Особенности устной речи Л. H.:

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Особенности устной речи Л. H.:

Л. H. слегка пришепетывал. Слово «лучше», например, в его произношении звучало приблизительно так: «лутце». Не знаю, было ли это только следствием старческого отсутствия зубов или Л. H. говорил так и в молодые годы. К сожалению, я никогда не спросил об этом ни у кого из знавших Л. Н. молодым. Характерно, что сестра его Мария Николаевна (тоже глубокая старуха, не имевшая уже зубов) говорила так же. Надо вообще заметить, что склад речи и в особенности произношение отдельных слов были у них весьма сходными. Оба они совершенно чисто произносили буквы «р» и «л». Букву «г» Л. Н. в некоторых словах произносил как легкое французское «h», например, в словах: «господи», «богатый», «богатство». В словах: «что», «скучно», «конечно» и т. п. Л. Н. произносил «ч», как «ш»: «што», «скушно», «ко- нешно»; слово «конечно» Л.H., впрочем, употреблял редко, говоря обычно не «конечно», а «разумеется». Также он чаще говорил «ежели», чем «если». Слова «первый», «зеркало» Л. Н. произносил как бы с мягким знаком после «р» — «перьвый», «зерькало».

Благодаря кого?нибудь, Л. Н. употреблял часто слово «благодарствуй», «благодарствуйте». В слове «неужели» делал ударение на «у». Восклицание — «ах, батюшки!» произносил — «ах, батюшка!» Л. Н. говорил: «Штокгольм», «пришпект», «кофей»; слово «кресло» чаще употреблял во множественном числе: «кресла», «в креслах». Вместо «английский» — говорил «аглицкий». Непромокаемое пальто называл «кожаном», армяк — «свитой». Л. Н. говорил: «прошлого году», употреблял простонародные выражения: «намедни», «давеча»; редко говорил — «вежливый», «вежливость», а почти всегда — «учтивый», «учтивость». Слово «этакий» произносил — «эдакой». Не говорил: «до смерти», «пять томов книг», «шесть этажёй», а «до смёрти», «пять томов», «шесть этажей».

Или: не — «в Русских Ведомостях», а — «в Русских Ведомостях»; вместо — «шлем в пиках» или «в трефах» — «шлем в пиках», «в трёфах».

Желая что?нибудь очень похвалить, Л. Н. употреблял слово «превосходно», подчеркивая и растягивая в нем первый слог. Иногда говорил также по — тульски: «дюже хорошо». Говорил: «мама», «папа», не склоняя эти слова. О своих родителях, впрочем, говорил: «моя мать», «мой отец». Тетушек своих называл — «тетенька». Уменьшительные женские имена в семье Толстых образовывали: «Машенька», «Лизанька», «Варенька» и т. п.

Л. Н. не говорил: «играть на рояле», а всегда —»играть на фортепиано» (что безусловно правильнее, так как фортепиано — понятие общее, а рояль — частное), слово «фортепиано» чаще употреблял во множественном числе: «играть на фортепианах». Слово «скрипка» произносил по — старинному — «скрыпка».

Л. Н. не говорил — «боронить», «бороновать», а употреблял местный тульский глагол «скородить». Не говорил — «пять братьев», а — «пять братов»; также — не «три рубля», а «три рубли». Не говорил — «раскладывать пасьянс» или «пасьянс сошелся», а — «делать пасьянс», — пасьянс вышел». Также — не «заварить чай», а — «сделать чай».

Фамилию «Ноздрев» из «Мертвых душ» произносил — «Ноздрев», как, вероятно, говорил и сам Гоголь, так как Толстой, несомненно, слышал эту фамилию от современников, знавших, как произносил ее Гоголь. В фамилии «Ростов» из «Войны и мира» делал ударение — «Ростов». Княгиню Дашкову называл — Дашкова. Фамилию своей тетки Т. А. Ергольской произносил: «Ёргольская» (с ударением на первом слоге). Фамилию композитора Шопена Л. Н. произносил по — французски — «Chopin» и не склонял.

Л. Н. не выносил, когда говорили: «одеть шляпу» (пальто и пр.), вместо — «надеть», справедливо считая это безграмотным.

