1892
1892
2 января. Один поэт-символист прочел другу описание своей возлюбленной.
— Да где же это видано, — воскликнул друг, — так мордовать женщину!
* Подумать только, что нам придется умирать, что нельзя было не родиться.
* Юный учитель жизни. Открываешь его папки, а там лишь поздравительные новогодние карточки.
* Ах, если бы можно было, взобравшись на стул, приложить ухо клуне. Сколько интересного бы она нам порассказала!
3 января. Муж говорит жене: «Так что же, в конце концов, сколько у тебя любовников?»
4 января. Движения актера, который уходит на цыпочках, прислушиваясь, не аплодируют ли.
5 января. Человек озлобленный… собственным успехом.
* Я работаю много для того, чтобы потом, когда я уйду на покой и поселюсь в нашей деревне, крестьяне уважительно бы со мной раскланивались, если, конечно, я разбогатею на литературном поприще.
6 января. Валлет сказал мне:
— Я вижу в вас двух Ренаров: одного Ренара — мастера непосредственного наблюдения, и другого, который любит калечить натуру. Я напишу об этом статью, и когда она будет готова, все будет кончено. Выложу все, что хотел о вас сказать…
Прево сказал обо мне Марселю Буланже: «Он застенчив и немного скрытен. (А видел он меня всего один раз, одну секунду.) К тому же его «Натянутые улыбки» очень плохи. Кончит журнализмом».
12 января. Как-то, зайдя в пивную, Бодлер сказал: «Тут пахнет тлением». — «Да нет, — возразили ему, — здесь пахнет кислой капустой и чуть-чуть женским потом». Но Бодлер яростно твердил: «А я вам говорю, здесь пахнет тлением».
15 января. Эти вечера у Доде! Вот самое интересное, что можно там услышать.
Гонкур: У Мопассана есть сноровка. Ему очень удается бретонская новелла, да и то у Монье[38] есть вещи позабавнее, чем «Эта свинья Морен»[39]. Нет, это не великий писатель, это не то, что мы называем художником.
Кто это — мы? Он повторяет: «Это не художник». Смотрит на всех: нет ли возражающих, но никто не возражает.
Доде: Его убило, дорогой мой, желание обязательно сделать одной книгой больше, чем другие. Он думал так: «Баррес выпустил книгу, Бурже, Золя — тоже, а я в этом году еще не написал ничего». Это-то его и убило…
27 января. Разговор богатого с бедняком:
— Вот вам, друг мой, кусочек хлеба. Один лишь хлеб никогда не приедается.
30 января. …Что спасет нас? Вера? Я не хочу верить и не желаю быть спасенным.
Война бы все устроила по-другому. Возможно. Но если я получу пулю в грудь, тогда действительно все устроится, а если ничего не случится, то выйдет, что и беспокоиться было не к чему.
Раньше хотели создавать красивое, потом жестокое. Жестокое: люди-львы, люди-тигры. Да ведь это смешно! Нам недоступно даже неразумье неразумных скотов!
Эта книга покоробит многих. Меня самого от нее покоробило, как будто моя душа из бумаги. Мне кажется, что я здесь неискренен. Я так сильно хотел быть искренним, что это, должно быть, не удалось.
Мои друзья узнают себя в этой книге… Думаю, что я сказал о них достаточно плохого, чтобы им польстить.
И еще вам говорят: «Всматривайтесь в жизнь».
А я смотрел на людей, которые живут.
В конце концов, я не утверждаю, что видел все правильно. Я ведь смотрел невооруженным глазом.
Мне кажется, что, если бы я разошелся, я мог бы написать психологию собаки, психологию ножки стула. Но я убоялся скуки.
Все мы несчастные глупцы (говорю о себе, разумеется), неспособные два часа подряд быть добрыми или злыми.
Если бы мы имели мужество себя убить! В сущности, мы к этому совсем не стремимся.
Долг? Нет уж, увольте!
Все это банальщина.
