1907
1907
1 января. Я хочу быть примерным, очень примерным, работать как вол, ни о чем не думая. По правде говоря, чувствую, что все проходит, что конец уже вырисовывается вдали, в тумане, и нужно пользоваться тем, что осталось. Если хочешь что-нибудь сделать — пора!
* Да, да, сердце подобно саду. Всех приглашаешь: «Зайдите, прогуляйтесь!» Потом внезапно гонишь всех, как воров, и швыряешь в них палками, как в соседских кур.
* Извозчичья лошадь так устала, что не желает идти вперед и тихонько, не сломав оглобель, садится прямо на мостовую; прохожий помогает ей подняться, но через двадцать шагов она снова садится.
4 января. Классика — это не обязательно то, что совершенно; это просто значит, что человеку время от времени удается сделать нечто прекрасное.
8 января. Опыт: полезный подарок, которым никогда не пользуются.
12 января. Господин Равель — автор музыки к моим «Естественным историям», чернявый, богатый и тонкий, настаивает, чтобы я пришел сегодня вечером послушать его сочинения.
Я признаюсь ему в своем музыкальном невежестве и спрашиваю, что он добавил к «Естественным историям».
— Я и не собирался ничего добавлять, — говорит он, — я хотел интерпретировать.
— В каком смысле?
— Сказать средствами музыки то, что вы говорите словами, когда, к примеру, видите дерево. Я мыслю и чувствую музыкой, и мне хотелось бы мыслить и чувствовать то же самое, что и вы. Существует музыка инстинктивная, музыка чувств, как у меня — само собой разумеется, прежде всего надо знать свое ремесло, — и существует музыка интеллектуальная, музыка Энди[110]. Сегодня вечером соберутся только такие Энди. Они не признают эмоций, не желают их объяснять. Я придерживаюсь противоположного мнения; но поскольку то, что я делаю, кажется им интересным, они меня признают. Для меня это крайне важное испытание. Во всяком случае, я уверен в моей исполнительнице: она превосходна.
14 января. Сдается гнездо. Вода и солнце на любой ветке.
20 января. В редакции «Мессидора»[111]. Жеро-Ришар говорит:
— Никто больше меня не принимал участия в различных конференциях, банкетах, забастовках. И, как видите, я вынужден теперь питаться одним только рисом.
— Вы прожили деятельную жизнь?
— Еще бы!
Рассказывает о двухнедельном тюремном заключении, но я позабыл подробности.
— Вы отсидели весь срок?
— Да. Но не жалейте меня слишком.
Он говорит о Жоресе и его невероятной небрежности. Мадам Жорес красива, элегантна, а о белье мужа не заботится.
— У него больше двадцати моих сорочек, — сообщает Жеро.
Мадам Жеро сама штопала ему брюки. Жорес забывает все — зонтики, пальто. А его чемодан! Чего только там нет: его собственная шляпа, шляпка его супруги, ботинки, грязное белье и сыр. Чемодан не запирается. Жорес говорит: «Я все забываю его починить!» И заливается хохотом.
Жеро хотелось бы выпускать вечернюю газету вроде «Фигаро». Он может в течение года располагать ежемесячно суммой в двадцать тысяч франков, и кроме того, он придумал трюк, чтобы затмить конкурсы «Фигаро». А еще он решил каждому подписчику выдавать золотые часы.
Он хочет приобрести какую-нибудь безделушку на камин. Отправляемся в Лувр в отдел гипсовых статуэток. Он выбирает гладиатора. Но там имеется прелестная головка девушки, приписываемая Рафаэлю, — оригинал находится в Лилльском музее. Мастер чуточку навеселе, ему смешно, что он занимается коммерцией, и он говорит нам:
— Пятнадцать франков! Всего пятнадцать франков за шедевр.
Удивляется, что богачи не живут в окружении произведений искусства.
— Ах, это Микеланджело Моисея! — говорит Жеро.
