1905

1905

13 февраля. О конституции в России Л. Н. сказал:

— Едва ли можно ждать ее теперь. Главнейшие препятствия: 1) реакционная, еще очень сильная партия и правительство, опирающееся на войска; 2) радикальная партия, считающая конституцию полумерой и боящаяся, что слишком многие на этом примирятся; 3) люди христианских убеждений, не в этом видящие цель и смысл борьбы, и, наконец, 4) — и это едва ли не самое главное препятствие — народ, в котором еще очень сильна вера в царя и который объясняет все попытки образованных классов ограничить царскую власть как противодействие царю, желающему отнять землю у помещиков и отдать народу. Кроме того, в народе еще сильно чувство к царю, как свыше поставленному главе, о котором говорили славянофилы.

На Святках (5–го января,), Миша Сухотин (пасынок Татьяны Львовны) читал книгу профессора Коркунова о русском государственном праве. Л. Н. взял ее и стал просматривать. Просидел чуть не весь вечер и вышел взволнованный и возбужденный.

— У меня даже перебои сделались, — сказал он. — В этой, да и вообще во всех юридических книгах, трактующих о разных «правах», говорится о чем угодно, только не о существе дела. Говорится о «субъекте и объекте» права — я никогда не мог понять и никто не мог растолковать мне, что, собственно, под этими словами подразумевается, — и тому подобной путанице; но как только дело доходит до существа вопроса, сейчас же автор отклоняется в сторону и прячется за своими объектами и субъектами.

Дальше Л. Н. сказал:

— Вот что удивительно: я всю жизнь стремился к знанию, искал и ищу его, а так называемые люди науки говорят, что я отрицаю науку; я всю жизнь занят религиозными вопросами и вне их не вижу смысла в человеческом существовании, а так называемые религиозные люди считают меня безбожником…

Тогда же, в январе, Л. Н. говорил, что ему хотелось бы написать целую серию рассказов для «Круга Чтения», который он теперь составил, и что у него намечено уже много тем для этого.

— Жить остается только одну минуту, а работы на сто лет, — сказал он.

А когда потом, вечером, я играл прелюдии Шопена и сыграл первую, Л. Н. сказал:

— Вот какие надо писать рассказы!

Был тогда же интересный разговор о «Душечке» Чехова, по поводу письма Горбунова (редактор издательской фирмы «Посредник»), отсоветовавшего помещать этот рассказ в «Круг Чтения». Л.H., наоборот, решил непременно его оставить и отзывался с большой похвалой об этом рассказе. Я не стану записывать его слов, так как только на днях Л. Н. написал предисловие к «Душечке», в котором ярко выразил свое отношение к этому рассказу. О письме Горбунова Л. Н. сказал:

— Я чувствую здесь женское на него влияние. Современное путаное мировоззрение считает устарелою, отжившею способность женщины отдаться всем существом любви — а это ее драгоценнейшая, лучшая черта и ее истинное назначение, а никак не сходки, курсы, революции и т. д.

О бетховенской музыке Л. Н. сказал, что она иногда приедается ему, как это, по его мнению, часто бывает с тем, что сразу очень поражает. То же, например, было у него с картинами Ге.

12 июня. Лето мы с женой проводим в Телятенках, небольшом имении Александры Львовны, верстах в двух от Ясной Поляны.

На днях в Ясной читал только что законченный Л. Н. превосходный рассказ «Корней Васильев». Л. Н. пишет сейчас опять новый рассказ «За что». Недавно написал рассказ «Молитва». Все эти рассказы будут им, вероятно, помещены в отделе так называемых «недельных чтений» в большом сборнике (в двух томах) изречений писателей и мыслителей всех времен и народов, расположенных в календарном порядке. Над собранием этим, которое Л. Н. назвал «Круг Чтения», он работает уже больше года. Результатом первой мысли о такой книге был небольшой сборник: «Мысли мудрых людей», составленный Л. Н. еще в Крыму.

16 июня. Еще с февраля записаны у меня слова Л.H.:

— Бессмертие, разумеется неполное, осуществляется несомненно в потомстве. Как сильно в человеке стремление к бессмертию, яснее всего видно в постоянной заботе о том, чтобы оставить по себе след после смерти. Казалось бы, какое человеку дело до того, что об нем скажут и будут ли его помнить, когда он исчезнет, а между тем сколько усилий делает он для этого.

Л. Н. говорил о молоканах, что ему несимпатичен их религиозный формализм. Он проводит в этом отношении параллель между молоканами и англичанами. У Л. Н. весною был Вогюэ — сын, о котором он сказал:

— Это — типичный француз во всем — от панталон до образа мыслей. Его отец перевел «Три смерти» и писал мне давно об этом. У меня на совести осталось, что я ему не ответил, и я был рад случаю высказать это сыну.

Л. Н очень удивил рассказ молодого Вогюэ о том, что его отец работает по ночам и много при этом курит.

Л. Н. сказал:

— Мне представляется, что француз должен утром, обтеревшись одеколоном докрасна, напиться кофе и сесть спокойно работать.

