1899
1899
1 января. Неужели вы думаете, что после Виргилия уже незачем писать историю крестьянской фермы?
2 января. Лунный свет. Вода сразу становится важной, чопорной и поджимает губы. Она замерзла, сделалась чистой, как зеркало. Ручейку хочется заключить луну в свои берега.
Водяные курочки кричат, забившись под корни, навострив клюв.
И кажется, луна желает им помочь и обрушивает весь свой холодный свет прямо в воду.
Готово, поймали! Крысы вот-вот схватят ее зубами.
Вовсе не поймали. Как и всегда, луна легко ускользает, а вода еще долго хмурится.
* Зимние деревья, нарисованные пером. Каштан угрожающе выставил свои штыки. Всклокоченная сухая шевелюра ивы.
* Чета Филиппов. Они забывают запереть дверь. Они топят печку, но все тепло выдувает. Они никого не видят и не слышат. Даже нищие не приходят больше, не звонят в звонок, не стучатся в дверь.
— Слишком уж холодно, — говорит Филипп, — и они богаче нас. Когда наступает зима, они могут ходить по замкам.
Нищие, конечно, богаче Филиппа.
* Мне хотелось бы быть равнодействующей нашей деревни.
* Она носит траур по отцу, скончавшемуся у нее на руках. Она воспользовалась этим обстоятельством, чтобы не топить дома печку, и при малейшей возможности ходит греться к соседям. Им она говорит, что не может сидеть одна. Люди считают, что это вполне естественно, и уступают ей место у очага.
* Пастух в окружении овец похож на церковь среди деревенских домиков.
5 января. Бодлер: «…Душа вина заводит песнь в бутылке». Вот она, лжепоэзия, которая старается подменить то, что существует, тем, что не существует. Для художника вино в бутылке — это нечто более подлинное и более интересное, чем душа вина и душа бутылки, ибо нет никакого резона наделять душой предметы, которые прекрасно обходятся без всякой души.
* Лев Толстой мог бы сказать Деруледу: «Пока существуют такие люди, как вы, будут существовать войны».
7 января. Синонимов не существует. Существуют только необходимые слова, и настоящий писатель их знает.
* — Что ты готовишь?
— Две-три коротенькие фразы и бесконечные мечты.
* Лафонтен. Все его животные, взятые отдельно, описаны верно, но отношения между ними неправдоподобны. Карп действительно похож на кумушку со своей старушечьей круглой спиной, но он не станет крутиться возле своей кумы-щуки: он спасается от нее, как от своего заклятого врага.
* Прислушайтесь к бубенчикам дилижанса! Он приближается к вам, как разжиревшая и пунктуальная домоправительница, позвякивающая в кармане связкой ключей.
* Приглядитесь к солнечному лучу, проникшему в темную комнату. Он полон пыли. Солнечный луч — ужасный грязнуля.
* Эмиль Пувийон. «Сезетта». Он любит свой край и хорошо его описывает, но насколько же легче увидеть пейзаж, чем крестьянина! Его пастухи и пастушки насквозь фальшивы. Гуртовщик говорит: «Ох, и вкусен шафрановый суп, жирный, питательный, елееподобный!»
* — Господа, если мои сведения точны, отечество в опасности!
15 января. Каждую минуту я сам перерезаю конский волосок, на котором висит дамоклов меч, и пронзаю собственное сердце.
* Я как раз такой писатель, которому мешает стать великим единственно вкус к совершенству.
* Теперь я читаю французскую литературу лишь в избранных отрывках. Но мне хотелось бы самому их выбирать.
11 февраля. Нередко ночью я слышу пенье петуха. Поутру спрашиваю Филиппа, слышал ли и он тоже. Он говорит, что не слышал, и это меня беспокоит.
* Нужно, чтобы слово боролось с мыслью, но не давало ей подножек.
* Чтобы описать крестьянина, не следует пользоваться словами, которых он не понимает.
* Маринетта научилась распознавать в самом зародыше мои дурные настроения, которые иначе могли бы перерасти в злобу.
* Сейчас доброта в моде; но мода продержится недолго.