И тут же поправляется:
— Да что я! Это Моисей Микеланджело.
А я и не заметил ошибки.
23 января. Что такое мыслитель? Пока он не объяснит мне вселенную, плевать мне на его мысли.
6 февраля. Три недели назад я поздравил его с награждением. Сегодня вечером получил от него благодарственную телеграмму: должно быть, он узнал, что я выступаю еще и как критик.
9 февраля. Завтрак у Леона Блюма. Жорес приходит раньше других и, приткнувшись за столом, составляет план большой речи, которую произнесет сегодня в палате. Говорю ему, что много думал о нем прошлым летом и что прочитал все, включая и «Социалистическое действие». Это великолепно.
— Там все то же, — говорит он.
— Нет! Образы у вас обновлены, они достойны величайших поэтов. Говорю это только сегодня, потому что раньше не видел вас.
— Значит, сбываете свои сбережения?
— Это меня не разорит.
Он говорит о Робеспьере, которого считает великим человеком революции. Вышучивает Тэна, который Робеспьера не понимал и пытался доказать его ограниченность тем, что Робеспьер ел одни только апельсины. Он повторяет, что если бы люди французской революции не были убиты, они умерли бы сумасшедшими: так их сжигало напряжение.
На нем низкий твердый воротничок без запонки, черный поношенный галстук и потрепанный костюм. Руки у него грязные. Похоже, что он не умывался. Ест он с аппетитом, берет по две порции: кажется, ему все мало. Каждую минуту он шумно сморкается и плюет в платок.
Спрашиваю его, чувствителен ли он к оскорблениям.
— Нет, — говорит он, — когда не читаю их.
Однако он не устает вспоминать Гойе, которого сравнивает с птицей, севшей на дерево и вообразившей, что это дерево создано ею.
Говорит о своем патриотизме. Говорит, что разоруженная нация не может существовать: ей не хватит проницательности, чтобы отличать у соседних наций искренность от лжи. Каждый миг слышалось бы: «Германия не сделала бы этого, будь мы вооружены». Он не верит в войну, не верит, что Вильгельм так уж хочет войны.
В палате с высоты моей галерки я вижу его манжеты…
10 февраля. Жорес. В его присутствии я испытываю нежность и восхищение. Хочется сказать ему: «Пойдемте к нам. Маринетта будет за вами ухаживать и позаботится о вашем белье. Одним больше, одним меньше…»
12 февраля. Жизнь. Понимаю ее все меньше и меньше, и люблю ее все больше и больше.
* Молодым. Я хочу открыть вам одну истину, которая, возможно, будет вам неприятна, ибо вы ждете чего-то нового. Вот эта истина: человек не стареет. В отношении сердца это само собой разумеется; это уже известно, по крайней мере, в любви. Ну так вот, то же самое можно сказать про интеллект. Он вечно остается юным. В сорок лет, так же как и в двадцать, не понимают жизни, но знают это и признаются в этом. Это и есть молодость.
19 февраля. Поездка в Шомо. Природа насквозь промокла. У всех лица красные, словно кровь бросилась им в голову. Ходят греться то к одному, то к другому соседу.
Когда Филипп берет бумагу, у него трясутся пальцы. Мне хотелось говорить с ним тихо, а приходится кричать, потому что он глохнет. Со стороны кажется, будто я сержусь.
Так холодно, что даже не слышно дурного запаха. Из печной трубы веет морозом, так что борода Филиппа покрывается корочкой льда.
Только неукротимый лук-порей, растущий в садике, никогда не мерзнет.
Единственно, где не замерзает вода — это в колодце.
Дерево, которое одной ногой уже стоит в могиле.
Тополь раскачивается на ветру, как огромная жердь.
Сорока — ворона в полутрауре.
Непонятно, как бы они могли прокормить своих детей, если бы им на помощь не приходила смерть.