Крайне редко употреблявший какие бы то ни было грубые слова, Л. Н. про дурной запах обыкновенно говорил —

«воняет», выражение, в старину гораздо более распространенное, чем сейчас.

Когда Л. Н. хотелось спать, он говорил иногда: «я падаю, так спать хочу». При сильной усталости, особенно душевной, Л. Н. говорил: «я весь вышел». Когда происходило что- либо неприятное, долго сидели скучные гости и т. п., Л. Н. иногда говорил: «домой желаю!» Мне объясняли, но я теперь забыл происхождение этого семейного, толстовского выражения.

В конце жизни, когда Л. Н. было около восьмидесяти лет и за восемьдесят, он говорил, если плохо себя чувствовал: «я себя чувствую так, как будто мне семьдесят лет».

Л. Н. любил вспоминать малоизвестные народные приметы или поговорки, например: «осаживай обручи до места», или — в дождливую погоду: «сено черное — каша белая» (т. е., когда от дождей сено чернеет, гречиха сильно цветет белым цветом); «февраль — кривые дороги»; или — «летом

— день мокнет, час сохнет, осенью — час мокнет, день сохнет».

Когда Л. Н. был моложе, он часто выходил на шоссе и заговаривал с прохожими, странниками, богомольцами и нищими, запоминая и записывая их выражения и обороты речи. Он всегда восхищался русским языком простого народа, особенно крестьян. Говорил с крестьянами Л. Н. очень просто; но никогда не подлаживался под их речь. Крестьянам Л. Н. всегда говорил «ты». Обычно и они ему говорили «ты», но нередко проскакивало и «ваше сиятельство», на что он просто не обращал внимания. Л. Н. любил слегка подвыпивших и охотно беседовал с ними. Он говорил: «я люблю пьяненьких».

В старости Л. Н. ходил сгорбившись и казался физически не крупным; на самом же деле он был выше среднего роста и очень широк в плечах. Когда мне однажды пришлось спать в его ночной рубашке, то плечи ее спустились мне почти по локти. Волос на голове у Л. Н. в последние годы оставалось немного, но лысым он не был. На голове его волосы не были совсем седыми, а скорее темными. Длинная же борода была седая, даже с желтизной, как у глубоких стариков. У Л. Н. были густые брови и глубоко сидящие небольшие глаза, вследствие чего на портретах и издали казалось, что в его лице есть что?то суровое. На самом же деле из?под густых бровей смотрели, хотя и необычайно проницательные, но в тоже время удивительно добрые, серо — голубые глаза, освещавшие все лицо Л. Н. ясным, мягким светом.

Походка у Л. Н. была очень своеобразная: он мягко ступал, широко расставив в разные стороны носки и наступая сначала на пятку. Его походку унаследовал Илья Львович.

Говорил Л. Н. большей частью тихо, но голос у него был очень сильный; когда ему приходилось окликнуть кого — ни- будь издалека, меня всегда поражала сила его голоса.

Верхом Л. Н. ездил мастерски и, севши на лошадь, как бы преображался, делался моложе, бодрее, физически крепче. Л. Н. любил лошадей и знал в них толк. Говоря о лошадях и обо всем, к ним относящемся, он употреблял технические термины, которым при случае учил и меня. К лошадям был требователен, как знаток, и редко хвалил их без оговорок и критических замечаний.

В молодости Л. Н. был чрезвычайно силен. Значительно сильным он оставался до конца жизни. Помню, раз пробовали, сидя за столом, опершись локтями об стол и, взявшись рука об руку, пригибать к столу руки — кто сильней. Л. Н. одолел всех присутствующих (это было в 1908–1909 году). Я не смог оказать ему ни малейшего сопротивления.

У Л. Н. были большие, красивые, породистые руки, с крепкими, правильной формы ногтями.

Каждый человек обладает своим, ему свойственным запахом. Я хорошо знал и помню тонкий запах, исходивший от Л. Н. Так должны были, казалось мне, пахнуть отшельники в пустыне — что?то еле слышное, слегка напоминающее аромат кипарисового дерева.