— Я всегда пишу по утрам. Мне приятно было недавно узнать, что Руссо так же утром, проснувшись, делал небольшую прогулку и садился за работу. Утром голова особенно свежа. Лучшие мысли чаще всего приходят утром после пробуждения, еще в постели или на прогулке. Многие писатели работают по ночам. Достоевский писал всегда ночью. В писателе должно быть всегда двое — писатель и критик. И вот при ночной работе, да еще с папироской, хотя творческая работа идет энергично, критик большей частью отсутствует, и это очень опасно.

О музыке Л. Н. часто говорит, что не может найти подходящего определения ее. Как?то весной он сказал:

— Музыка — это стенография чувства. Так трудно поддающиеся описанию словом чувства передаются непосредственно человеку в музыке, и в этом ее сила и значение.

Как?то, еще довольно давно, Л. Н. сказал:

— Жизнь — настоящее. Все, пережитое человеком, остается в нем, как воспоминание. Мы всегда живем воспоминаниями. Я часто сильнее чувствую не пережитое мною действительно, а то, что я писал и переживал с людьми, которых описывал. Они сделались так же моими воспоминаниями, как действительно пережитое.

Теперь на днях был аналогичный разговор. Л. Н. сказал:

— В то время, когда так называемые несчастья случаются, их обыкновенно не чувствуешь, как рану в момент ее получения, и только постепенно сила горя растет, сделавшись воспоминанием, т. е. став не вне меня, а уже во мне. Однако, прожив свою долгую жизнь, я замечаю, что все дурное, тяжелое не сделалось мною: оно как?то проходит мимо; а, наоборот, все те хорошие чувства, любовные отношения с людьми, детство, — все хорошее — с особенной ясностью встает в памяти.

Татьяна Львовна сказала:

— А как же у Пушкина: воспоминание — «свой длинный развивает свиток» и дальше: «И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю» и т. д.

Л. Н. ответил:

— Это совсем другое. Уметь переживать и живо чувствовать все свое зло с такой силой — это драгоценное, нужное свойство. Счастлив и особенно значителен только такой человек, который умеет это так живо переживать, как Пушкин.

6 июля. Ходили на песочные ямы (место вблизи Ясной Поляны, где добывается желтый песок). Во время прогулки Горбунов спросил про религиозно — философскую книгу Александра Добролюбова («Из книги невидимой» этого замечательного деятеля в области свободных религиозных исканий. Его последователи образовали секту «Добролюбовцев» — на основах христианского анархизма. Добролюбов начал свою литературную деятельность с писания стихов так называемого «декадентского» направления). Л. Н. сказал о книге:

— Она неясна, фальшива, искусственна. По этому поводу заговорили о писательстве. Л. Н. сказал:

— Удивительно — во всяком, даже маленьком, деле нужно обдумать все много раз со всех сторон, прежде чем сделать. Все равно, если будешь рубаху шить или даже просто делать шахматный ход. И если не обдумаешь, сразу все испортишь — рубахи не сошьешь, партию проиграешь. Только писать можно все, что угодно, и не только не замечают этого, но можно и писателем прослыть…

Л. Н. сказал еще:

— Вся работа писателя должна сводиться к совершенствованию себя. Я всегда старался и стараюсь уяснить себе занимающий меня вопрос до такой степени, чтобы почувствовать, что довел его до высшей доступной мне степени ясности. В этом должна заключаться работа писателя. Самая опасная вещь — это учительство. Я думаю, что мне не случалось учительствовать. Нет, случалось… Но это всегда было дурно.

И. И. Горбунов рассказал, что «Посреднику» цензура разрешила хорошую книжку, в которой совершенно беспристрастно описывается путешествие в Саров. Л. Н. сказал:

— Я не сочувствую, когда такие явления описывают в тоне насмешки или грубого издевательства. Здесь много искренней, наивной веры, с которой нужно обращаться осторожно. У какой?нибудь наивно верующей старухи, несмотря на все нелепое суеверие, чувствуешь, что основание ее веры есть истинное стремление к высшему, к истине. Ее миросозерцание гораздо выше миросозерцания профессора, который давно уже решил все вопросы.

В. Г. Кристи (молодой бессарабский помещик, сочувственно относившийся к взглядам Л.H.), гулявший с нами, спросил Л.H.:

— Что, если такая старуха заговорит о вере, нужно ли разрушать ее иллюзии и говорить с нею откровенно, что думаешь?

Л. Н. ответил ему:

— Для меня нет этого вопроса. Если я буду говорить о религиозных вопросах, я всегда буду высказывать свои мысли, если я верю в то, что говорю; а если мои слова будут не поняты — это не мое дело, но я не могу говорить не то, что думаю.

Раньше о Серафиме Саровском Л. Н. сказал, что это был, кажется, очень хороший человек, вроде Тихона Задонского, и Л. Н. назвал еще кого?то, не помню.

Ф. И. Маслову Л. Н. сказал о книге «Речи Генри Джорджа»:

— Это прекрасная книга; она так хороша, что ее мог бы и не ученый написать.

О том, что в России за последнее время делаются министрами люди, до тех пор совершенно непричастные к тому делу, которым они должны управлять, Л. Н. сказал как?то Н. В. Давыдову:

— Попробуйте сшить сапоги, если вы не сапожник, или печь сложить, если вы не печник. Ведь нельзя. А быть министром — сколько угодно. Очевидно, что тут так много дела и так запутано и неясно — что, собственно, нужно делать, что ничего сделать нельзя; а поэтому всякий может завтра стать министром чего угодно.