Конечно, всем этим неплохо полакомиться, когда заходишь поглядеть на них от поезда до поезда. Они близки к природе, так же близки к земле, как их скот. Они живут безгласной жизнью порея, и только дивишься, как это они не замерзают.
28 февраля. Я люблю музыку, всякую музыку, и самую простую, и самую сложную, такую, которая милостиво разрешает нам думать о постороннем. Она напоминает мне, как раскачиваются голые тополя у нас в деревне, и речку, над которой по прихоти нетребовательного ветра движутся взад и вперед камыши, будто смычки в оркестре… Только с меньшим шумом.
Обычно считается, что прозаик далек от музыки: это неверно. Что останется от него без музыки?..
4 марта. Сколько актеров кажутся нам натуральными только потому, что у них нет ни на грош таланта.
18 марта. Театр. Автор говорит критику:
— Лучше бы вы писали хорошие пьесы!
— И вы тоже, — отвечает критик.
22 марта. Театр. Мало того что они требуют от вас только комплиментов, они еще хотят, чтобы вы говорили только то, что действительно думаете.
Театр будет, возможно, обновлен лишь ничего не смыслящими в театре людьми.
25 марта. Неужели вы думаете, что низменная душа могла бы быть бессмертной?
28 марта. Старик. Слуга помогает ему надеть пальто. Какой-то звук срывается с губ старичка.
— Мосье плохо? — спрашивает слуга.
— Нет! Я пою, — отвечает старик.
* Бог! Еще один тип, верящий в свое бессмертие.
8 апреля. Женщина. Деликатно жует коренными зубами, как лошадь, засунувшая морду в торбу с овсом.
* Понедельник. Люди просыпаются. Первый день недели всегда отчасти похож на день рождения.
10 апреля. Не доверять принципам, приносящим много денег.
16 апреля. Рабле весел: он не остроумен.
1 мая. Люблю банальные цветы и изысканные комплименты.
23 мая. Молодой человек, лишенный таланта, — это старик.
1 июня. — Вот, — говорил Гюго. — Я выйду меж двух станов. Я подставлю грудь под пули. Меня убьют, и осада кончится.
— Для вас, — сказал Шолль.
13 июня. Прогуливаясь по саду, я опускаю глаза, чтобы не спугнуть птичку, которая вьет гнездо.
25 июня. Мы пришли в сей мир, чтобы посмеяться. В чистилище или в аду нам это уже не удастся.
А в раю хохотать неудобно.
* Бабочки: ветер делает их из лепестков розы.
* Они христиане, ибо считают, что их религия извиняет все.
26 июня. Смерть — нормальное состояние. Мы слишком много значения придаем жизни.
10 июля. Никто не страдает от того, что он глупее соседа.
12 июля. Что я называю чудом? Если птичка подлетит ко мне и скажет мне несколько слов.
17 июля. Куда труднее быть в течение недели порядочным человеком, чем героем в течение пятнадцати минут.
19 июля. Мигрень. Это как раз то, что Иисус Христос называл терновым венцом.
* Я сорвал яблоко с дикой яблони и опустил одно су в щелку коры.
20 июля. Маленькие скромные птички, которые никому не показываются, перелетают невидимо для нас с куста на куст и, должно быть, даже не имеют названия.
* Рожь, где куропатки проложили себе узкие улочки.
…Две огромные коровы, все в грязи. Непонятно, как из этой груды навоза может получиться белоснежный сыр? Рыжую зовут Гризетта. К цепи, надетой ей на шею, привязана палка, которая волочится по земле и не позволяет ей убежать. Это, возможно, весьма почетно, но неудобно.
23 июля. Все мы какой-нибудь стороной да не удались.
* Они наблюдают за муравьями на протяжении целых трех томов, и они же удивляются, что я наблюдаю так пристально наших крестьян.
* Гусь, который плавает с благородным видом.
25 июля. Я ищу жизни только в самой жизни. Она дает мне прекрасное, но строго его дозирует.