21 марта. — А как поживает ваша внучка, мадам?
— Спасибо, сударь, хорошо.
— И вы по-прежнему думаете сделать из нее проститутку?
* Для того чтобы быть оригинальным, вполне достаточно подражать писателям, вышедшим из моды.
14 апреля. Для писателя, который только что кончил работать, чтение — это как поездка в экипаже после утомительной ходьбы.
19 апреля. Я не могу удовольствоваться прерывистой жизнью, мне нужна жизнь сплошная.
* У меня из слоновой кости не башня, а только записная книжка.
* Эх, писать бы то, что школьники переписывают в тетради. Это значило бы стать классиком!
* Баррес. Проповедник энергии, как бывают проповедники философии. Для них не обязательно быть мудрыми.
* Созерцать природу — это все-таки полезнее, чем переводить Виргилия.
22 апреля. Романтики — люди, которые никогда не видели оборотной стороны вещей.
* Не желаю знать, что может думать о талантливых людях человек, не обладающий талантом.
* Две утки пролетают по воздуху на такой высоте, где их не может настичь наша жестокость.
23 апреля. Что такое критик? Читатель, который причиняет неприятности.
24 апреля. Ложная скромность. Пусть хоть ложная.
* У свиньи на спине белая полоска, которую ей никак не удается запачкать, валяясь в грязи.
* Записываю мысли, которые будут посмертными. При жизни они мне не нужны; я забываю даже их додумать.
* Зоологический сад. Кенгуру ходит на икрах.
А у этого нет дощечки с надписью: он еще не сказал, как его зовут.
Лама улыбается, как Сара Бернар.
Броненосец — усовершенствованная черепаха.
Слоны приближаются один к другому, переплетаются хоботами и дуют друг другу в рот, как бы спрашивая, не слишком ли у них мощное дыхание. Их вздохами можно надуть парус. Потом слон танцует — больше головой, чем ногами, в честь посетителей. И эта мягкая масса и этот маленький глаз, как дырочка в большом мешке.
1 мая. Общедоступные субботы Сары Бернар. Поэты — организаторы этих полдников — выбрали у Виктора Гюго самые трудные, самые длинные и непригодные для декламации вещи, чтобы публике было на чем поскучать.
Сара, читающая стихи, так лихорадочно взволнована, будто впервые играет «Федру». Слегка похлопали маленькому Брюле, а он, решив, что его вызывают на бис, вернулся на сцену, но никто уже не аплодировал.
Мендес изящно говорит Саша Гитри: «Вы буквально слились с прозой Жюля Ренара». Приходит Ростан. Он решительно великий человек. Подает только ту руку, в которой держит трость. Еле отвечает на вопросы. Я нахожу все это изумительно прекрасным, поскольку он потрудился прийти ради меня.
Гитри читает. Ко мне подходит Бернар. «Идите же, Ренар! Гитри вызывают третий раз!»
Сара с ледяным лицом делает вид, будто ей неизвестно, что Гитри читает мои веши.
6 мая. Недалеко то время, когда лошадь будет такой же редкостью, как жираф.
16 мая. Смерть Сарсе. Когда умирает кто-нибудь из старшего поколения, чувствуешь себя, как на плотине: меняется уровень смерти.
Сарсе знакомил меня с театральными новинками именно так, как мне нужно. Если бы я поехал за границу, я был бы счастлив получить справки не о шикарных отелях, а о средних и удобных. По этому поводу я адресовался бы к Сарсе-путеводителю, если бы такой существовал.
14 июня. Я позирую, увы, даже тогда, когда говорю, что позирую.
20 июня. Смотреть только на жизнь, но выбирать только те факты, которые имеют значение.
* У меня есть недостатки, как и у всех людей на свете; только я не извлекаю из своих недостатков никакой выгоды.
21 июня. У Сирано де Бержерака язык еще длиннее, чем нос.
23 июня. С ветки падает лист, и это целая катастрофа: он прикрывал птичье гнездышко.
24 июня. Десятки раз в мечтах я изобретал дендрометр, аппарат для измерения роста деревьев.