13 июля. Л. Н. сказал как?то:

— Земледельческие классы это ноги, на которых стоит все туловище народа. У западноевропейских народов их ноги уже не могут держать туловища, и они держатся на чужих ногах — покупают хлеб. Россия еще стоит на своих ногах, но все стремятся стать туловищем, ноги все становятся слабее, а туловище все больше.

H. H.Гусев (единомышленник и, позже, секретарь Л. Н.) читал стихи крестьянина Ф. Е. Поступаева.

Л. Н. сказал об этих стихах:

— В них, несмотря на недостатки формы, несомненно есть истинное поэтическое чувство, которого не подделаешь. Это сразу чувствуется. Мне раз дал один поэт свои стихи, и я попал на такой стих: «В восторг приходят трясогузки!» — и кончено! Сразу видно, что у этого человека нет поэтического чувства.

Л. Н. читал биографию ГДжорджа, написанную его сыном. Он сказал о Джордже:

— Энергическая деятельность Джорджа, его речи, которые он произносил иногда по четыре в день, разъезжая по Америке, Англии, Австралии, не имели того значения, которое им приписывали. Правда, он был окружен атмосферой внешнего успеха, ему пожимали руки, он говорил толпе из коляски, но это поверхностное впечатление не оставляло глубокого следа. На эту деятельность только напрасно расходовались силы и здоровье Джорджа. Книги же его, которые не могли иметь такого шумного внешнего успеха, как его речи, имеют огромное, все растущее значение. Это невольно наводит на мысль, что никак не следует стараться искусственно распространять свои мысли, что это не приносит ожидаемых результатов, а часто совершенно обратные…

Л. Н. вспомнил слова (кажется, Джорджа), что как прочность цепи измеряется крепостью самого слабого ее звена, так и крепость народа измеряется состоянием его пролетариата.

Ко Л. Н. приходили еще в прошлом году, и теперь снова, двое молодых людей (Михаил Романович Костровской и Александр Александрович Поспехин), очень милых, ищущих хорошей жизни, которые оказались балетными танцовщиками из московского Большого театра. Необходимость содержать семью мешает им переменить профессию. Л. Н. очень их хвалил. Потом он, смеясь, сказал:

— Если бы у меня теперь были дети, я бы отдал их в балет; во всяком случае, это лучше университетов: в балете им могут испортить только ноги, а в университете — голову.

Супружество Л. Н. сравнил как?то с маленькой лодочкой, в которой двое плывут по бурному морю.

— Тут всякий должен сидеть тихо и не делать резких движений, а то лодка опрокинется.

Говоря о современных планах конституции в России, Л. Н. заметил:

— Беда в том, что господа Петрункевичи и компания будут стараться только о том, чтобы сказать что?нибудь поумнее, разыграть из себя русских Бебелей, и эта партийная игра составит все содержание деятельности народных представителей.

О войне Л. Н. сказал:

— Отрадная сторона неудач русских на войне заключается в том, что как ни искажают люди истинно христианское учение, все?таки его смысл настолько проник уже в сознание народа, что война не может стать для него, как для японцев, священным делом, отдавая на которое жизнь свою, он становится героем, делает великое дело. Взгляд на войну как на зло все более проникает в сознание народа.

Л. Н. сказал об японцах:

— Японцы мне совершенно непонятны и неизвестны. Я вижу их удивительную способность усвоить и даже повести еще дальше внешнюю европейскую культуру и главным образом ее отрицательные свойства, но духовная сущность японцев мне совершенно неясна. Япония, между прочим, показала, что всю прославленную тысячелетнюю европейскую цивилизацию можно усвоить и даже перещеголять в несколько десятков лет.

Л. Н. сказал:

— Удивительно, как мы присвоили только известной категории сведений наименование образованности. Мужика, который имеет огромный запас знаний о растениях, о животных, о земле, погоде и т. д., мы почему?то называем необразованным, а какого?нибудь невежду во всем студента — образованным.

Л. Н. сказал еще:

— В Самаре мужики узнавали плодородие земли на вкус: они ели землю и по вкусу решали, хороша ли она.

Зашла речь о психологии толпы. Л. Н. сказал:

— Это интересный и еще очень мало разработанный вопрос. Это гипноз, имеющий страшную власть над человеком. Здесь есть один момент в начале, когда еще можно удержаться. Меня теперь больше не заражает зевота, потому что я всегда вспоминаю об этом. Когда видишь бегущую толпу, следует вспомнить о том, что не знаешь, отчего бегут, и осмотреться; и как только выделишь так себя из толпы, сейчас избавишься от опасности подпасть под гипноз.

Мы играли в шахматы на террасе, а в зале пела Софья Николаевна (жена Ильи Львовича) «Странник» Шуберта. Л. Н. сказал:

— Ах, этот Шуберт! Много он вреда наделал!

Я спросил — чем.

— А тем, что у него была в высшей степени способность соответствия между поэтическим содержанием текста и характером музыки. Эта редкая его способность породила множество подделок музыки под поэтическое содержание, а это отвратительный род искусства.

