1895
1895
1 января. Исповедь. Недостаточно работал: слишком сдерживал себя. Хотя в жизни я скорее расточителен и слишком расходую себя, — в литературе я, стоит мне взяться за перо, колеблюсь, становлюсь чересчур совестливым. Я вижу не прекрасную книгу, а ту дурную страницу, которая может эту прекрасную книгу испортить, и это мешает мне писать. Повторять себе, что литература — спорт, что здесь все зависит от метода, который теперь называют тренировкой. Не беспокойся, рекордов ты не поставишь.
Недостаточно бывал на людях, следует видеть людей, чтобы расставить их по местам сообразно с заслугами. Слишком презирал журналистику, мелкие неприятности, щелчки судьбы. Недостаточно читал греческую литературу, недостаточно — латинскую. Недостаточно занимался фехтованием или велосипедом: заниматься ими до одурения. После этого умственная работа кажется чем-то вроде спасения в монастыре, где можно спокойно умереть.
Все больше и больше становлюсь эгоистом: ничего не поделаешь. Соблюдать условности. Стараться искать счастья в том, чтобы делать счастливыми других. Не смел восхищаться книгами или поступками. Что за мания изощряться в остроумии перед теми самыми людьми, которых хочется обнять! Слишком добивался, и добивался лицемерно, от друзей похвал «Рыжику»…
Слишком много ел, слишком много спал, слишком трусил в грозу. Слишком много расходовал денег: дело не в том, чтобы много зарабатывать, а в том, чтобы мало тратить.
Слишком пренебрегал мнением других в важных вопросах, слишком часто спрашивал совета по пустякам.
— Надеть ли пальто? Взять ли шляпу?
Будет дождь, но я не беру с собой зонтика, хочу пощеголять красивой тростью.
Слишком упивался своим сочувствием несчастью других. Разыгрывал уверенного в себе человека. Притворялся маленьким мальчиком в присутствии мэтров; перед теми, кто моложе, изображал добряка и великого человека, который не виноват в том, что он гений.
Слишком интересовался киосками, в надежде увидеть там свои книги, слишком присматривался к газетам, надеясь найти там свое имя. Слишком часто дарил и посвящал книги, прощая, во внезапном наплыве нежности, некоторых критиков, которые облагодетельствовали меня тем, что не сказали о моих книгах ни хорошего, ни дурного.
…Слишком много говорил о себе. О да, слишком, слишком! Слишком много говорил о Паскале, Монтене, Шекспире и недостаточно читал Шекспира, Монтеня и Паскаля.
В театре слишком вертелся направо и налево, как снегирь, чтобы подзадорить свою еще такую юную славу. Всегда слишком быстро отказывался от своих первых впечатлений. Слишком часто читал статьи Коппе, с намерением доказать себе, что я поумнее его.
И я бью себя в грудь, говорю: «Войдите!» — и встречаю себя очень приветливо, уже совсем прощенного. Слишком хвалил тонкие журналы, хотя никогда их не открывал, и слишком презирал газеты, хотя прочитывал их ежедневно по четыре-пять штук. Слишком много разглагольствовал о моем поколении и слишком тщательно скрывал свой возраст. Слишком много говорил о Барресе и недостаточно часто писал его имя.
Слишком много пил шартреза.
Слишком часто говорил: «добро, о котором я думаю», вместо: «зло, о котором я думаю».
15 января. Был вчера в Зоологическом саду.
Тюлени неуклюже тычут ластами, совсем как овернские крестьяне в гостях. Их маленькие, плотно прижатые к черепу ушки, их розовые пасти с черными корешками зубов.
И маленькие попугайчики, похожие на вдруг запевшие булавки для галстука.
Меховые жакетки гамадрил, их манера очищать холодную вареную картошку и их внезапный и бесконечный рев из широко разверстой пасти.
1 февраля. До чего был бы однообразен снег, если бы господь бог не сотворил ворон!
4 февраля. «Трава». Хочу попытаться уместить в своей книге деревню, уместить ее всю целиком, начиная с мэра и кончая свиньей. И только те поймут всю прелесть заглавия, кто слышал, как говорит крестьянин: «Трава растет», или: «Сейчас для травы самое время», или: «Трава сошла».
* Я купил себе этот дом, чтобы быть счастливым. Встретив меня на дороге, Папон сказал:
— А у вас вид-то счастливый.
И я ему ответил:
— Добрый мой Папон, не вид у меня счастливый, а я сам счастливый.
— Это потому, что вам повезло, — сказал он. — Вам посчастливилось.