Вставал Л. Н. обычно часов в восемь — в девятом и выходил до кофе на прогулку, во время которой любил быть один. Это было время его уединенной молитвы и размышлений о предстоящей работе. При возвращении домой Л. Н. почти всегда ожидали посетители, что бывало ему очень тяжело. Утренний кофе в небольшом кофейнике и два — три куска сухого хлеба Л. Н. брал с собой в кабинет, откуда иногда еще раз ненадолго выходил, если приезжал кто?нибудь из приятных ему гостей. Работал Л. Н. у себя большей частью часов до двух, после чего завтракал и отправлялся на прогулку, чаше всего верхом. Ел Л. Н. мало. За завтраком почти всегда — одно яйцо, которое он выливал в небольшой стаканчик и крошил туда белого хлеба. Кроме того, он съедал немного овсянки. После прогулки Л. Н. на полчаса или час ложился отдохнуть и большей частью спал. К обеду выходил, если был здоров, бодрой, легкой походкой, на ходу расправляя руками свою длинную бороду. За обедом Л. Н. ел несколько больше: суп, какое?нибудь второе (котлеты из рису, картофеля и т. п. или зелень) и сладкое. Л. Н. очень любил томаты и ел их сырыми, нарезая кружочками и поливая прованским маслом. Вино пил редко, но иногда, когда плохо себя чувствовал, выпивал небольшую рюмку крепкого вина — мадеры или портвейна. Иногда, если ему что?нибудь нравилось, например, ягоды (клубника), кефир и пр., Л. Н. бывал неосторожен и вредил своему здоровью. Молока Л. Н. не любил. Рыбу не любил также и не ел ее, по его словам, и тогда, когда не был еще вегетарианцем.

Л. Н. прежде много курил; он говорил мне, что насколько ему было легко перестать есть мясо, настолько трудно было отвыкнуть от курения. Это далось ему не сразу. Он несколько раз бросал курить и начинал снова, пока не бросил окончательно.

Одевался Л. Н. очень просто и незаметно: темные брюки и серая, летом парусиновая или белая блуза, перетянутая ремешком, за который Л. Н. часто засовывал одну или обе руки (всем известная его поза). Обувался Л. Н. или в сапоги

— обычно из хорошей тонкой кожи, — или в штиблеты. Штиблет новых я на Л. Н. не видал никогда: всегда старые, сношенные, часто заплатанные. Летом и осенью Л. Н. носил обыкновенного покроя двубортное пальто; на голову надевал или круглую шапочку, или мягкую, легкую, серую, довольно старую, но когда?то, видимо, дорогую фетровую шляпу. В жару надевал белую широкополую, полотняную, складную шляпу (на зеленой подкладке, довольно оригинального фасона, не помню кем ему подаренную) или белый полотняный картуз. Зимой носил валенки и тулуп. В сильные морозы надевал на голову башлык, который завязывал как?то по — бабьи, запрятывая в него и бороду.

Однажды в Москве — это было на другой день после свадьбы Татьяны Львовны, когда родные и друзья провожали ее на Брестском вокзале (она уезжала с мужем за границу), — я видел Л. Н. в хорошей меховой шубе с прекрасным воротником; вероятно, он носил ее прежде, когда еще одевался «барином». В тот день было холодно, а Л. Н. был совсем нездоров. В первую минуту я не узнал его, так мне было странно видеть его в такой одежде.

Когда Л. Н. нездоровилось, он сидел обыкновенно у себя в комнате с книгой, в теплом халате и надевал на голову круглую черную шелковую ермолку; при этом он иногда необыкновенно громко зевал (это бывало большей частью в сумерки), что, особенно летом при открытых окнах, раздавалось по всему дому и было верным признаком, что ему нездоровится. Если в комнатах было холодно, Л. Н. надевал вязаную не то куртку, не то кофту из коричневой шерсти, которую ему связала, кажется, одна из сестер Стахович. Когда Л. Н. нездоровилось, особенно если у него были «перебои» пульса, он часто покашливал характерным сухим и коротким сердечным кашлем.

Смеялся Л. Н. детским, заразительным, необыкновенно искренним смехом, иногда до слез; но смеялся довольно редко. Плакал легко, больше не от горя, а когда рассказывал, слушал, или читал что?нибудь трогавшее его. Часто плакал, слушая музыку.