* Я царапаю природу до крови.
* Голова тяжелая как колос.
27 июня. В такие часы хочется прочитать что-нибудь совершенно прекрасное. Взгляд скользит по всем полкам, но ничего нет. Наконец решаюсь взять с полки первую попавшуюся книгу, и оказывается, что она полна прекрасных вещей.
28 июня. В тридцать лет я уже был как Гонкур в семьдесят. Мне хотелось только записывать.
29 июня. Изучаю нашу деревню, как изучают историю.
30 июня. Мой отец. Деревенские старухи помнят еще ту блузу, в которой он приезжал из Парижа во время рекрутского набора, синюю, немного выцветшую блузу с белыми кантиками и с маленькими перламутровыми пуговками, нашитыми в несколько рядов.
Я сам тоже помню его в блузе. Под блузой он носил белую накрахмаленную сорочку с пластроном. Ах, эта сорочка! Она тоже была предметом моего удивления. Отец не снимал ее даже на ночь, носил подряд целую неделю, а она была все такая же белая и никогда не мялась. Чудо, да и только.
* Ярмарка. Так и кажется, что это лубочная картинка, изображающая, как «волхвы путешествуют со звездою». Вполне вероятно, что все эти коровы, быки, люди идут поглядеть на новорожденного Иисуса. И эти свиньи, которые визжат на перекрестке, будто их все время щиплют!
Мужчины надели воскресные блузы, а женщины вырядились во все черное. Некоторые открыли и черные дождевые зонтики, чтобы защититься от солнца.
Быки, вслед которым глядят другие быки, пасущиеся на лугах. Сытые кобылы жеманно вскидывают копыта.
* В мухе есть капля человеческой крови, по-человечески алой.
5 июля. Лошади на пахоте. Так как пашня далеко, плуга совсем не видно, и еле-еле видна фигура человека. И поэтому кажется, что там, на горизонте, лошади разгуливают сами по себе вдоль и поперек поля.
10 июля. Колокола живут в воздухе, как птицы.
16 июля. Стрекозы с ослиными головами.
* Луи Пайар[73] сказал мне, потупив глаза, с легкой краской смущения на скулах:
— Поначалу я считал, что ваш талант — это просто долготерпение, но он свободнее. Разница лишь в том, что вместо целой страницы вы ищете одну-единственную строчку, три слова. У вас встречаются коротенькие фразы, которые производят впечатление целого тома. Когда я читаю что-нибудь ваше впервые, почти все производит на меня неблагоприятное впечатление. Перечитываю — и уже лучше.
— Объясняется это, — сказал я ему, — вашей леностью, как читателя. Для того чтобы я мог понравиться, надо сделать над собой определенное усилие, надо быть в определенном состоянии духа, как бы в состоянии благодати. Все, что я пишу, доставляет мне в каждую данную минуту большую радость. Радость эта уходит, возвращается, но она существует, и она передается другому, и, очевидно, вы ее почувствовали. В какой именно момент? Не знаю. При первом, при втором чтении? Не знаю, но в том-то и дело, что вы неизбежно должны ее ощутить.
— …Рыжик, — продолжал он, — на каждом шагу делает чересчур смелые замечания. Испытываешь неловкость не потому, что он излишне смел, а потому, что мы о нем мало знаем. Даже неизвестно, каков его возраст!
— Это потому, что он состоит из отдельных моментов. Он не есть существо формирующее-с я, он реально существует. Конечно, я мог бы причесать его, пригладить, но мне не хотелось. Эту работу вы проделываете сами, не важно, если вы и посердитесь при этом, и этим путем вы, худо ли, хорошо ли, обогатите жизнь Рыжика.
— Вот что меня удивляет, — сказал он, — очень уж вы скупо описываете наш край!
— Делаю я это потому, что описания живы не только деталями. На ту или иную местность глядят, ее не инвентаризируют. Вот это зрительное впечатление мне и хотелось бы передать; но для этого требуется не больше двух-трех слов. Я их ищу, и я их найду.
17 июля. Смерть наложила на его лицо свое лунное сияние.