И он ушел. Если бы он был прав! Если бы мне только посчастливилось, мне, который — по крайней мере по моему мнению, — сам создал свое счастье, собственным прилежанием, упорством, практичностью и, разрешите добавить, умом!
Если бы только посчастливилось!
Издали, друзья мои, вершу свой суд над вами. Вот ты, ты хочешь заработать побольше денег; ты по-ребячески жаждешь господства и целых пудов славы; ты держишься в стороне, но так, чтобы все видели, что ты в стороне; а ты, ты бичуешь в своих творениях светское общество, а сам не можешь и дня прожить без него. О, вы, вы все замечательные люди. Вы умники, но цели-то ваши просто смехотворны, и я хохочу над вами из своего угла.
Хорошо только то, что строго необходимо, и нельзя от этого отклоняться ни вовне, ни внутри себя: вовне потому, что это глупость, внутри потому, что это гордыня.
Меня избрали мэром, и я твержу себе: «Возле меня живет сто человек. Я могу сделать их счастливыми. Берите же пример с меня. Пусть каждый из вас поступит так же. Я начинаю». Главный персонаж моей книги, ее герой — это счастье…
Из моего окна я вижу канал, речку, лес. Я не хочу ничем пренебрегать, и будь я в силах добросовестно заниматься политикой, клянусь, дорогой мой Баррес, я бы ею занялся.
13 февраля. …Да, рассказ, который я пишу, уже существует, он с предельным совершенством написан где-то в воздухе. Все дело в том, чтобы найти его и списать.
* Мой Элуа: нечто вроде комнатного Дон-Кихота.
* Исцелиться от недуга писательства можно только одним-единственным способом — заболеть вполне реальным смертельным недугом и умереть.
14 февраля. В литературе настоящее от мнимого отличается тем же, чем настоящие цветы — от искусственных: только особым, неповторимым запахом.
23 февраля. Для того, чтобы хоть как-то заполнить этот непомерно огромный салон, следовало бы ввести туда двух-трех небольших слонов, и пускай бы они расхаживали по комнате взад и вперед.
2 марта. Вчера вечером банкет у Эдмона Гонкура. — Вообще говоря, можно извиниться телеграммой. Экономия — двенадцать франков, кроме того, телеграмму огласят за десертом. Таким образом выделяешься из толпы.
При входе наткнулся на красивого юношу, ловкого, накрахмаленного, напомаженного, нарумяненного и напудренного: «Это Люсьен Доде». Говорит тоненьким, каким-то карманным голоском. Жан Лоррен с белыми прядями, одно веко у него парализовано. Марсель Швоб, который в последнее время усиленно заботится о своей наружности, отрастил себе волосы, те, которые согласились отрасти. Но на макушке у него проплешины. Похож на героя своих новелл…
— Что-то вы редко заглядываете, — говорит Гонкур.
— Дорогой мэтр, просто не решаюсь беспокоить.
— Как глупо!
Вот это хорошо сказано. Он просто восхитителен, наш старик хозяин Гонкур. Он взволнован, и, когда пожимаешь его руку, чувствуешь, какая она мягкая, дрожащая, словно вся налита водой его эмоций.
Перед ним на столе великолепный пирог, похожий на Гонкуровскую Академию в миниатюре, воплощенную в песочном тесте.
Как! Значит, вот этот господин, который вещает что-то прерывистым голосом, засунув одну руку в карман, значит, он и есть великий Клемансо[51]? Видно, этим скальпелем взрезали еще сонные артерии мамонтов! Господи! До чего же далеки от нас все эти люди! «Хороший рабочий»… «Социальная республика»… К дьяволу! К дьяволу! Сударь, ведь вы находитесь в обществе писателей, а решили, что перед вами избиратели! Неужели вы не чувствуете нашего разочарования и, если хотите, презрения? Кое-кто из ваших друзей уверяет, что вы импровизируете…
Очень неплох Пуанкаре[52] со своей костистой и волевой физиономией, со своим государственным челом. Он говорит точными формулами. Он скромен. Он старается принизить государство ради литературы. И, благодаря этому, молодой тридцатипятилетний министр может восседать по правую руку нашего хозяина, которому больше семидесяти и который лишь в этом возрасте добился своего места в первом ряду, — восседать и не быть смешным, не вызывать с нашей стороны протеста.
7 марта. Я говорю ему, что он опьяняется образами и что не следует смешивать прекрасный, но неопределенный образ с образом точным, который всегда выше прекрасного.