29 июля. — Молния, — заявляет Раготта, — может убить цыпленка в яйце.
— Может, если попадет в яйцо.
* Гроза. Все кончено. Молния нас не заметила.
30 июля. Какой-то дурацкий закат солнца: нечто вроде колеса, завязнувшего в варенье.
3 августа. Видя аппетиты буржуа, чувствую себя способным обходиться самой малостью.
4 августа. Кошка спит под виноградной лозой. Наверху гнездо малиновки и трое птенчиков; если они будут суетиться, то непременно упадут на землю.
Кошка ждет.
5 августа. Старуха взяла себе за привычку приходить посидеть на лавочке. Вот и еще один персонаж, который разляжется во всю длину в моих книгах.
7 августа. Мне приходится давать вещам определенный срок, чтобы они могли разместиться в моей памяти, как произведения искусства на устойчивой консоли.
10 августа. Прогулка. Заглянул в поле, где мой крестный трудился на винограднике. Мой овес! Мой картофель!
— Какой ты богач! — говорит мне Маринетта.
И вот две куропатки бегом пересекают мои владения!
Родимый край именно это: время от времени минута умиления, но только минута.
* Самая старая после Онорины.
Хлеб она получала из общины, и каждый из ее детей давал ей по пять франков в месяц.
После нее осталась дюжина новых рубашек, фартуки, сорок юбок, — холщовых, хлопчатобумажных и шерстяных. Большинство из них ненадеванные. А провизии! Кофе, сахар.
Ее дочка обходит всех, кто присутствовал на похоронах. Она говорит:
— Вот видите! Всего у нее было вдоволь, а она жаловалась на бедность. С нашей помощью она нужды не знала. Мы роздали все ее юбки. Все по одной получили.
При жизни старуха никому не давала ключей от шкафа.
Должно быть, стыдилась, что обкрадывает общину!
11 августа. Ясно представляю себе на площади у старого кладбища мой бюст с надписью:
Жюлю Ренару его
равнодушные
соотечественники
19 августа. Бескрайнее небо. Никогда облакам не удастся его заполнить.
* Лучше не обращать внимания на правду; тогда она сама бросится вам на шею.
22 августа. Надо писать так, как говоришь, если, конечно, говоришь хорошо.
4 сентября. Я стараюсь сталкивать людей, чтобы они могли драться друг с другом вплотную.
* Хочу все делать хорошо и желаю, чтобы хоть кто-нибудь это заметил.
6 сентября. Перед лицом прелестного осеннего пейзажа надо или быть, или чувствовать, или, на худой конец, считать себя немного больным.
7 сентября. Тружениц здесь хватает. Не все женщины бездельницы.
Вот эта берегла мужнины денежки, работая за служанку и за слугу. Вечно она была в дурном настроении, потому что ей никогда не удавалось сделать все, что она задумала.
От этого она и умерла.
Вот и еще одна, еле живая сидит, вернее, лежит на дорожном откосе. Все кончено! Сил у нее больше нет. Она говорит:
— Крестьяне слишком несчастны. Зачем они живут на белом свете?
Лицо у нее покорное, чуть ли не злое. Он работает укладчиком и неплохо получает. Она могла бы быть счастлива, но он пьет и колотит ее. Его заработков она не видит. И смирилась с этим.
Однако на последней полосе газеты она прочла объявление, и, возможно, к ней еще вернутся силы. Она решила принимать пилюли Пинка. Это ее последняя надежда. Как же лишить ее этого утешения?
А вот за этой я наблюдаю из своего сада, сидя на скамеечке. Сначала она копает картошку, по-мужски орудуя мотыгой. Потом хватает косу и косит люцерну. Скошенной люцерной она набивает свой передник, потом, взяв корзину с картофелем в левую руку и придерживая правой передник за уголки, идет в дом, потом бежит и приводит корову, которая пасется на лугу неподалеку от их сада.