4 февраля. Он обхватывал затылок ладонями и тряс голову над чистым листом, словно надеясь, что сейчас на бумагу посыплются несозревшие слова, те, что никак не оторвешь от ветки[40].
22 февраля. Швоб рассказывает:
— Мендес[41] сказал в присутствии посторонних лиц: «Я нахожу, что «Паразит» Ренара очень хорош. Надо привлечь его к нам. Напечатайте главу из его романа в нашем «Приложении».
Я: Какой все-таки талантливый человек этот Мендес.
29 февраля. …Наши «старики» видели характер, целостный тип… А мы, мы видим тип, лишенный целостности, с его минутами затишья и кризисов, в добрые его минуты и в его минуты злые. Этим стремлением писать правду были одержимы и наши великие писатели, но у нас оно сильнее и крепнет день ото дня. Но приблизились ли мы к правде? Завтра или послезавтра мы будем звучать фальшиво; так будет до тех пор, пока вселенная не утомится собственной своей бесполезностью.
4 марта. Мелкие любезности о моем «Паразите»: «Хамская книга», «Оскорбление всех приличий».
Доде: Где это видано, чтобы женщины штопали подштанники в присутствии молодых людей?
Гонкур: Да нет же, наоборот. Это очень хорошо.
Анатоль Франс (Марселю Швобу): Я нахожу книгу прекрасной, но как, скажите, я могу говорить о ней моим читателям?
9 марта. Вчера обед в редакции «Плюм». Редко попадается умное лицо умного человека. Головы нарочито уродливые, вроде набалдашников. Страшен Верлен: мрачный Сократ и грязный Диоген; смесь собаки и гиены. Весь трясется, падает на стул, заботливо подставленный. О! Этот смех в нос, — у него резко очерченный, как хобот, нос; смеется и бровями и лбом.
При входе Верлена какой-то господин — как оказалось через минуту, просто дурак — воскликнул:
— Слава гению! Я незнаком с ним, но слава гению!
И захлопал в ладоши.
Редакционный юрист сказал:
— Ясно, гений, раз ему наплевать на свою гениальность…
Затем Верлену приносят колбасу, и он жует.
В кафе ему надоедают: «мэтр», «дорогой мэтр!», а он неспокоен, ищет шляпу. Он похож на спившегося бога. От Верлена не осталось ничего, кроме нашего культа Верлена. Сюртук в лохмотьях, желтый галстук, пальто местами, должно быть, прилипло прямо к телу, голова как будто высечена из камня, подобранного на развалинах…
А обед! Грязные руки официанта, грязные тарелки, волокнистая баранина, которую едят с блюдечек…
…Возвращаясь с Рашильд, мы говорим о ней самой, о ее непонятом, непризнанном уме; мы говорим о нашем творческом бесплодии. Странная вещь! Есть книги, которые нам нравятся, увлекают нас, и все же мы не хотели бы писать таких. Потому что незачем писать так. Очень странно!
— Значит, — говорит Ремакль, — вы считаете, что женщина проста?
— Ну да, — говорю я. — Мне хотелось бы написать книгу, где женщина представлена как существо простое, в противоположность «женщине-лабиринту» новейшей литературы.
Мораль этого обеда: ресторатор заметил, что по крайней мере шестнадцать из нас не заплатили.
— Хорошо быть гениальным писателем, — говорит Дюбюс, — можешь быть свиньей, навязывать другим свои пороки, своих вшей. И все считается естественным…
14 марта. Валлет рассказывает, что ребенком он от смущения вытирал ноги, уходя из гостей.
* — В Верлене, — говорит Швоб, — живет добропорядочный человек, гражданин, патриот, который верит в то, что прожил жизнь с пользой. Он твердит: «Я прославил Францию» — и мечтает об ордене.
15 марта. Анализировать книгу! Что сказали бы вы о сотрапезнике, который, вкушая зрелый персик, стал бы вынимать куски изо рта и разглядывать их.