18 июля. Приняв твердое решение, я все еще остаюсь в нерешительности.
* Просто думать — этого мало: надо думать о чем-нибудь определенном.
20 июля. Среди деревьев самое молчаливое — орешник.
* Зачерствевшее сердце. Каждую минуту его приходится сжимать, чтобы оно стало мягче.
21 июля. Виктор Гюго — гений, который никогда не шел ощупью.
* Наша жизнь выглядит как набросок.
23 июля. В самом радостном перезвоне колоколов всегда слышится что-то мрачное, кладбищенское.
28 июля. Стиль — это привычка, это вторая натура мысли.
* Если бы человеку дана была власть дополнять природу, змее он приделал бы иглы.
* Разутое дерево; на краю рва видны его ноги и толстые скрюченные пальцы.
1 августа. Если бы строили дом счастья, самую большую комнату пришлось бы отвести под зал ожидания.
6 сентября. Она вопит так, как будто никому не хочется посягнуть на ее добродетель.
23 сентября. Заячья нора даже в отсутствие зайца полна страхом.
25 сентября. Охота. Над самым ухом ветер дудит свою песенку в коротком стволе моего ружья.
Зеленая волнующаяся и загадочная люцерна похожа на озеро — какие сюрпризы оно нам преподнесет? Флейта Пана — это просто сухие и полые стебельки стерни, которые при малейшем ветерке издают нежный мелодичный звук. А если к звукам примешивается еще и пение перепелки, то получается совсем изысканно.
Одинокая деревушка затерялась среди леса, заслоняющего горизонт, и почтальон добирается сюда только после трех часов пополудни…
Глядишь на эти фермы, и тебе кажется, что здешние жители никогда не читают газет и о новостях, происходящих на свете, узнают лишь на ярмарке.
Луга, и снова луга. Похоже, что здесь живут одни только быки. Я подумал: «Почему ферма расположилась именно здесь, а не в другом каком-нибудь месте?..» Филипп сказал мне, что поблизости есть источник, который никогда не пересыхает. Вот вам и объяснение.
Сам Филипп немножко стесняется и своего ружья, и ягдташа, и своего барского пальто, особенно когда приходится проходить мимо поля, где за плугом идет знакомый крестьянин.
Вот луг, который дядюшка Перрен выиграл в карты у деда Шата. Сам Перрен как-то в воскресенье проиграл лошадь с телегой, но через неделю отыграл обратно…
28 сентября. Заяц толст, тяжел, и мы бледнеем почти так же, как если бы мы только что убили человека.
17 октября. О, эти поэты-почвенники, от которых даже не припахивает навозом.
* Бал. Музыкантов трое: отец играет на скрипке, сын на треугольнике и мать — на виолончели; но она только притворяется, что играет: ее виолончель молчит. Она даже не решается коснуться смычком струн.
* Из всего, что мы пишем, потомство сохранит самое большее одну страницу. Я хотел бы сам выбрать для него эту страницу.
22 октября. Мольер. Гитри читает нам «Мизантропа», и так умно читает, как никогда не приходилось слышать зрителям в театральном зале. Удивительно, до чего у Мольера тусклые образы, но зато какое горькое красноречие! Неудержимый смех и неудержимые слезы.
26 октября. Солнце уменьшается на нитке горизонта, как будто стягивают узелок.
29 октября. Болтлив, горласт, пошл, невыносим. Ему достаточно четверти часа, чтобы обнажить до конца свое страдающее сердце, сердце маленького литератора. Разойдется ли его книга? Возьмет ли у него издатель следующую? Он рад стать рогоносцем, если из этого можно извлечь «шедевр».
Он знал нищету. Теперь ему хочется быть уверенным, что то, что он делает, хорошо.
30 октября. Никогда не жаловаться самому и утешать других.
31 октября. Страшное дело — надевать фрак, сидеть на одной половинке зада, есть, не чувствуя вкуса, говорить без увлечения, потом играть в карты или смотреть, как играют другие.
Некоторые дамы заявляют, что не видят у Гитри ни капли таланта, и говорят это таким тоном, будто хотят сказать: «Этот господин не предлагает мне переспать с ним».