Запели Глинку. Л. Н. сказал:

— Вот, грешный человек… — интересная шахматная комбинация не дала Л. Н. докончить фразу. Потом он сказал:

— В Глинке я чувствую, что он был нечистый, чувственный человек. Всегда чувствуешь самого человека в его музыке. Юноша — светлый, непосредственный Моцарт, наивный Гайдн, суровый, самолюбивый Бетховен — слышны в их музыке.

У Софьи Андреевны был профессор Снегирев. Л. Н. сказал про него:

— Он выпивает, но приятный человек; православный, но симпатичного типа, несколько народного. Но это, как большинство медиков, совершенно невежественный человек. Он ничего не читал, не знает. В письме — это пустяк, но типично — написал слово «истина» через два н.

22 июля. Л. Н. все время чувствует себя отлично, за исключением частых желудочных недомоганий. Софья Андреевна все время больна, почти не встает с кресла и чувствует сильную боль в левом боку. Два раза приезжал к ней Снегирев.

Нынче приезжал к нам в Телятенки верхом со Львом Львовичем Л.H., сидел довольно долго на балконе, пил чай и играл со мной в шахматы. От нас поехал на Воронку купаться. Л. Н. нынешним летом опять стал купаться.

26 июля. Л. Н. пишет статью, которая называется «Начало конца».

У него был корреспондент какой?то, которому он высказал несколько мыслей, служащих основанием статьи:

— Современное движение в России — движение мировое, важность которого еще мало понимают. Это движение, которое, как французская революция когда?то, может быть, даст своими идеями толчок на сотни лет. Русский народ обладает в высшей степени способностью к организации и самоуправлению. Он как бы уступил свою власть правительству и ждал, как раньше освобождения от крепостного права, освобождения земли. Землю ему не дали, и он сам совершит эту великую реформу. Наши революционеры совершенно не знают народа и не понимают этого движения. Они могли бы содействовать ему, а они только мешают. В русском народе, мне кажется, — и я думаю это не от пристрастья — больше христианского духа, чем у других народов. Вероятно, причина этому та, что русский народ чуть ли не на пятьсот лет раньше европейских узнал Евангелие, которое на Западе до реформации совершенно не было известно народу.

Л. Н. считает случаи с броненосцем «Потемкиным» или с эскадрой Небогатова важными признаками, указывающими на начало неподчинения народа тому, что он считает злом или чего он не хочет.

27 июля. Л. Н. выражал удивление, что историки говорят о Гуссе, Лютере, а о таком, как Хельчицкий, даже не упоминают. А между тем это удивительный религиозный мыслитель.

Л. Н. рассказал про американскую секту шэкеров. Он их хорошо знает и был в переписке с одним из них, стариком лет девяноста. Л. Н. сказал:

— Шэкеры — замечательная секта. Они строго целомудренны. Они говорят про себя, что люди делают кирпичи, а мы уже воздвигаем здание. Они в основание своей жизни кладут принцип непротивления злу насилием. Однако, живя нравственной, трудовой жизнью, они очень разбогатели. Я спрашивал их, как им удается ограждать свою большую собственность без насилия, так как они живут среди людей, не признающих их учения. Ответы шэкеров на этот вопрос всегда отличались сбивчивостью и неясностью. Очевидно, они пользовались поддержкой и защитой тех, кто ограждает собственность силой. Я ехал раз в Москву и вышел в Серпухове в буфет поесть. В буфете какой?то офицер, высокий, с черными усами, очевидно, пьяный, шумел и грубо ругал всех, и лакеев, и буфетчика, за дурное кушанье. Сначала мне было отвратительно смотреть и слушать его брань; но потом я вдруг почувствовал, что едва ли не благодаря таким господам можно еще иногда получать на станциях свежую пищу. Вот на таких же, только в другой форме, опираются шэкеры по отношению к собственности. В философской стороне их учения какая?то путаница. Бога, например, они считают двойственным: Бог мужской, Бог женский и т. д.

Л. Н. порицал сложность и искусственность современного искусства вообще и музыки в частности.

— Разумеется, — сказал он, — если я люблю искусство, то я не могу любить никакое искусство, а люблю то, которое существует. Но передо мною всегда — идеал высшего искусства: ясного, простого, всем доступного.

Я рассказывал, как долго и педантично приходится учить фортепьянные пьесы для того, чтобы их хорошо играть. Л. Н. находил опасным это «зубрение». Он сказал:

— При этом может утратиться то непосредственное свежее чувство, с которым относишься к новому произведению искусства. Я знаю по себе — когда начинаешь что — ни- будь писать, работаешь с увлечением, с интересом, и работа идет хорошо, а потом начинает надоедать одно и то же, становится скучно. Разумеется, любовь к делу существует, и эта любовь сильнее скуки, и любовью скуку побеждаешь, но все?таки скука есть.

Я говорил о сложности некоторых сочинений Шопена, которого Л. Н. очень любит.

— Ну, и он ошибается, — возразил Л. Н. и улыбнулся. — Это я раз у Олсуфьевых в деревне по поводу погоды и уборки хлеба сказал старику лакею, а он был скептик и пессимист, что Бог знает, что делает, а он мне на это ответил: «Тоже и он ошибается».

О творчестве Л. Н. сказал:

— Хуже всего начать работу с деталей, тогда в них запутаешься и потеряешь способность видеть целое. Надо, как Похитонов (художник), у которого очки с двойными, пополам разделенными (дальнозоркими и близорукими) стеклами, смотреть то в одни, то в другие, надевать то светлые, то черные стекла.