Л. Н. странно держал перо: он не выставлял вперед ни одного пальца, а держал их все горсточкой и водил пером по бумаге круглыми движениями, почти не отрывая пера от бумаги и не делая нажимов. Черновые рукописи Л. Н. читаются трудно и требуют для разбора большой привычки. Он писал сначала ряд строк, часто зачеркивая и исправляя, потом вписывал новый ряд между прежними, делал разнообразные сноски и вставки на полях, поперек написанной страницы, а также на отдельных клочках бумаги, — многие слова недописывал, а часто вместо слова писал одну букву. Такая рукопись на первый взгляд производит впечатление какой?то черной икры, в которой нет возможности разобрать отдельных слов. Бывали случаи, когда он сам не мог разобрать им написанного. Впрочем, несколько близких ко Л. Н. лиц, прибегая иногда к помощи лупы, почти всегда в конце концов разбирали все им написанное.

Л. Н. трогательно любил детей и умел с ними обращаться. Дети легко шли к нему и охотно слушали его рассказы.

Животных, особенно лошадей и собак, Л. Н. любил, но лая собак не выносил; когда вблизи лаяла собака, он испытывал от этого положительно страдание. Не любил также, когда при нем насвистывали — это его всегда раздражало и шокировало, как бы казалось неприличным.

Л. Н. очень любил цветы. С прогулки он постоянно приносил букет полевых цветов. Из садовых цветов больше всего любил душистый горошек и гелиотроп.

На пустяки Л. Н. был скуп: жалел бумагу — писал часто на клочках; не любил проигрывать в карты, хотя в Ясной играли всегда по очень маленькой и игра кончалась копейками; жалел надевать новые вещи.

Часто Л. Н. увлекался каким?нибудь режимом, о котором услышит или прочтет. Такие увлечения обычно скоро проходили. Это были: гимнастика, кумыс, кефир, чай из черники и проч. Однажды у Л. Н. был посетитель, рассказавший о себе, что он раз в неделю сутки ничего не ест. Л. Н. попробовал и это.

Л. Н. любил купаться и до конца жизни летом, если бывал здоров, купался. Помню, когда я в первый раз пошел с ним купаться, я обратил внимание на большую родинку величиною с гривенник у него на правом (кажется) боку. Плавал Л. Н. как?то по — лягушачьи. Он купался, как мужики, оставаясь недолго в воде, и, как они, купался серьезно, не торопясь, как дело делал.

Когда я в 1896 году летом был в Ясной, Л. Н. сказал мне:

— Нынешнее лето я в первый раз не работаю в поле. Стар стал, чувствую, что мне это было бы трудно.

Л. Н. прекрасно читал вслух — просто, но в художественных вещах изменяя интонации для различных действующих лиц. Я слышал от него, между прочим: «Пиковую даму» Пушкина (не целиком), Герцена — «Поврежденный» (эту вещь Л. Н. ставил очень высоко, но говорил, что конец слабее остального — искусственен и сентиментален), «Доктор, умирающий и мертвые» (не целиком), отрывки статей из «Колокола» (издание Л. Тихомирова), например, описание смотра войск, на котором были австрийский император и Николай I (это описание, неизменно приводившее Л. Н. в восхищение, он при мне читал вслух несколько раз), Чехова — «Душечка» (несколько раз), «Мужики», «В овраге».

К неточностям и ошибкам при описании крестьянского быта Л. Н. относился очень строго. Помню, когда он читал «Мужиков» Чехова, он сделал несколько таких замечаний. Это было очень давно, так что я сейчас не припомню, в чем они заключались. Чехова Л. Н. ставил чрезвычайно высоко, ценя его художественный талант, ум и русский язык, но его драматических произведений не любил совсем.

Л. Н. умел ярко и сжато пересказать содержание прочитанного или вспомнившегося ему художественного произведения. Слушать такие пересказы было истинным наслаждением.

Хорошо зная языки, Л. Н. свободно, почти без запинок читал французские, английские или немецкие печатные произведения сразу вслух по — русски.