У нее двести пятьдесят с лишним кур, сотня уток, индюшки, свиньи. Она доит корову, держа при себе палку, и если приблизится бык, стукает его по голове, — бык только ее одну и боится.
Встает она раньше всех в доме, ложится позже всех, и если бы ей пришла в голову мысль присесть отдохнуть среди дня, она уже не смогла бы подняться со стула.
Никогда она не болтает зря. Ее спросят, она ответит, не прерывая работы. Целыми днями она носится, будто вот-вот грянет гром, и кажется, она играет у себя на дворе в горелки.
10 сентября. Театральный критик, уже не злой: справедливость в равнодушии.
11 сентября. Их жилье: деревянный ящик на двух колесах; издали кажется, что в нем полным-полно ребятишек. Везет его муж, босоногая и простоволосая жена следует за ним.
Так как по каналу плавают утки, жена останавливается, спрашивает детей:
— Ну, сколько здесь уток?
Ребятишки тянут головы, как птенчики из гнезда.
А муж говорит нежно и весело:
— Посмотрите-ка на птичек!
И мама шикает на уток: ш! ш! чтобы они поплавали; утята бьют крыльями, а малыши хохочут.
Как будто не лучше было бы поймать этих самых птичек, свернуть им шею и изжарить! Нищета старается забыться и развлечься.
12 сентября. Все люди рождаются равными. Назавтра — они уже не равны.
* Как был бы прекрасен честный адвокат, который потребовал бы для своего подзащитного осуждения.
16 сентября. Поэт — как кузнечик. Одна-единственная нота, повторяемая бесконечно.
18 сентября. Приезжих больше всего восхищает в наших краях не я, а белизна наших быков.
21 сентября. Лицо, внезапно постаревшее от горя, походит на воду, которую морщит ветер.
29 сентября. Писатель, которого надо перечитывать как можно чаще, дабы исправить его недостатки, — это я сам.
3 октября. Театральный критик.
— Какая снисходительность!
— Ну и что же! Ведь и это своего рода заслуга. Неискренние комплименты даются так же трудно, как правдивая критика.
4 октября. Театр. Подумать только, бог, который все видит, вынужден видеть и это!
К чему говорить правду по поводу искусства, в котором нет ни на йоту правды.
Разумеется, фальшивые персонажи могут говорить правдивые вещи.
6 октября. Политика должна была бы быть прекраснейшим на свете делом: гражданин служит своей стране. А в действительности она — самое низкое на свете.
10 октября. Каждый день я бываю ребенком, взрослым мужчиной и стариком.
* Канарейка, которая может петь лишь в золоченой клетке.
1 ноября. Возвратившись в полночь после обеда у мадам Брандес, мы обнаруживаем в комнате консьержки, которая вышла нам отпереть, следующую записочку: «На сей раз вас избрали! Люсьен Декав, Октав Мирбо, Ж.-А. Рони».
12 ноября. Сегодня вечером первый обед Академии Гонкуров.
Я очень огорчился, когда мои крестные запретили мне произнести речь. Вы видите: я не приготовился. Я принес вам лишь свою глубокую и еще тепленькую благодарность. Молю, примите ее в таком виде, в каком я вам ее подношу.
Я горжусь тем, что попал в число наследников Гонкура. Надеюсь, что если бы он увидел меня здесь, он бы меня не проклял.
Зато я не так спокоен за Гюисманса[112]. Я чувствую бремя этого нелепого наследия. Его острое и умное лицо еще больше обострилось бы, увидь он меня здесь. Он поглядел бы на меня, пожалуй, благожелательно, но загадочно улыбнулся бы.
Я мечтал об Академии: все о ней мечтают, но я никогда не надеялся, что буду избран.