28 июля. Бирюков показывал Марии Николаевне (сестре Л. Н.) старые письма брата Николая (французские). Л. Н. вспомнил при этом, что с детства так привык писать пофранцузски, что уже совершенно взрослым сохранил эту привычку. Когда он жил с Тургеневым в Париже, он раз сел писать брату письмо. Тургенев подошел и, увидав, что он пишет по — французски, очень удивился и спросил Л.H., почему это. Л. Н. говорит, что до тех пор ему казалось, что иначе нельзя, так он привык переписываться по — французски.

Недавно вечером И. К. Дитерихс (брат А. К. Чертковой) и И. П. Накашидзе (писатель) привели Л. Н. какого?то инженера — революционера (не помню фамилии) и крестьянина Журавлева, который принадлежит к понимающим Евангелие в его истинном смысле. Этот Журавлев был арестован и недавно выпущен из тюрьмы. Теперь он, очевидно, подпал под влияние революционеров, которые ему создают ореол из его ареста. Я не был при разговоре на террасе, но, сидя в зале, слышал по голосам, что Л. Н. очень волнуется. Он пришел наверх очень расстроенный и все твердил:

— Зачем они привели его ко мне?!

Л. Н. говорит, что Журавлев сказал ему:

— Теперь я принял крещение (про свое пребывание в тюрьме).

В поднявшемся споре инженер своими взглядами возмутил Л.H., но особенно больно ему было за Журавлева. Л. Н. сказал ему:

— Вам стыдно говорить так; он (инженер) — отпетый, а вы должны помнить, что Христос страдал за истину и что за правду по голове не погладят. И если вы за правду пострадали, то вы радоваться должны.

Л.H., по его словам, говорил с ними резко, и много раз в продолжение вечера повторял, что ему совестно за свою горячность.

Когда мы после этого играли в шахматы, Л. Н. сказал:

— Это со мной много раз случалось: придет в голову ка- кая?нибудь мысль, и в первую минуту скажешь, что это парадокс, потом еще раз подумаешь, потом еще и еще, а в конце концов увидишь, что это не только не парадокс, а несомненная истина. Так было со мной по отношению к так называемой науке, так это случилось по отношению революционеров. Я все более и более убеждаюсь, что это почти всегда самые ничтожные, бездарные люди — неудачники, ничего не умеющие, изломанные, тупые. С ними спорить совершенно бесполезно: они глухи к истине.

Как?то за обедом зашла речь о вегетарианстве. Стали в пользу его приводить разные доводы. Л. Н. сказал:

— Во всяком случае, есть один самый простой, но несомненный довод: когда мы видим, что мальчик мучает животных, мы отнимаем их от него и внушаем ему, как это дурно; сами же для своего удовольствия ежедневно мучим и убиваем животных, чтобы их есть. Это просто и несомненно.

1 августа. Говорили о ругательных письмах, почти всегда анонимных, которые получает Л. Н. Он рассказал, что чуть ли не два года подряд получал постоянно бессмысленные ругательные письма из Одессы от Великанова (учителя, знакомого Л.H.). Кто?то из Одессы узнал про него и говорил, что, по словам его жены, его подговаривают писать Л. Н. какие?то монахи. Л. Н. пробовал отсылать ему без марок письма обратно, думая, что он прекратит писать, чтобы не платить за обратную пересылку. Но ничто не помогало, и он ругался пуще прежнего. Кончил он эффектно: прислал посылку наложенным платежом; она долго лежала на почте; наконец кто?то выкупил ее, и там оказались наклеенные на картоне изображения обнаженных в различных позах.

Л. Н. говорит, что ему всегда хочется спросить такого корреспондента:

— Ну, за что ты меня ругаешь?

— Раз — я был тогда моложе и горячее — сказал Л.H., — я ехал верхом с Козловки. Вдруг какой?то пьяный мужик стал меня ругать самыми отборными ругательствами, я отъехал, а потом мне стало досадно, и я вернулся назад, подъехал к нему и спросил: «За что ты меня ругаешь? Что я тебе сделал?» Я помню, это произвело на него сильное впечатление. Он ждал, что я его прибью или обругаю. Он снял шапку и был смущен и удивлен.

Л. H., по поводу пребывания Бирюкова, который пишет его биографию, и приезда сестры Марии Николаевны, опять занялся своими воспоминаниями. Он сказал раз:

— Удивительно, как все прошедшее становится мною. Оно во мне, как какая?то сложенная спираль. Трудно только быть совершенно искренним. Иногда вспоминаешь все только дурное, другой раз наоборот. Недавно я все только вспоминал самое дурное — поступки и события. Тут трудно удержать баланс, чтобы не преувеличить в ту или другую сторону.

Л. Н. сказал:

— О Боге знать ничего нельзя, он — нужная нам гипотеза, или вернее, единственное возможное условие нравственной разумной жизни. Как астроном для своих наблюдений должен отправляться от Земли, как от неподвижного центра, так и человек без идеи о Боге не может разумно и нравственно жить. Христос всегда говорит о Боге, как об отце, т. е. именно как об условии нашего существования.

