяйственные машины. Убытки страшные, потому что все было самое дорогое. И мужики отказались тушить… Завтра приезжают Чертковы. Сначала они поселятся у Толстых во флигеле, а потом у себя в Ясенках».

10 июля, Ясная Поляна. Еще прошлым летом шли мы раз перед вечером со Л. Н. по дорожкам у нижнего пруда в Ясной. Л. Н. сказал:

— Я люблю это место. Вот вы свою мать любили, а я не помню своей матери… Это, говорят, ее любимое место было. А здесь вот мы с братом (Сергеем) гуляли и Федор Иванович (Карл Иванович из «Детства») по той дорожке шел. Мы зовем его, а он кричит: «Не подходите ко мне, от меня пахнет». Он был болен и под себя ходил. Он совсем уж был стар и слаб, а все еще мечтал, что поступит камердинером к какому?нибудь знатному богачу и уедет с ним заграницу.

Тогда же, гуляя у пруда, Л. Н. сказал мне:

— Не знаю, ясна ли будет вам моя мысль. Я хочу сказать, что добро человек может сделать только другому, а зло — наоборот — только себе. Разумеется, не физическое зло — боль. Эта мысль на первый взгляд парадоксальная, но, по- моему, глубоко верная.

В тот же день за обедом на высказанную им какую?то мысль о религии Софья Андреевна ответила очень резкой репликой. Гуляя со мною, Л. Н. сказал по этому поводу:

— В духовной жизни несомненно существует свойство, которое в церковной религии называют откровением, благодатью, французское «gr?ce». Это то, что можно назвать религиозным чувством. Есть люди по природе своей как бы совершенно лишенные этого чувства. С ними нельзя говорить — они не понимают. Как собака понимает, как открыть дверь и войти, но не может притворить ее за собой, и бесполезно ее этому учить, так и тут… Они глухи.

Тут же Л. Н. сказал о могуществе любви при общении с людьми:

— Любовь растворяет сердца.

Когда я приехал с Кавказа и в первый раз во время обеда приехал в Ясную, я присел около Л. Н. Разговор шел об убийстве приказчика в имении у Звегинцевой, вообще о теперешних событиях. Л. Н. сказал мне:

— Как хорошо думать, что скоро ухожу… К старости так ясно видишь, что одно нужно людям, и как все и везде делают всё, только не это одно нужное. Это ужасно! Разумеется, люди поймут это, но только когда это будет?!

Говорили об изменении форм жизни. Л. Н. сказал:

— Я себе всегда в упрек ставлю, что слишком много говорил об изменении форм жизни. Все временное, внешнее, то, что будет, и то, что есть, не зависит от нас. Человек должен только стремиться к тому, что он считает правдой, а что выйдет из этого, не в его власти.

Чертков справедливо возразил, что Л. Н. в своих писаниях именно всегда говорил о путях и оговаривался: что из этого выйдет, знать нельзя, и что жизнь найдет соответствующие изменившемуся сознанию людей формы.

Я играл на днях Шопена. Л. Н. сказал:

— Вот за это одно можно поляков любить, что у них Шопен был!

Потом он прибавил:

— Когда слушаешь музыку, это побуждает к художественному творчеству.

Недавно Илья Львович и Бирюков говорили про какого- то тифозного мужика и о том, что он весь во вшах. Л. Н. по этому поводу вспомнил:

— Раз в Москве был у меня вечером сын Сютаева (крестьянина, мыслителя). Собрался он уходить. Я оставляю его ночевать, а он отказывается, говорит: «Признаться, я давно в бане не был, вшей на мне много». Я ему сказал: «Вы с нами поделитесь».

Л. Н. прибавил еще:

— Такие люди живут в труде, в грязи — насколько их жизнь может быть нам примером! Единственная возможность нравственной жизни — это жизнь на земле.

Нынче Л. Н. вспоминал про Севастополь. Между прочим, он рассказал:

— Когда Малахов курган был взят и войска спешно переправлялись на Северную сторону — тяжелораненых оставили на Павловском мыске, где была батарея. Это сильная батарея, с которой можно было обстрелять весь город. Когда сообразили, что нельзя ее так отдавать французам, то решили взорвать. Я был у Голицына, там еще Урусов сидел, и тут же крепко спал добродушный, здоровый офицер Ильин. Мне сказали, что он только что вернулся из опасного поручения — взорвать Павловский мысок. Мысок был взорван с батареей и со всеми ранеными, которых нельзя было увезти, а батарею отдать неприятелю нельзя было… Потом пытались отрицать это, но я знаю, что это было так.