Слишком значительная часть моей жизни отдана мечтаниям, даже, если хотите, лени. Надо будет последить за собой. Мне кажется, что я должен работать за двоих: прежде всего, конечно, за себя и для другого персонажа, который вдруг сделался мне дорог: для Гонкуровской академии. Буду работать, чтобы хоть немного сократить расстояние между мной и Гюисмансом, даже рискуя увеличить его. Буду работать, чтобы вы не раскаивались в своем выборе. Опубликовать в ближайшее время книгу, куда я постараюсь вложить то, что есть во мне не самого худшего, — вот чем я отблагодарю вас.
Мрачное видение Буржа, расплачивающегося с извозчиком. Потом Жеффруа, совсем бледный, будто его вот-вот начнет тошнить. Жюстен Рони, который зовет меня «новичком». Потом Энник: «Вы здесь у себя». Потом Рони-старший берет меня за обе руки:
— Мы речей не произносим, но я должен вам сказать, мы счастливы, что вы в наших рядах… Талант… Характер… Порядочный человек…
— Весьма тронут, — говорю я, пожимая руки Рони.
Сразу становится не так холодно. А холодно было. Надо было поговорить с Жеффруа, чью пьесу репетируют в Одеоне. В кабинете воняет. Но я не осмеливаюсь открыть окно.
Официанты не поднесли мне букет цветов.
Заказываем обед. Декав суетится, как дневальный. На следующий обед Мирбо заказал красную капусту, жиго с горошком. Здоровенный официант записывает меню.
Конечно, они не принимают нас всерьез.
Не явились Поль Маргерит и Леон Доде: один сбежал, другой уехал в провинцию делать доклад. Должен ли я казаться обиженным? На самом деле я ничего не замечаю.
Едим мы какую-то гадость. Почему мы обедаем как снобы? Да что там! Элемир Бурж, маленький, худенький, скрытный, бедный человек, наобедал на шестнадцать франков и сорок су дает на чай. Неужели же он еще сигару закурит, которая стоит больше двадцати су?
Жюстен Рони неизменно любезен и похож на Метерлинка.
Говорят о книгах, выдвигаемых на премию, называют «Заколдованную землю» Вины), «Лотарингские земли» (чьи?) и «Обстоятельства жизни» (чьи?).
Я объясняю Жюстену, что такое Лабиш.
— Да, — говорит он. — Реализм хотел обойтись без остроумия и поэзии. И дорого за это расплачивается.
Мирбо рассказывает о войне семидесятого года. Он весьма удручен, так как ему пришлось изъять из книги описание смерти Бальзака из-за дочери госпожи Ганской, а даме, голубчик, уже восемьдесят годков! Когда Мирбо пишет, он предельно ясен, а когда говорит, чувствуется какая-то сумасшедшинка. Впрочем, внушительный мужчина. Умеет рассмешить.
Я теперь понял: это наследники. Почти все они между собой на «ты». Речь идет о том, допускать до наследства такого-то или такого-то родича или нет. Мое появление — это нечто новое. Придется заниматься только литературой.
У Рони-старшего бухгалтерская голова. Это он ведет счета, заявляет, что сигары чересчур дороги, наизусть знает, сколько осталось денег.
Шесть обедов — по одному в месяц — в течение полугода. Неявившиеся академики платят свои двадцать франков. Из этих средств создается касса взаимопомощи.
— Это еще не принято статутом, — говорит Энник, — но вы должны быть в курсе дела. Только никому не говорите. А то все набросятся.
Если Гонкуровская академия, основанная в противовес академии Французской, совершит серьезную ошибку и ее распустят, капитал перейдет к Французской академии. Рони предвидит, что нас экспроприируют социалисты.
6 декабря. Второй обед Гонкуров, назначенный на 5 декабря. Леон Доде приходит с запозданием и жмет мне руку обеими руками. И тут же его зовут к телефону. Он так и пышет здоровьем. Он пьет красное вино, не разбавляя водой, и ест все подряд. Поначалу холоден, быстрые взгляды, потом постепенно воодушевляется.