Говорили о математике. Л. Н. сказал:

— Когда я учил мальчиков, мне обыкновенно удавалось хорошо объяснять неспособным к математике. Это происходило оттого, что я сам мало к ней способен, и мне приходилось проделывать этот процесс уяснения над самим собою.

2 августа. Л. Н. и Мария Николаевна вспоминали про некоего Воейкова. Он когда?то был гусаром, а потом сделался монахом. Во времена молодости Л. Н. он постоянно бывал в Ясной, вечно пьяный, оборванный, в монашеской одежде, и врал немилосердно.

Л. Н. вспомнил его рассказ:

— Сидим мы в ложе — Михаил Илларионович (Кутузов), еще кто?то, Александр Павлович (Александр I) и я.

Поет Зонтаг. Вышла к рампе. Грудь у нее — во! (он делает жест рукой, долженствующий указать размеры ее бюста). Александр Павлович и говорит мне: «Воейков, что это?» А я ему отвечаю: «Организм, ваше величество!»

— А раз он, после всех юродств и вранья, вдруг подсел ко мне в саду и говорит: «Скучно мне, Левочка…»

Мария Николаевна спросила Л. Н, почему он никогда не описал Воейкова.

— Бывают в жизни, — сказал Л.H., — события и люди, как в природе картины, которых описать нельзя: они слишком исключительны и кажутся неправдоподобными. Воейков был такой. Диккенс таких описывал.

Говорили о спорах. Л. Н. сказал:

— Когда двое спорящих оба горячатся, это значит, что оба неправы. Есть люди, с которыми спорить нельзя. Они не способны понять истины. О таких в Евангелии жестоко сказано: «Не мечите бисера перед свиньями». В «Учении двенадцати апостолов» сказано по этому поводу очень хорошо: «Одних обличай (тех, кто может понять, но не сознает еще), о других молись (о тех, кто глух к истине), с третьими ищи общения постоянно».

3 августа. Зашла речь о Лобачевском и его учении о пространстве многих измерений. Л. Н. помнит Лобачевского, который был профессором и ректором Казанского университета в то время, когда Л. Н. был там студентом. Дальше стали вспоминать разных математиков, среди которых часто встречаются чудаки. Л. Н. вспомнил старика князя Сергея Семеновича Урусова, севастопольского героя, который был математик и прекрасный шахматист. (Во время севастопольской осады кто?то в шутку предлагал решить войну шахматной партией и со стороны России выставить Урусова.) Л. Н. сказал об нем:

— Он вставал в три часа, ставил себе самовар, который ему с вечера заготовлял денщик и даже вкладывал лучину, так что оставалось только зажечь, и начинал вычисления. Урусов отыскивал способ решать уравнения всех степеней. Он сделался впоследствии положительно маньяком. Из его вычислений ничего не вышло. Когда он, думая, что пришел к положительным результатам, решился сделать доклад в математическом обществе, то после его доклада воцарилось неловкое молчание, и всем стало совестно…

Л. Н. сказал еще:

— Меня всегда удивляло, что математики, такие точные в своей науке, так неясны и неточны, когда они пытаются философствовать.

Л. Н. упомянул Некрасова и Бугаева (профессоров Московского университета), которого он знал лично. Л. Н. вспомнил, как он был однажды вечером у Бугаева:

— Жена его была неприятная дама. В тот вечер она была декольте и, как всегда в таких случаях, чувствуешь что?то лишнее, ненужное — не знаешь, куда глаза девать. Я вспомнил, глядя на нее, как Тургенев рассказывал, что в Париже постоянно покупал себе утром булку, которую ему подавала булочница, протягивая ее обнаженной рукой, похожей больше на ногу.

— Тогда же вечером был у Бугаева Усов — отец (профессор — зоолог). Это был очень милый человек, выпивавший лишнее. Он тогда только что прочитал «В чем моя вера» и с большим сочувствием отнесся к этой книге.

20 августа. Какой?то господин присылает иногда (не помню фамилии) Л. Н. из Петербурга книги. Недавно он прислал «Современник» за 1852 г., год напечатания «Детства». Л. Н. с большим интересом рассматривал эти книги и говорил, что «Современник» тогда был очень интересен. Находившаяся в это время в Ясной Мария Николаевна (сестра Л. Н.) рассказала, как она в первый раз прочитала «Детство». Она жила тогда с мужем в деревне, в Тульской губернии, Чернского уезда, и у них довольно часто бывал Тургенев. Брат Сергей Николаевич жил там же. Однажды Тургенев прочитал им по рукописи свою повесть «Рудин».

В другой раз он привез книжку «Современника» и говорит:

— Вот появился новый удивительный писатель; здесь напечатана замечательная его повесть «Детство» — и стал читать вслух.

С первых же строк Мария Николаевна и Сергей Николаевич были поражены: да ведь это он нас описал! Кто же это?

— Сначала мы никак не могли подумать про Левочку, — продолжала Мария Николаевна. — Он наделал долгов, и его увезли на Кавказ. Скорее еще мы подумали про брата Николая.

Говорят, Тургенев в своем «Фаусте» изобразил Марию Николаевну.

Заговорили о ненависти Достоевского к Тургеневу. Л. Н. очень порицал пасквиль на Тургенева в «Бесах».