Л. Н. редко приходилось и он не любил и избегал говорить публично. Он говорил мне, что в те немногие разы, когда он выступал публично, он выбирал среди публики одно какое?нибудь лицо, обратившее на себя его внимание, и говорил все время, как бы обращаясь к нему. Это помогало ему сосредоточиться и справляться с волнением, возникавшим от непривычки говорить публично.

Когда Л. Н. писал художественные вещи, он старался изучить обстановку и особенности быта описываемой эпохи или среды и был в этом отношении очень к себе строг. Работая над «Хаджи — Муратом» или начиная повесть о «Федоре Кузьмиче» (работа, к которой он относился с большим увлечением и любовью), он обращался за справками к разным лицам, между прочим к В. В. Стасову, который высылал ему из петербургской Публичной библиотеки печатные материалы (гоф — фурьерские журналы, мемуары и т. п.), а также копии и выдержки из различных рукописных источников.

Однажды Стасов прислал Л. Н. копию с письма одного из многочисленных случайных фаворитов Екатерины Второй с цинически — откровенными, ужасными подробностями об Екатерине. Л. Н. показывал мне это письмо, а одной подробностью из него воспользовался в своем неоконченном наброске повести о «Федоре Кузьмиче».

Л. Н. очень любил сказки «Тысяча и одна ночь». Много раз при мне он вспоминал отдельные сказки и пересказывал их содержание. За год или два до его смерти ему кто?то прислал новое полное французское издание «Тысячи и одной ночи». Л. Н. снова с радостью их перечитывал и высказывал сожаление, что из?за обилия слишком откровенных подробностей эротического характера он не может дать этой книги никому из женщин.

Читал Л. Н. необыкновенно много самых разнообразных по содержанию книг: философских, экономических, научных, художественных, журналов и т. п. на нескольких языках. Получал он книги и периодические издания со всех концов света в огромном количестве. Не успевая всего читать, Л. Н. также многое, менее его интересовавшее, просматривал, поразительно схватывая даже при беглом просмотре самую сущность книги и счастливо попадая на особенно характерные или интересные места.

Из искусств Л. Н. менее чуток был к живописи. Чисто живописные красоты его как бы совершенно не интересовали и оставляли равнодушным. Он подходил к живописи главным образом со стороны ее содержания (сюжет) или со стороны психологической.

Едва ли не больше всех искусств захватывала Л. Н. музыка. Сам от природы музыкальный и в молодости одно время сильно увлекавшийся игрой на фортепиано, Л. Н. ни в какой мере не был музыкантом, а воспринимал музыку, как любитель. Тем не менее он обладал выдающейся чуткостью к музыке. Ему нравилось только самое лучшее, как из музыкальных произведений, так и из области музыкального исполнения. Не нравилось ему или оставляло его равнодушным иногда то, что, с моей точки зрения, было прекрасным (например, музыка Вагнера), но то, что ему нравилось, было всегда действительно хорошо.

Л. Н. глубоко занимала философская проблема музыки, самые вопросы: Что такое музыка? Почему звуки разной высоты и скорости в их различных сочетаниях иногда являются бессмысленным набором звуков, а иногда складываются в живой музыкальный организм? В чем тайна могучего воздействия музыки на человека?

Из мыслей разных писателей о музыке Л. Н. выше всего ценил то, что о музыке писал Шопенгауэр.

При мне у Л. Н. были из выдающихся артистов:

Ф. И. Шаляпин (был в Москве в Хамовниках), пение которого не произвело на Л. Н. особенно сильного впечатления. Я объяснил себе это двумя причинами: тяжелое настроение Л. Н. в тот день и репертуар, мало подходивший к его вкусу (Мусоргский, который Л. Н. всегда казался искусственным, фальшивым, и «Судьба» Рахманинова, слова которой Л. Н. назвал отвратительными). Сильное впечатление произвела на Л. Н. в исполнении Шаляпина только народная песня «Ноченька».

М. А. Оленина д’Альгейм приезжала в Ясную. Ее театральная, несколько аффектированная манера исполнения тоже мало тронула Л. Н. «Полководец» и «Детская» Мусоргского показались Л. Н. совершенно фальшивыми — «стыдно слушать». Превосходно спетые ею (без сопровождения) несколько русских народных песен привели Л. Н. в восторг.