Хорошенькие женщины болтают, улыбаются, едят и пьют, как ангелы, потом, распустив пояс, усаживаются за карты, словно старые ведьмы.
Они едят грушу вилкой, да и во всех случаях жизни ведут себя так, словно перед ними груша и вилка.
24 ноября. То, что в театре называют новой ситуацией, — это просто невозможная ситуация.
26 ноября. «Рыжик». Читаю его Антуану. Перед сценой в амбаре слышу: «Но это же чудесно». С этой минуты читаю более уверенно, то есть не так хорошо. Впрочем, на этот раз я ничуть не взволнован. После сцены на сеновале я чувствую, что пыл мой гаснет, и моя аудитория чуть от меня ускользает. Антуан закуривает сигарету, я слышу звонки, шаги в коридоре. Начинаю комкать. Когда мосье Лепик расчувствовался, пошло лучше. Конец.
— Это чудесно, — повторяет Антуан. — В одном месте совсем небольшая длиннотка. (Он не может точно сказать, в каком именно. Конечно, там, где я почувствовал, что комкаю.) Но это так, к слову сказать. Редко приходилось слушать что-либо равное этому. Я просто не верил, что вы сможете сделать такое из «Рыжика», вам обеспечена сотня представлений.
— Вы не блефуете?
— Я на это не способен.
— И вы согласны играть Лепика?
— Еще бы.
Тут я замечаю, что уже надел шляпу. Медленно снимаю ее. Антуану это явно по душе.
* Как быстро утомляет радость! Ни за какие блага мира я не согласился бы быть слишком счастливым. Радость ложится на сердце, как кусок обжигающего льда.
1 декабря. Не следует говорить всей правды, но следует говорить только правду.
2 декабря. Театр. Избегать вульгарных эффектов и не давать комическим персонажам смешные имена.
10 декабря. В моем памятнике выдолбите маленькую дырочку на макушке, чтобы птицы прилетали туда пить.
22 декабря. Если бы я писал не то, что умею писать, посмотрели бы вы, какая получилась бы гадость!
26 декабря. Ирония не иссушает: она сжигает лишь сорную траву.
28 декабря. Писать «Дневник» и заносить туда лишь заметки прошлого года. Никто бы их не узнал. И мысли, потеряв свою новизну, показались бы всем страшно глубокими.
29 декабря. «Рыжик». Читаю у Гитри. После сцены со служанкой он говорит: «Превосходно». После сцены самоубийства: «А это хорошо». Дочитываю пьесу, немного комкаю. Когда кончаю читать, вижу у него на глазах слезы.
— Превосходно, — говорит он.
— Теперь, — говорю я, — приступим к критике.
— Подождите! Во-первых, необходимо отдать пьесу в «Комеди Франсез». Я, только я один смогу вам сыграть мосье Лепика. Его доброту… (Я думаю про себя: «Мосье Лепик не добрый человек; это человек, у которого бывали минуты щемящей растроганности».)
Гитри настаивает. Я отвечаю, что не могу.
— Критики! — требую я.
— У публики перехватит дыхание; не следует слишком волновать ее. После ухода мадам Лепик я свел бы все остальное к пяти страничкам. Тут зритель желает лишь одного: чтобы отец и сын упали друг другу в объятия. Ничего не надо, кроме комического и трогательного. Убрать жестокости и общие фразы: Рыжик о семье — слишком жестоко, так напыщенно он говорить не может, мосье Лепик об уступчивости мужей, и т. д. — это вычеркнуть. Вообразите, что вы обрабатываете кожу, а все прочие чесучу. Не надо, чтобы Рыжик был мучеником. У Антуана ни за что не получится огромная и жалостливая доброта мосье Лепика. Надо, чтобы в каждой фразе мосье Лепика чувствовалось: «бедный мальчик», чувствовалось бы, что он ласково гладит волосы Рыжика, по-отечески дергает его за ухо. Придумайте что-нибудь в сцене Рыжика и служанки. Пусть у зрителя не создается впечатления, что Рыжик — месть Жюля Ренара.