21 марта. Снобизм. Живут вдвоем, детей не имеют, решили усыновить чужого ребенка и довели его до кретинизма. Во время обеда он не смеет попроситься в уборную. Чаще всего он слышит одну и ту же фразу: «Жорж, не смей этого делать!» Еще бы, он испортит свой костюмчик, который стоит восемьдесят франков.
Даже когда супруги обедают в одиночестве, мосье требует, чтобы мадам выходила к столу в платье со шлейфом, декольтированная, с цветами на груди. У него есть и другая забота — как бы в Булонском лесу его лошадь не обошли.
Если ему это удавалось, весь день он сидел напыжившись.
* Мне ужасно хочется написать монографию о кроте.
26 марта. Ему хотелось бы кормить слона с ладони.
1 апреля. Решительно отказаться от длинных фраз, о смысле которых догадываются по началу.
5 апреля. Пора покончить с вечными воплями литераторов против литературы. Перестаньте писать — чего проще.
7 апреля. Сто тысяч душ — сколько это составляет людей?
* Рядом со мной завтракает Оскар Уайльд. Оригинальность его в том, что он англичанин. Протягивает вам портсигар, но сигарету выбирает сам. Он не обходит стол: он просто его отодвигает. Лицо у него спесивое, в красных точечках, длинные выщербленные зубы. Он огромный и носит огромную трость. У Швоба все белки испещрены крохотными прожилками. Уайльд говорит:
— Лоти издал свои акварели. Мадам Баррес уродлива. Я ее не видел. Я не вижу того, что уродливо. Я знаю, да, да, знаю, как работает Золя по документам. Как-то один из моих друзей доставил ему два вагона документов. Золя от радости потирает руки, заканчивает книгу, но мой друг пригоняет еще три вагона документов: Золя пришлось ночевать на улице. Триста страниц о войне! Один из моих друзей, вернувшись из Тонкина, сказал мне: «Когда мы побеждаем, мы похожи на ребятишек, играющих в мяч; когда нас побеждают, мы похожи на игроков, играющих засаленными картами в мерзейшей харчевне». Это говорит мне куда больше о войне, чем «Разгром» Золя!
12 апреля. Документы. Золя, чтобы написать «Землю», нанимает экипаж и отправляется в Бос.
Иллюстрация художника Гюара к роману Жюля Ренара «Паразит»
23 апреля. Писатели, которых нельзя узнать, у которых на лице нет носа.
30 апреля. Ирония — стыдливость человечества.
2 мая. Когда прогуливаешься по лесу с художником, самое главное — это останавливаться перед каждым деревом и спрашивать: «Вы каким его видите? Синим, зеленым, лиловым? — и добавлять: — Я лично вижу его синим».
Особенно если видишь его зеленым.
* Способ заработать целое состояние: изучить устройство глаза совы и создать такой же, чтобы видеть ночью.
11 мая. Биванк, человек прямолинейно честный, говорит:
— Я заметил, Ренар, из ваших писаний, что вам частенько хотелось утопиться.
— Пока я ограничиваюсь сидением с удочкой на берегу.
— «Паразит», — продолжает Биванк, — очень нужная книга.
— Вот этот-то эпитет мы пока еще не нашли, — подхватывает Валлет. — Лично для меня — это юмористическая книга.
— Ничуть! — возражает Биванк. — Я считаю, что она ближе к Мольеру, чем к английской безулыбочной юмористике. Подобно «Тартюфу», «Паразит» вызывает смех трагическими эпизодами.
12 мая. Ох, эти разъезды из Булонского леса, с бегов, эти грустные лица, эти бледные кучера, эти господа, которые молча, серьезно глядят друг на друга, забившись в уголок кареты, этот жест кучера, подымающего руку, чтобы предупредить кучера заднего экипажа! Самые веселые здесь лошади, бодро поматывающие головой.
Старики, сожительствующие со своими дочерьми. А шлюхи! И эти люди веселились!
13 мая. Никогда ничего не делать, как другие, в искусстве; в области морали делать только то, что другие.
11 июня. Талант — это как деньги: вовсе не обязательно его иметь, чтобы о нем говорить.