Приезжала несколько раз в Ясную и привозила с собою клавесин Ванда Ландовская. Она играла очень много на фортепиано и на клавесине и доставляла Л. Н. большую радость. Он восхищался до слез старинными композиторами в ее исполнении. Однажды Ландовская играла Л. Н. сочинения Шопена, но исполнение ею Шопена понравилось ему значительно меньше.

С. И. Танеев был близок к Толстым, часто бывал у них и два лета (1895–1896 гг.) прожил в Ясной Поляне. Сочинения Танеева совершенно не нравились Л. Н. Как пианиста Л. Н. ценил его очень высоко и слушал его игру с большим наслаждением. Из крупных вещей при мне Танеев играл Л.H.: сонаты ор. 26 (с похоронным маршем) и ор. 31, d?moll Бетховена, его же четвертый концерт и «Davidsbund- ler» Шумана.

Французский ансамбль старинных инструментов во главе с братьями Казадезюс, приезжавший осенью или зимою, кажется, 1909 года в Ясную вместе с С. А. Кусевицким (контрабас), понравился Л. Н. меньше, чем я ожидал.

Незадолго до моего знакомства с Толстыми Л. Н. был в концерте знаменитого «чешского квартета», а после и «чехи» были в Хамовниках и много ему играли. Л. Н. от их игры был в восторге.

Несколько раз при мне Л. Н. вспоминал с большим восхищением игру братьев Рубинштейнов, особенно Антона.

Л. Н. очень любил русские народные песни, больше веселые, чем протяжные. Любил балалайку, гитару, даже гармонику. Любил также цыганские старинные романсы (семейное толстовское пристрастие).

Всякую игру Л. Н. очень любил, хотя ни в одну не играл особенно хорошо, — шахматы, карты, теннис, городки и т. п. В шахматы Л. Н. играл недурно, обычно атакуя противника без достаточной оценки положения и ресурсов для атаки, вследствие чего игроку с большей выдержкой он должен был проигрывать много партий (что было, например, когда он играл со мной). Когда Л. Н. выигрывал, он по — детски радовался, при проигрыше искренне огорчался. Если он делал в шахматы грубый промах и замечал это, он хватался за голову и необыкновенно громко вскрикивал: «A — а!!», чем часто пугал присутствующих в комнате. Вскрикивал так Л.H., впрочем, не только при шахматных промахах, но и в других аналогичных случаях.

Кроме всевозможных посетителей, желавших побеседовать со Л.H., спросить его совета, помощи или, наконец, просто взглянуть на него, в Ясную заходило великое множество нищих, как прохожих, случайных, так и местных, более или менее постоянных. Л. Н. всем им подавал и всем поровну, если не ошибаюсь, по гривеннику. Для Л. Н. это было крайне мучительно — он болезненно сознавал бесцельность, а часто и вред такой помощи, однако не подавать им также не мог. Он испытывал после таких посещений нищих положительно физические страдания.

Был в окрестностях Ясной нищий Фаддей (из деревушки Дёменки) — особенно назойливый и неприятный; он никогда ничем не был доволен, всего ему было мало и избавиться от него было очень трудно: он ворчал, ругался и упорно не желал уходить. Л. Н. старался и с ним быть кротким, но это ему не всегда удавалось — он не выдерживал и раздражался.

К Л. Н. часто обращались знакомые и незнакомые за советами в трудных случаях жизни. В этих случаях Л. Н. очень не любил давать советы, не желая и считая вредным оказывать нравственное давление.

Когда к нему обращались, например, молодые люди, собирающиеся по религиозным убеждениям отказаться от военной службы, он обычно отговаривал их, справедливо полагая, что самое обращение к нему за советом уже является признаком недостаточной твердости готовящегося к отказу.

Помню юмористический случай, рассказанный мне самим Л. Н. Один молодой человек рассказал ему историю своего романа и заключил ее вопросом — жениться ли ему. Л. Н. ответил:

— Разумеется, нет! — И на недоумение вопрошавшего сказал: — Да ежели бы вам следовало жениться, вы никогда не стали бы меня об этом спрашивать.