13 марта. Клодель — автор «Золотой головы» и «Города», которого мы считали гениальным и который служит вице-консулом в Нью-Йорке, в Бостоне, в Китае и т. д., сидит в своем кабинете по обязанности; пишет доклады по обязанности: он пишет их, даже когда их у него не просят.
— Мне платят, — говорит он. — Я и стараюсь отработать.
* Сегодня в цирке дрессировщик демонстрировал одновременно кур, лисиц и собак. Лисицы дружески подходят к курам: это прогресс. У кур вид был не особенно-то уверенный: это рутина. Но благодаря собакам-примирительницам все сошло благополучно: это цивилизация.
15 марта. Легкая дрожь — предвестница прекрасной фразы.
19 марта. …А роман? Кто из нас решится написать роман, в котором будут лишившиеся смысла слова «люблю тебя» и «любовь»? Мы способны только сочинить книгу, то есть написать тетрадь и опустошить чернильницу ради умственной гигиены.
* Шекспир! Ты все время твердишь: Шекспир! Шекспир в тебе, найди его.
* Бывать иногда в свете, чтобы проглотить стаканчик желчи.
27 марта. …Потешер повел меня к Гонкуру. Дом как будто вырос. Нам открыла Элали, кажется, она в очках. Она похожа на важную даму, у которой дочь выходит за писателя. Появляется Гонкур, отдыхавший в своей комнате; он весь как-то осел. Жалуется на инфлюэнцу… Описание инфлюэнцы… Никто не знает, что это… Описание огня в камине, потушенного Элали и ее дочерью… Превосходство дровяного отопления над всяким иным… Недавно на обеде у Золя он замерз. Впрочем, обед был очень хороший.
2 апреля. Что за встреча! Да, да, мы встречаемся, угрожающе выставив рога, совсем как две козы в басне Лафонтена, столкнувшиеся лбами на узенькой жердочке.
*…Как писатель, я пытаюсь научиться ограничивать себя. Как читатель, я себя не ограничиваю. Я люблю, поверьте мне, множество такого, о чем нельзя догадаться, читая мои книги. Я испытал сильное влияние поэзии, и в особенности чудесного словесного изобилия Виктора Гюго. Быть может, это реакция? Возможно, но скорее — самоограничение. Вне этого я чувствую себя не в своей тарелке и прощаю себе, говоря, что писать хорошо я могу только тогда, когда пишу мало и когда пишу мелочи. Но, подняв голову от своего верстака, над которым я, по вашему мнению, корплю, я, будьте уверены, не презираю никого и без опаски восхищаюсь великими. И я даю себе волю…
13 апреля. Писать — это особый способ разговаривать: говоришь, и тебя не перебивают.
30 апреля. — Да, дорогой друг, — говорит Куртелин. — Она присутствовала на генеральной репетиции пантомимы; ничего не поняла и сказала соседке: «Сегодня только генеральная репетиция, а заговорят они завтра, на премьере».
8 мая. Малларме. Он до того ясен в разговоре, по сравнению со своей поэзией, что кажется даже банальным. — Говорит о Бодлере и о моих книгах. Несмотря на все усилия, я весь как ледяная глыба. Не могу выдавить из себя ни одного любезного слова. Если бы он был мохнатый, как фавн, я бы мог хоть погладить его.
Зоологический сад. Глаза розовых фламинго, как пуговки на мужской сорочке.
Казуар в каске, а перья у него как шерсть на кабане.
Вздернутое вверх седло страуса.
Бизон, весь точно вырезанный из камня, за исключением непрерывно жующих челюстей.
Русак старается слить свою шерсть с молоденькой травкой.
Солидный баран — словно возвращающийся с поля жнец, закинувший за плечи не один, а два серпа.
Черная с белым крольчиха моргает носом, как веками, и уши у нее болтаются, как концы развязавшегося галстука.
29 июля. Вся наша критика сводится к упреку ближнему зато, что он не обладает достоинствами, которые мы приписываем себе.
27 августа. Тристан Бернар человек смелый, настоящий парижанин. У него хватает мужества слезть с велосипеда, купить винограда во фруктовой лавочке и съесть его тут же на тротуаре, на глазах у местных привратниц.
28 августа. Я часто недоволен тем, что написал. Я никогда не бываю недоволен тем, что я пишу, ибо, будь я недоволен, я не стал бы этого писать.
7 сентября. Мой мозг зажирел от литературы и раздулся, как гусиная печенка.
9 сентября. Каждую минуту Рыжик является ко мне. Так мы и живем вместе, и я надеюсь, что умру раньше его.
10 сентября. Белка, ее бормотание с закрытым ртом.