Л. Н. сказал недавно о Трегубове:

— Пока он не занимался проповеданием, он во всем сомневался. Помню, еще в Москве, по поводу Евангелия и чудес, он станет, прижмет меня к стене и отдыху не дает.

Только что скажу ему, как я себе объясняю какое — ни- будь чудо, он опять с вопросом: «Ну, а это как?..» А теперь, с тех пор как он стал проповедовать, он ни в чем не сомневается.

На этих днях Л. Н. сказал В. Г. Черткову:

— Знания без религиозно — нравственной основы ничего не значат. Я представляю себе знания как трубу; если она направлена к свету — она собирает, концентрирует свет, а если ее направить в сторону, то она ни к чему не нужна.

Во время этой же беседы Л. Н. сказал еще:

— Последнее время я все более стараюсь, и кажется, это мне иногда удается, вступая в общение с человеком, всегда помнить в нем Бога. И тогда все делается ясно и просто. Тогда не думаешь о последствиях, так как что из этого выйдет, не в твоей власти.

12 июля. Вчера Л. Н. рассказывал Д. В. Никитину (по поводу завещания г — жи Архангельской на устройство чего — ни- будь для крестьян), что, когда он был мировым посредником, он раз поехал в Москву и остановился в гостинице Шевалье. Там ему принесли от неизвестной дамы тысячу рублей на устройство школы. Л. Н. устроил школу (не помню, где именно), которая содержалась на проценты с этих денег. Когда Л. Н. бросил посредничество, школу закрыли. Л. Н. сказал:

— Очевидно, решили: Толстой — либерал, значит, школу надо закрыть. А тысяча рублей куда?то исчезла…

Л. Н. рассказывал про С. И. Языкова, который был их опекуном после смерти отца и делал это с большими злоупотреблениями. По этому поводу Л. Н. опять сказал:

— По моему, глупая поговорка — «de mortuis aut bene, aut nihil». Вот про живых не следует дурно говорить, а про мертвых — наоборот, все можно.

За обедом Л. Н. в шутку сказал:

— Вот увидите, она меня непременно пристрелит.

— Кто она?

— Пристрелит непременно, — повторил он еще раз.

Оказывается, какая?то дама прислала ему свою повесть с предисловием, в котором говорится о свободе творчества гения и т. п. Л. Н. сказал:

— Ее повесть просто ужасна. Я ей написал, что как мне ни неприятно; но я должен сказать, что у нее нет решительно никакого дарования и заниматься этим делом ей не стоит.

Л. Н. перечитывает книгу Германа Ольденберга об индусской философии. Он говорит, что это хорошая и интересная книга, но он порицает ее «научный тон», ссылки на литературу, на то, кто и на какой странице и какого сочинения, когда и что сказал по этому поводу.

Л. Н. сказал;

— Я не понимаю, как можно таким тоном говорить о важнейших вопросах человеческой жизни, вопросах, так близких сердцу человека.

Ставя чрезвычайно высоко учение Будды, Л. Н. говорит;

— Учение Христа является дальнейшим (может быть, как более позднее) и высшим еще развитием тех же идей. У Будды о любви говорится только отчасти, между прочим. У Христа же любовь поставлена в основание всего, ею проникнуто все его учение.

Как?то говорили о писательском гонораре. Л. Н. обратился к П. И. Бирюкову и сказал:

— Я понимаю плату за работу вроде вашей биографии, но мне всегда казалась странной и несправедливой плата писателям за художественные произведения. Человек писал — наслаждался, и вдруг за это наслаждение требует себе пятьсот рублей за печатный лист!..

3 августа. Все шли дожди. Сено убрать не успели. Л. Н. говорит раз:

— Знаете пословицу: «Сено черное — каша белая»? Когда об эту пору дожди, для сена это дурно — оно чернеет, зато гречиха бывает особенно хороша.

Нынче Л. Н. сказал:

— Сегодня ко мне пришел странный человек, без усов, без бороды, — вид скопца. Я спросил его, не скопец ли он? Он взволновался, заплакал и стал говорить, что он от природы лишен половых свойств и что это горе его жизни, что в молодости над ним смеялись и он ужасно всегда от этого страдал. Он мне жалуется, а я говорю ему: «Какой вы счастливый!» Он оказался очень умным. Когда я стал по поводу земли говорить с ним о проекте Генри Джорджа, то он с полуслова все понял и сам договорил: «Вот бы землю податью обложить, они тогда напляшутся!»