Его всегда удивляла эта вражда, так же как вражда Гончарова и Тургенева. Л. Н. сказал:

— Я помню, раз как?то сидели поздно вечером на балконе — кажется, в Ясной Поляне — Тургенев, Гончаров, я и еще кто?то. Раздался какой?то звук, и Тургенев стал говорить о неясных ночных звуках — как иногда сидишь ночью и кажется, что кто?то позади тебя в темноте что?то копает. Он сказал это как?то очень картинно, и потом, когда он вышел за чем?то, Гончаров сказал:

— Вот он и не дорожит этим, а из него такие перлы так и сыплются!

— Так что, — продолжал Л.H., — видно, что Гончаров высоко ценил Тургенева; а между тем они потом не могли слышать имени друг друга. Кто?то у кого?то воспользовался сюжетом: какая?то занавеска раздувалась на окне, и это было очень живо, а другой этим воспользовался — и пошло!.. Главное, удивительно необыкновенное значение, которое тогда приписывалось писательству. Это видно, например, по письмам. Постоянно читаешь: я пишу такой?то рассказ — таким тоном, как будто это мировое событие.

Л. Н. с сочувствием отозвался о Писемском как о писателе; он особенно ценит его рассказ «Плотничья артель». Еще Л. Н. сказал:

— Теперь пишут книги люди, которым нечего сказать. Читаешь и не видишь того, кто писал. Всегда они стараются сказать какое?то «последнее слово». Они закрывают собою настоящих писателей и говорят, что те устарели. Это какое- то нелепое понятие — устареть. Книжки современных писателей именно потому и читаются, что из них можно узнать «последнее слово»; и это легче, чем прочесть и знать настоящих писателей. Такие писатели последних слов приносят огромный вред, отучая от самостоятельного мышления.

Когда потом заговорили о Канте, Л. Н. сказал:

— В Канте особенно ценно, что он всегда сам думал. Читая его, все время имеешь дело с его мыслями, и это чрезвычайно ценно.

По поводу чтения современной литературы Л. Н. еще сказал:

— Я гораздо охотнее читаю записки какого?нибудь генерала в «Русской Старине»; он там поврет немножко, вроде Завалишина (декабриста), о своих достоинствах и успехах, — это можно простить, а всегда найдется что- нибудь интересное.

Л. Н. сказал:

— Умственная работа часто утомляет голову, а утомленный не можешь уж так плодотворно работать, как со свежей головой. Вообще в умственной работе очень важен момент. Бывают моменты, когда мысли выходят вылитые, как из бронзы; а другой раз ничего не выходит.

25 августа. Мой отец спросил Л.H., не собирается ли он зимой в Москву.

— Нет, — отвечал Л.H., — это как одного греческого мудреца осудили на изгнание из Афин, а он ответил судьям, что он, покидая город, осуждает их на пребывание в Афинах. Вот и я вас всех осуждаю оставаться в Москве, — прибавил он, смеясь.

По просьбе Л. Н. мы с женой играли в четыре руки симфонии Гайдна. Л. Н. восхищался Гайдном; между прочим, он сказал:

— Едва ли не самое ценное для меня свойство Гайдна — его жизнерадостность; а то теперешний какой?нибудь напьется, испортит себе желудок, а потом говорит, что жизнь — зло.

Еще Л. Н. по поводу музыки сказал:

— Как бывает, что вспоминаешь слышанную музыку, а я ее предвкушаю. Вот нынче — я надеваю сапог, а из сапога выскочил менуэт.

Потом Л. Н. сказал, что симфонии Гайдна доставляют ему больше удовольствия на фортепиано в четыре руки, чем в оркестре.

На мой вопрос, почему это так, Л. Н. сказал:

— Во — первых, возможность совершенства исполнения обратно пропорциональна количеству исполнителей. Самое благоприятное условие — один исполнитель, меньше два; трио в этом отношении лучше квартета, квартет — квинтета и т. д., камерная музыка — оркестра. При многих инструментах все более утрачивается чистота звука, так как невозможен безусловно чистый строй и интонация; наконец, ритмическая точность почти недостижима при большом числе исполнителей. Вторая причина — моя субъективная: для меня яркость красок не способствует, а мешает силе впечатления. Особенно я замечаю это на картинах. Я помню, я давно знал и любил «Тайную вечерю» Ге, а когда увидел ее на выставке, впечатление было значительно меньше. Яркие цвета мне просто мешали. Есть копия этой картины (черная) Крамского, она в Румянцевском музее. Будете там, непременно посмотрите. Она на меня производит впечатление гораздо большее. И как с этой картиной, так и с другими.

Разговор перешел на картины. Мой отец вспомнил Сикстинскую Мадонну. Л. Н. спросил его:

— Что она, так же висит в отдельной комнате и так же стоит напротив скамейка, на которую каждый садится и старается сказать что?нибудь свое умное про картину?

Л. Н. сказал, что Сикстинская Мадонна не произвела на него особенного впечатления.