19 сентября. «Естественные истории». Бюффон описывал животных, чтобы доставить удовольствие людям. Я хотел бы доставить удовольствие самим животным. Я хотел бы, чтобы мои маленькие «Естественные истории» вызвали у них улыбку, если бы они могли их прочитать.
22 сентября. Перечитывай, перечитывай. То, что ты не понял вчера, поймешь, к своему удивлению, сегодня. Именно так я люблю Мериме.
* Я запряг Пегаса в плуг. Напрасно он бил копытом: пусть идет медленно, шагом, и обрабатывает мое поле. Он фыркал, метал пламя из ноздрей, бил копытом землю и чуть не подставлял мне круп, готовясь взлететь.
— Все это прекрасно, — сказал я ему. — Но приблизься ко мне.
Он хотел умчаться в небеса, но лемех плуга глубоко ушел в землю и удержал Пегаса.
* Рая не существует, но давайте попытаемся заслужить этот дар — существование рая.
* Нельзя заглянуть в глубь моего сердца: из-за недостатка свежего воздуха свеча там медленно гаснет.
* Я уже чувствую себя стариком, не способным ни на что большее. Если мне суждено прожить еще двадцать лет, чем я сумею заполнить эти годы?
28 сентября. Из моего окна я вечно вижу ее за работой. Иной раз она громко беседует с вещами. По утрам, убирая комнаты, она надевает перчатки. Это старая девушка, которой пришлось выехать из прежнего дома потому, что его разрушили. Здесь она поселилась пятнадцать лет тому назад. Только в этих двух домах она и жила. Ее приходит навещать друг. Ночевать он никогда не остается, только изредка по воскресеньям завтракает. Оба они седенькие, — так что кажется, будто волосы у них напудрены, — и чистенькие и вежливые-вежливые. Они часто уезжают путешествовать и перед отъездом платят за квартиру. Он вдовец, отец семейства. У его детей есть дети. Боясь сделать им неприятность, она никогда не соглашалась выйти за него замуж. Глядя на эту чету, начинаешь любить жизнь. Никогда она ничего не требует от своей хозяйки, лишь раз попросила переклеить обои, да и то за свой счет. Со всеми в добрых отношениях. Она старенькая, но вид у нее молодой. Нетрудно представить ее себе возлюбленной — любимой и влюбленной.
* Чтобы жить в дружбе с теми, с кем живешь постоянно, надо вести себя с ними так, будто вы видитесь с ними всего раз в три месяца.
30 сентября. Вся твоя жизнь уйдет на то, чтобы пробить свою раковину.
* Терпение! Вода моего крохотного ручейка рано или поздно доберется до моря.
* Хочу, чтобы мое ухо было как раковина, хранящая все шумы природы.
* И когда вдруг один-единственный лист, который казался укрытым от ветра, начинает трепетать, безумствовать (да, да, именно безумствовать), а соседние листья даже не шелохнуться, нет ли в этом какой-то тайны?
2 октября. Не стройте же себе иллюзий! Родись вы двадцатью годами раньше, вы, как и все прочие, ударились бы в натурализм.
* Просто удивительно, почему это писатели-холостяки, не имеющие ребят, уделяют столько внимания проблеме ребенка!
3 октября. Тот, кто любит литературу, не любит ни денег, ни картин, ни дорогих безделушек, ни всего прочего. В сущности, Бальзак не любил литературы.
Бальзак правдив в основном, но не в деталях.
4 октября. Газета, которая гарантировала себя от моего сотрудничества.
6 октября. До чего же мне безразлично, что некоторые идиллии Феокрита написаны на ионическом диалекте! Сделать из современных, вполне реальных пастухов то, что он сделал из своих пастухов сиракузских.
8 октября. Они живут в гостинице. У них двадцать тысяч франков, но они их не расходуют, берегут на покупку поместья в Гонфлере. Из Блуа они привезли с собой маленького грума и платят ему пятнадцать франков в месяц, а делать ему нечего. Каждое утро он спрашивает хозяйку: «А что мне сегодня делать?» Никто не знает. Тогда его посылают с письмом к друзьям, которые заведомо отсутствуют, и велят подождать ответа…
* Писать много, публиковать лишь лучшее.
16 октября. Формулы для ответа авторам, присылающим свои книги:
«Вот книга, которая достойна Вас, дорогой друг, и я счастлив Вам это сказать».
«Благодарю Вас. Я увезу Вашу книгу с собой в деревню. Я буду читать ее под деревьями на берегу ручья, в окружении, достойном ее».
19 октября. Когда вы краснеете, приятно и грустно смотреть на вас, как на пылающие поленья.