Недавно, по поводу какой?то выходки одного из семейных, Л. Н. был расстроен, да и вообще не в духе. Он сказал мне:

— Я люблю, когда я не в духе. Это хорошо. Тут?то и надо стараться сохранить доброе, любовное отношение к людям. В такие минуты, когда даже пустяк раздражает — не нашел письма, которого искал, уронил что?нибудь, и хочется сказать — «а, черт!» — вот в такие минуты стараться сдержать себя — важно и полезно.

Как?то мы со Л. Н. были у Николаева (переводчик Г. Джорджа) на деревне. Вышли пройтись. Шли вдоль задов деревни. Мужики и бабы сено возили. Еще тут такая славная молодайка увидала свою девочку лет шести — семи с большим здоровым полуторагодовалым братом на руках и так хорошо обрадовалась:

— Сынок ты мой, сыночек!..

Николаев стал рассказывать что?то про яснополянского мужика Лариона. Л. Н. сказал:

— Мы привыкли часто всех их соединять в одно собирательное «народ» и относиться с уважением к этому собирательному. И за этим понятием «народ» мы часто не видим Лариона, Ивана, Петра — живых людей. И тут часто, у меня по крайней мере, бывали разочарования.

29 августа. Еще в начале лета Л. Н. сказал мне:

— Так ясно я вижу, как можно было бы успокоить революцию осуществлением проекта Генри Джорджа, что непонятно и удивительно, как люди этого не видят. Хотя я и знаю, что никто не обратит внимания и что из этого ничего не выйдет, но чувствуешь непреодолимое желание сказать, написать об этом. Если бы не было противно обращаться к этим людям, я все собирался написать письмо…

Я знаю, что Л. Н. все?таки писал Столыпину. Разумеется, письмо не имело никаких результатов. Хотя Столыпин и выразил желание поговорить с Николаевым, как со знатоком Джорджа, но их свидание так и не состоялось.

Л. Н. написал новую статью — «Не убий никого». Когда он ее кончил и хотел послать по возможности во многие газеты, Чертков убедил его отложить это, чтобы статья одновременно появилась в России и за границей. Это предполагается 8 сентября. Сначала Л. Н. хотел, чтобы статья вышла поскорее и вспомнил по этому поводу, как когда он в шестидесятых годах написал комедию и прочел ее Островскому, тот нашел, что кое?что следовало бы в ней исправить.

— Я ему на это и говорю, — сказал Л.H., — да, это верно, да хотелось бы поскорей напечатать ее, чтобы не упустить время.

— А ты что ж, боишься, что они поумнеют? — спросил Островский.

У Черткова бывают собрания с крестьянами. Когда Л. Н. был там в первый раз, беседа как?то плохо налаживалась; было неловко и неестественно. Однако было много и интересного, особенно споры с революционно настроенной молодежью.

Один парень сказал Л.H., что если не насиловать, то тебе на шею сядут. Л. Н. ответил ему;

— Ну и пускай сядут. И в этом и состоит задача — что когда он у тебя на шее сидит, а ты старайся убедить его, что это нехорошо. И высшее счастье, когда он сойдет и поблагодарит, что ты научил его… А не сойдет, что делать!.. Вы простите меня, но я скажу вам, что думаю. А думаю я, что в этом озлоблении всех в основании часто лежит дурное, злое чувство — зависть… Зависть к богатым. Русский народ в год пропивает около миллиарда рублей. Значит, они еще не совсем нищие. И почти всякий из народа, сделавшись богатым, делается таким же насильником, как те, против которых он теперь борется. Все дело в религиозном сознании человека. Как сказано: «Ищите царствия Божия и правды его, а остальное приложится вам». Человек может быть зверем и может быть святым. Каждый человек, как сказано в Евангелии, сын Божий. Побеждать в себе зверя и освобождать, проявлять сына Божия — в этом назначение человека.

Л. Н. как?то сказал:

— Я все больше убеждаюсь, что разумный человек познается в смирении. Самомнение несовместимо с умом.

О самомнении Л. Н. сказал еще когда?то давно при мне:

— Всякого человека можно изобразить в виде дроби, числителем которой будут действительные его свойства, а знаменателем — его мнение о себе. Чем больше знаменатель, тем меньше абсолютная величина дроби.