Знаменитая красная капуста, заказанная в прошлый раз Мирбо, не имела особого успеха. Один лишь Декав старается, но оставляет больше половины на тарелке.
Мирбо рассказывает, как все холмики и косогоры бессильны перед его автомобилем. Сейчас он опять начнет рассказывать о войне семидесятого года, когда французы удирали с поля боя, а пруссаки давали примеры великодушия; но разговор заходит о Премии.
Кто-то сообщает, что Поль Маргерит получил пятнадцать тысяч франков за роман, проданный «Пти Паризьен»[113] при посредничестве Виньо, секретаря Дюпюи. И Мирбо получил одно письмо от Пуанкаре, другое от Клемансо, все о том же Виньо. Леон Энник тоже, но этот застенчивый председатель нашел следующую формулу: «Ваш протеже остается моим кандидатом».
Мирбо предлагает Блюма.
— Вы, конечно, удивитесь, — говорит он, — очевидно, я буду в одиночестве.
Он отлично знает, что это не так. Доде не соглашается, а Жюстен Рони говорит, что не согласится Блюм.
Пускают по рукам лист для голосования. Забавно. Рамо получил три голоса, Виньо — три, Мозелли — три, автор «Маленькой Лотты» — женщина — всего один.
Почему Маргерит имеет право голосовать заочно? Будь он здесь, возможно, удалось бы на него воздействовать.
Один лишь Рони-старший да я делаем заметки. За обедом он сидит мрачный, Декав вышучивает его, но Рони не поддается. Он называет несколько имен, в том числе Башлена, но Жюстен заставляет его голосовать за Виньо.
И Рони-старший, чтобы прервать заседание, вытаскивает счета. Я понял, что у нас больше полутора миллионов и что наша рента останется неизменной на ближайшие девять лет. Леон Доде неистовствует больше всех, решаем обратиться к Клемансо, чтобы добиться прогрессивного увеличения ренты. Наши наследники будут иметь шесть тысяч, вот и все. Это довольно справедливо.
Последний тур проходит вяло. Мирбо колеблется. Я склоняю его в пользу Мозелли. И тут же сожаления, укоры совести. Если будут голосовать еще раз, Мозелли не пройдет. Он только потому и может пройти, что мы шестеро не хотим голосовать за Виньо.
Мы с Жеффруа требуем, чтобы в будущем году голосование проходило на двух заседаниях. Леон Энник говорит мне:
— Это почетное голосование, которое сохраняет некоторый «народный оттенок» нашей Академии.
Они считают, что в Париже нет хорошей говядины. Леону Доде привозят мясо из Турени, а Мирбо — баранину из какой-то другой страны, названия которой я не упомнил.
Бурж ужасающее ничтожество. Жеффруа болен и простонароден, еле дышит от восторга перед Клемансо, который совсем не платит ему тем же.
Сегодня утром ко мне явился юный кандидат и спросил, каковы его шансы.
— Все возможно. Как ваша фамилия?
Оказывается, это автор «Обезьяны Запада»[114].
10 декабря. Не помню где, кажется во Флоренции, Гитри стоял и смотрел на чью-то картину «Тайная вечеря». К нему подходит его спутница, смотрит на картину не отрываясь. «Из любезности, что ли? — подумал Гитри. — Или все-таки ее покорила красота?» Вдруг она говорит:
— Видишь кошку?
И в самом деле, у ног Иисуса Христа сидит на полу кошка.
* Любовь, занимающая в жизни лишь небольшой уголок, занимает в театре всю сцену.
17 декабря. Написать книгу, где, сохранив форму «Паразита», окончательно разделаться с семьей: с папой, с мамой, сестрой, братом, женой и детьми.
23 декабря. Злость подтачивает. Берегитесь, не то хамы доведут нас до могилы.
26 декабря. Чтобы быть ясным, надо прежде всего самому иметь потребность в ясности.