25 октября. В каждой коммуне имеется сейчас фельдшерский пункт; к тому же мы раздаем беднякам хлеб. В Шитри есть бедные люди, но нищих нет. Нищим запрещается выходить за пределы их коммуны. Человек кормится куском хлеба и двумя-тремя орехами. Ко мне как раз явились двое из Сен-Реверьена — слепой, которого привела молодая женщина.
— Но неужели, — сказал я, — ваша жена не может работать, вместо того, чтобы водить вас с утра до вечера?
— Ох, господин мэр, мы бы заработали меньше.
Я все же дал им одно су и приказал больше не появляться, а то велю их задержать. Потом я смотрел им вслед. Я слышал их смех. Это они смеялись надо мной.
27 октября. Нет никакой разницы между настоящей и поддельной жемчужиной. Самое трудное — притвориться огорченным, когда потеряешь или раздавишь жемчужину поддельную.
* Природа не окончательна: всегда можно к ней что-нибудь добавить.
31 октября. «Жюль Ренар, мэр деревни Шомо» — это будет хорошо выглядеть на обложке книги.
1 ноября. Леон Блюм — безбородый юноша, который девичьим голосом может в течение двух часов читать наизусть Паскаля, Лабрюйера, Сент-Эвремона и прочих.
16 ноября. Вчера вечером я заплатил пятьдесят шесть франков пятьдесят сантимов Стейнлену[53] за иллюстрации к «Рыжику». Из застенчивости он оставил деньги на маленьком столике, не посмел взять их сразу, чтобы не показаться жадным или наглым. Затем мы разговаривали: наступили сумерки, наконец ночь, а когда принесли лампу, денег не оказалось.
Ни я, ни он не посмели заговорить о них.
26 декабря. Ростан упражняется в своей грусти, словно работает гимнастическими гирями.
…Сара Бернар. Ищу эпитет, чтобы подытожить свои впечатления. Нахожу только «мила». Мне не хотелось ее видеть. Теперь я навсегда разбил смешного кумира, которого я сотворил себе из Сары Бернар. Осталась женщина, которую я считал худощавой, а она оказалась толстой; которую я считал уродливой, а она красива, да, красива, как улыбка ребенка.
Когда Ростан сказал: «Познакомьтесь — Жюль Ренар», — она поднялась из-за стола и заговорила веселым ребяческим, очаровательным голосом:
— Ах, как я рада! Он именно такой, каким я себе его представляла, не правда ли, Ростан? Я ваша поклонница, Ренар.
— Мадам, с изумлением узнаю, что вам могли понравиться сочинения (я так и сказал «сочинения») Жюля Ренара.
— А почему? — спросила она. — Вы, значит, считаете меня дурой?
— Ах, я не то сказал…
— Да что вы!
И она стала подкрашивать губы.
Позже, на лестнице, я понял, как надо было сказать:
«Нет, мадам, я считал вас гениальной женщиной, со всеми вытекающими отсюда неудобствами». Но это, вероятно, было бы еще глупее.
— Я мерзну. Чувствуете? — сказала она и положила руку на щеку Ростана, которого она называет «мой поэт», «мой автор».
— В самом деле, рука ледяная, — сказал Ростан.
Не придумаю, что бы такое сказать! Нет, не так-то легко блеснуть! Я очень взволнован, увлечен, я хочу выказать себя мужчиной.
— Что вы делаете, Ренар?
— Мадам, я только что делал нечто прекрасное: я слушал вас.
— Да вы прелесть! Но что же вы все-таки делаете!
— О! Очень немногое. Пустячки, рассказы о природе, о животных. Они хуже, чем этот, — говорю я, показывая на великолепного пса, которого она называет, кажется. Джем.
И мой бедный человеческий голос тонет в собачьей шерсти.
— Знаете, — говорит она, — на кого вы похожи? Вам уже говорили?
— Да, на Рошфора…
— Нет, на Альбера Дельпи.
— А вы любили Альбера Дельпи?
— Нет!
— О!
— Но вы мне нравитесь. Дельпи плохо кончил. А вы хорошо кончите. Вы уже не можете пойти по ложному пути.
Все вокруг нас были немного удивлены, что Сара Бернар так много мною занимается. Спрашивали: кто это? Некоторые знали, другие — нет.
Я уже чувствую огромную благодарность к ней, желание ею восхищаться, ее любить и боязнь слишком увлечься. Я развиваю перед Ростаном тощую теорийку насчет того, что она внушала мне недоверие и что мне приятно было убедиться, что она мила, да, именно мила.