Л. Н. перерабатывает «Круг Чтения». Перна (учитель сына В. Г. Черткова), который помогает ему в технической стороне работы, спросил его, почему у него среди рубрик, по которым распределяются мысли, нет рубрики «зло».

— Потому что зла нет, — ответил Л. Н. — Существуют только соблазны, а зло, если вдуматься, всегда — только уклонившееся от истинного направления добро. Какое бы зло ни взять, всегда в его основании лежит добро. Например: скупость происходит от бережливого обращения с предметами, т. е. с трудом тех, кто их произвел; разврат произошел из естественного стремления к продолжению рода человеческого. И так можно проследить везде. Л. Н. сказал при мне Черткову:

— Я все больше и больше остерегаюсь дурно говорить и думать о людях. Когда осуждаешь кого?нибудь, только вспомни, что в нем Бог, что он брат твой.

Вчера был день рождения Л. Н. Ему 79 лет. Вечером были: Чертков, Досев, Жихарев, Картушин (все трое литераторы), Перна, еще кто?то — такие все хорошие, сильные. Хорошо говорили. Л. Н. сказал:

— Бог в человеке, но мне всегда неприятно сказать, что в человеке частица божества. Все есть проявление Бога: и человек, и собака, и растение, и звезда. Но в человеке я это проявление понимаю, сознаю, в звезде — нет. Бог в человеке проявляется любовью. Но он не любовь, он — нечто большее любви, то, чего мы не знаем, где мои рассуждения оканчиваются — это предел, о котором мне знать не дано.

Л. Н. сказал между прочим о молитве, что для него лучшие молитвенные слова, кроме некоторых евангельских, слова из послания Иоанна: «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь. Бога никто никогда не видал. Если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает и любовь его совершенна в нас», и т. д.

— Как это странно и непонятно, — сказал Л. Н. вчера. — Людям дано благо, от них зависит осуществить его, а они все делают, чтобы помешать ему. Разумеется не удастся, а так бы хотелось сказать это людям, разъяснить это заблуждение.

7 сентября. Последний вечер провели в Ясной. Третьего дня Л. Н. сказал:

— Не знаю, может быть, это пройдет, но теперь, особенно по утрам, У меня как праздник какой, такая радость, так хорошо!..

Тогда же он еще сказал мне:

— Я думал о философских вопросах и, между прочим, о пространстве и времени, и вспомнил свое давнишнее определение, которое я еще совсем молодым сделал. Теперь я его еще расширил и дополнил. Я думал нынче о вас и вместе с этим подумал, что вам это будет интересно и вы поймете меня.

— Пространство — это наша способность видеть (воспринимать) два (или несколько) предмета в одно и то же время. Время — ^это наша способность видеть (воспринимать) два (или несколько) предмета на одном и том же месте. Для пространственных впечатлений необходимым условием является то, что мы называем материей, для впечатлений во времени таким условием является движение. Я помню, еще Страхову очень нравилось это определение. Разумеется, в нем есть тот недостаток, что оно для определения пространства уже предполагает время, и наоборот.

В тот же день (5–го сентября) Л. Н. рассказывал, что утром он особенно болезненно почувствовал враждебное отношение крестьян против них и против него лично. Он сказал:

— Я пошел с целью поговорить с тем, кого встречу, по возможности просто и откровенно. Но на дороге встретил приказчика и мужиков; между ними произошло столкновение по поводу каких?то расчетов. Приказчик обратился ко мне за советом. Я сказал ему, что не вмешиваюсь в эти дела, но могу только одно сказать ему, как сказал бы это какому- нибудь кулешовскому приказчику, что нужно, во всяком случае, стараться быть добрее и мягче. Так я на деревню и не пошел…

Л. Н. был нынче у Звегинцевой по делу: просить станового, живущего у нее в имении, освободить из тюрьмы маляра Ивана Григорьевича и поблагодарить за присланные персики. Л. Н. сказал:

— Там ее дочь, княгиня Волконская. Они все меня хотели направить на путь истинный. Я старался говорить с полной серьезностью, но сквозь их бриллианты и роскошь едва ли могло что?нибудь проникнуть. Они задавали мне все разные вопросы. У них печник, который бывал у меня, — книжки брал. И вот он теперь рассказывает им, что я говорил, что в Бога верить не надо, и еще разные несообразности. Я им сказал, что ничего нет удивительного в том, что мои слова так искажают. Если даже из слов Христа люди сумели вывести церковные обряды, благословение убийства и т. п., то что удивительного, что наши слова постоянно перетолковываются, искажаются.