Рассказывая, как часто присылают ему разные авторы свои сочинения, Л. Н. сказал:

— Их так много, что просто не знаешь, куда их девать. Вот Чехов нашел выход: он посылал все такие книги в Таганрог (в тамошнюю библиотеку). Вот бы найти и мне какое?нибудь такое место…

Из письма Софьи Андреевны от 1 ноября. «Л. Н. был все время здоров, но дня три, как жалуется на желудок. Все- таки ездил еще сегодня к Марии Александровне верхом. Как и всех нас, его угнетает и огорчает положение дел в России. У нас очень людно… Осень была ужасная по сырости, темноте и болезням. Вся Ясная Поляна перехворала тифом, восемь человек умерло. Теперь лучше, морозит, выпал снег, но дорог еще нет…»

Из письма Александры Львовны от 5 ноября. «Папа очень рад был вашему письму я велит вам сказать, что при случае напишет вам, а теперь поручает мне сказать вам, что он очень, очень был бы рад вас видеть я жалел о том, что забастовки помешали вам приехать с вашей женой, как вы собирались. Мы все не совсем ясно помним, вы ли взяли у папа Шильдера (историю Николая I — брал у Л. Н. не я), чтобы его отдать в переплет. Если это вы, и если Шильдер готов, то папа просит его ему прислать по возможности поскорее.

Нас грозят здесь разгромить за то будто бы, что здесь скрываются бунтовщики. По теперешнему времени всего можно ожидать…»

Письмо Л. Н. ко мне 11 ноября: «Милый Александр Борисович! Рад был вашему письму, как всегда рад общению с вами. Очень жаль, что не можете добраться до нас. То, что думаю о событиях, я, как умел, высказал в статье «Конец Века». Отослал печатать. Хотел бы напечатать в России. Все дело, с моей точки зрения, в том, что наступило время, когда насилие, узаконенное насилие, допускаемое, неосужденное, должно быть признано всегда преступлением, несвойственным разумному человеку, и должно быть заменено разумным убеждением, согласием и любовью. Пора людям понять — или скорее увидеть, — что поднявший меч от меча погибает. Замены же насилия разумным согласием и любовью нельзя ждать извне от людей, а надо совершать ее в своей жизни. И потому нельзя быть достаточно строгим и внимательным к себе в такое время как теперешнее: чтобы не согрешить ни делом, ни словом, ни мыслью, став на ту или другую стороны людей, борящихся насилием.

Вот мое отношение к событиям. А события важные — и, я думаю, ведущие к добру — как и вся жизнь.

До свидания, привет вашей жене и брату. Продолжает ли он заниматься Кантом, которого он так хорошо понимает».

31 декабря. Л. Н. рассказывал, как од подсел на телегу к старику — крестьянину, ехавшему из Тулы. Старичок чуть — чуть выпил и был очень разговорчив. Л. Н. рассказал ему про распределение земли по Генри Джорджу; мысль эта старику чрезвычайно понравилась. Он так увлекся, что когда Л. Н. слез уже на повороте в Ясную с телеги, он ему вдогонку закричал:

— Так ты уж похлопочи, приложи труды, постарайся об этой части!

Говорили как?то за обедом о браках по расчету и сватовству. Л. Н. полушутя, полусерьезно сказал, что такие браки скорее могут быть счастливыми, так как молодые люди, влюбленные, не могут зачастую взвесить всех условий для согласной жизни, а родители, зная свойства детей, могут выбрать подходящую невесту или жениха.

— Часто бывает, — прибавил Л.H., — что у знаменитых писателей возьмут какой?нибудь прием, да еще в большинстве случаев слабый прием, и пользуются им кстати и некстати. Чаще всего это делали по отношению к Гоголю. Вот и в этом случае: Гоголь высмеивал свах, и с его легкой руки писатели стали выводить их в смешном виде, а между тем это препочтенная профессия.

Л. Н. говорил полушутя и смеялся, но доля серьезности несомненно была в его словах.

Л. Н. тогда же сказал:

— Меня всегда интересовало следить за тем, что может в литературе устареть. Мне интересно, что в теперешних писаниях будет казаться таким же устаревшим, как нам теперь какие?нибудь Карамзинские «о сколь!» и т. д. Вот на моей памяти стало невозможным написать длинную поэму в стихах. Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения. Будет совестно сочинять про какого?нибудь вымышленного Ивана Ивановича или Марию Петровну. Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случилось наблюдать в жизни.

В начале декабря Л. Н. сказал мне как?то:

— Это только кажется, будто правительство имеет какой?то план, искусно заманивает, а потом ничего не дает и т. д. Оно просто мечется и не знает, что ему делать. Когда смотришь на следы зайца на снегу, можно подумать: какой он умный — делает прыжок, вертится на одном месте, потом скакнет, и опять, так что следов не найдешь. А между тем ничуть не бывало: просто он днем идет, вдруг испугается чего?нибудь, присядет, потом прыгнет в сторону и т. д. А мы говорим: какой он умный! Так и правительство. Они там если о чем и думают и желают чего, так это, как немцы говорят: «Wenu es nur immer bliebe!» («Если бы навсегда так осталось!»).

Потом Л. Н. сказал еще:

— Хотя мне это на том свете ни на что не пригодится, а все?таки я рад, что дожил до революции. Очень интересно это все!

Андрей Львович приехал из Тамбова и рассказывал, как ужасно там пороли мужиков. Л. Н. сказал по поводу этого:

— Зло не пропадает, а всегда возвращается на того, кто его совершает. Ужасно, если они возбудят злобу в русском мужике: а злоба возбуждается, и зло все растет, и это ужасно!