Л. Н. проявлял довольно часто, особенно в полушутливых беседах, черты женофобства, скептически отзываясь об умственных и моральных качествах женщин. В то же время в его отношении к женщинам проявлялась старинная рыцарская учтивость.

Чистотой женских нравов Л. Н. очень дорожил, часто принимая, например, меры, чтобы слишком откровенная книга не попала в руки кому?либо из его уже совершенно взрослых дочерей.

Л. Н. отличался удивительной терпимостью к людям. Когда при нем кого?либо осуждали, он останавливал осуждавших и говорил: «Простите его», или «Богу всякие нужны».

Общаясь с людьми заведомо порочными или совершившими какой?нибудь поступок морально — предосудительный, Л. Н. никогда не давал им почувствовать, что он осуждает их или относится к ним с некоторым пренебрежением. Было, однако, людское свойство, к которому он относился строго. Это — самомнение и самоуверенность. К самоуверенным людям Л. Н. относился отрицательно, каковы бы ни были их положительные качества. К ним он иногда бывал нетерпим и даже резок с ними, не умея сдерживать проявление своей антипатии, в чем потом очень каялся.

Не склонный ни к какому суеверию, Л. Н. все?таки обращал внимание на некоторые приметы. Например, отмечал роль 28–го числа в его жизни: родился 28 августа 1828 года, первый сын родился у него 28 июня, и многие другие значительные события его жизни приходились на 28–е число — вплоть до ухода его из Ясной — 28 октября 1910 года.

В дневнике Л. Н. есть запись, указывающая, что ему послышался как бы какой?то голос, назвавший не помню какое число, кажется, марта. Л. Н. казалось, что он должен в это число умереть, — на это есть несколько указаний в его дневнике.

Л. Н. придавал значение снам; интересовался вопросом о происхождении и психологии сновидений; неоднократно видел во сне художественные сюжеты. Один из последних своих рассказов Л. Н. назвал: «Что я видел во сне». О таком же художественном сне говорил Александре Львовне в Шамардине, но не рассказал его содержания, которое с ним и погибло.

Полушутя Л. Н. иногда загадывал на картах — выйдет ли пасьянс.

Л. Н. был в высшей степени мужественен и смел. Я не могу себе представить его испуганным, боящимся чего?либо.

Припоминаю один случай, бывший, если не ошибаюсь, зимою 1908–1909 года.

Я приехал в Ясную утром. Был мороз градусов пять— десять и небольшой ветерок, но в общем погода хорошая. Л. Н. сказал мне, что ему прислала какая?то дама (не помню, из заграницы или из России) несколько сот рублей с тем, чтобы на эти деньги он помог кому?нибудь из нуждающихся крестьян Ясной Поляны или ее окрестностей.

Л. Н. слышал о нужде в одной из небольших деревень верстах в 8–9 от Ясной по ту сторону Московско — Курской железной дороги и предложил мне съездить с ним перед обедом туда.

Мы отправились вдвоем в маленьких санках. Л. Н. правил. Когда мы подъезжали к станции Засека, начиналась небольшая метель, которая становилась все сильнее, так что в конце концов мы сбились с пути и ехали без дороги. Поплутав немного, мы заметили невдалеке лесную сторожку и направились к ней, дабы расспросить у лесничего, как выбраться на дорогу.

Когда мы подъехали к сторожке, на нас выскочили три- четыре огромные овчарки и с бешеным лаем окружили лошадь и сани. Мне, признаться сказать, стало жутко…

Л. Н. решительным движением передал мне вожжи и сказал: «Подержите», — а сам встал, вышел из саней, громко гикнул и с пустыми руками смело пошел прямо на собак.

И вдруг страшные собаки сразу затихли, расступились и дали ему дорогу, как власть имущему. Л. Н. спокойно прошел между ними и вошел в сторожку.

В эту минуту он со своей развевающейся седой бородой больше похож был на сказочного героя, чем на слабого восьмидесятилетнего старика.

Метель все усиливалась, мы повернули обратно и поехали в Ясную.