— Потом они спросили меня, чем я объясняю себе то, что в моей семье никто не последовал моим словам. Я сказал, что это, вероятно, произошло оттого, что я, как фарисей, — живу и не исполняю того, что говорю. Они мне на это не возражали.

Л. Н. сказал, что прочел нынче в приложении к «Новому Времени» статью о новой книге о Тургеневе. Книга эта носит отчасти полемический характер. Автор (Н. М.Гутьяр) рассказывает ссоры Тургенева со всеми писателями (Достоевский, Толстой, Герцен, Фет и др.), как бы задаваясь целью оправдать Тургенева от обвинений и доказать, что он был во всех случаях прав. Л. Н. сказал:

— Странно, правда, что он со всеми ссорился. Он был очень хороший, добрый человек. Только очень слабый, а он сознавал свою слабость. Раз, я помню, здесь был князь Уру сов — не севастопольский герой, а тульский вице — губернатор, мой хороший друг. Их было два брата, и их почему?то считали глупыми. И вот Тургенев, зная это, стал с ним спорить свысока, как бы чувствуя свое превосходство, а Урусов спокойно, легко и уверенно разбил его. И неудивительно: у него были свои, какие бы то ни было, но определенные, твердые религиозные убеждения, а у Тургенева не было никаких…

— Я его любил, — сказал Л. Н. о Тургеневе.

Софья Андреевна сказала, что Тургенев очень любил Льва Николаевича.

— Нет, наоборот, — возразил Л. Н. — Он скорее любил меня как писателя. А как человек я не встречал в нем настоящей теплоты и сердечности. Да он и никого так не любил, кроме женщин, в которых бывал влюблен. У него не было никого друзей.

Л. Н. спрашивал меня о моих работах, о том, сочиняю ли я музыку и говорил, как дурно, когда из себя выжимают, и как многие большие художники теряют от того, что, кончая одно сочинение, сейчас же непременно начинают новое. Л. Н. вспомнил Пушкина и сказал:

— Лучшие писатели всегда строги к себе. Я переделываю до тех пор, пока не почувствую, что начинаю портить. А тогда уже, значит, надо бросать. А портить начинаешь потому, что сначала, пока наслаждаешься своей работой пока она твоя, прилагаешь к ней все духовные силы. Потом, когда основная, первоначальная мысль все более и более перестает быть новой и становится как бы чужой, надоедает, начинаешь стараться сказать что?нибудь новое и портишь, искажаешь первую мысль.

Получилась телеграмма от Леонида Андреева с просьбой разрешить приехать. По этому поводу Л. Н. сказал:

— Как ужасно портит незаслуженная слава, вот как слава Андреева!

Потом Л. Н. все не мог составить ответной телеграммы.

— Как ответить? «Приезжайте…» Как?то слишком коротко. «Очень рад буду видеть» — не совсем правда. Ну, Душан Петрович, напишите просто: «Милости просим».

Л. Н. рассказал:

— Я получил нынче письмо от какого?то господина, который поздравляет (55–летний юбилей) и пишет, что так любит мои сочинения, что, например, «Войну и мир» постоянно открывает и перечитывает; «а вот ваши философские писания, сколько ни пробовал, ни одного не мог дочитать до конца». Он убеждает меня бросить эти писания.

— Зачем он это все писал? — сказал Л.Н., смеясь. — Жил себе на свете, и никто не знал, что он дурак, а он вдруг взял да и рассказал это мне…

Из писем Александры Львовны:

5 октября. «У нас все благополучно. Папа здоров и бодр. Погода удивительная».

7 октября. «Папа немного простужен; кашляет, но в общем бодр».

26 ноября. «У нас все хорошо. Папа здоров. Вас все помнят и жалеют, что вы забыли нас… У нас очень одиноко. Все друзья нас забыли. Гусева через два дня освободят». (Секретаря Л. Н. арестовали по ложному доносу.)

4 декабря. «Папа на днях упал с лошади, сделался подвывих руки, звали доктора из Тулы; теперь ему гораздо лучше, рука оправилась, хотя еще на перевязи. Упал во время гололедки и очень сильно. Слава Богу, что еще так обошлось. Он очень занят «Кругом Чтения».

30 декабря. «У нас все больны. У папа был бронхит с жаром, теперь жара нет, но он кашляет и слаб».