Я уже приобрел врагов, потому что никак не могу обнаружить таланта в тех, кто говорит, что я на редкость талантлив.
* Он вышел за пределы своей натуры и ключ унес с собой.
* Хозяйка прислуге: «Вы слишком много спите, милая. Вы спите не меньше меня».
* Подумайте только, если я овдовею, мне придется ездить обедать в ресторан.
* При виде жирафов начинаешь верить в существование дьявола.
* Есть и такой вид мужества — сказать парикмахеру: «Не надо мне одеколону!»
* Серебро луны упало в цене.
14 июня. Неповторимая индивидуальность капли воды.
30 июня. Разве доказывает что-нибудь успех? Нужно ли приводить имена людей непонятых, пьес провалившихся, книг отвергнутых?
И, кроме того, может случиться, что в один прекрасный день у вас окажется талант.
9 июля. Писать прокаленными словами.
11 июля. Быть ясным? Но мы еле способны сделать над собой усилие, чтобы понять других.
* Поискать мемуары, автор которых не старался бы все время сойти за независимого.
12 июля. Когда она благоразумно приняла решение экономить, она тут же перестала подавать нищим.
13 июля. Искусство создавать ренту из собственного бескорыстия.
* Улитки с жирафьими шеями.
* Яблоньки в белых шапочках, похожие на начальника станции.
* Libera nos[42] от Гектора Мало.
* Блаженны могущие сказать: «Иду во Французский банк».
20 июля. Расин на столе у Верлена.
— Как-то утром, — рассказывает Швоб, — я зашел к Верлену, в подозрительную гостиницу, не стану вам ее описывать. Отворяю дверь. Кровать деревянная с железной спинкой. Железный ночной горшок, до краев полный, вонь. Верлен лежит на кровати. Виден лишь клок волос, борода и часть лица, желтого, помятого, воскового.
— Вы больны, мэтр?
— Угу!
— Вы поздно возвратились?
— Угу!
Он повернулся ко мне. Восковой шар стал виден весь, со всей своей грязью, нижняя челюсть вот-вот отвалится…
Верлен протянул мне кончик пальца. Он лежал одетый. Грязные ботинки торчали из-под простыни. Он отвернулся к стене. «Угу». На ночном столике лежала книга: это был Расин.
26 июля. У него был попугайчик, жирный, как кенар, который сидел у хозяина на плече и выщипывал у него волосы. Потому-то он и облысел.
27 июля. Опавшие листья стиля.
3 августа. Если вдохновение действительно существует, не следует его ждать; если оно приходит — гнать его, как собаку.
* Хорошо бы переписать «Мокриц» от первого лица! Я буду говорить: «мой отец», «мой брат», «моя сестра». Я буду персонажем, который наблюдает; у меня не будет определенной роли, но я буду видеть все. Замечу, что служанка раздалась в талии. Скажу: «Что же будет?» Буду всматриваться в лица. Скажу: «Ого, теперь мама хочет ее выгнать!» Историю Луизы вывести из истории Анетты, подробностями оснащу сам. Это будут воспоминания «несносного ребенка». Напишу: «Я получил затрещину, зато посмеялся». Сделать это очень веселым на поверхности и очень трагичным под спудом. Моя мать ничего не замечает. Она болтает с утра до вечера.
Так у меня будет «Рыжик» — или детство, «Мокрицы» — отрочество и «Паразит» — юность. Превратить их в интимную сатиру. Я приманиваю: «кис-кис».
5 августа. На минуту представьте себе, что он умер, и вы увидите, как он талантлив.
24 августа. Достаточно было мухе сесть на лист чистой бумаги, чтобы он разрешил себе лениться. Он тут же бросал писать из страха потревожить муху.
8 сентября. Всякий раз, когда в трубе завывает ветер, Рыжик вспоминает детство.
19 сентября. Быть мальчишкой и играть в одиночку под ярким солнцем на площади какого-нибудь провинциального городка.
22 сентября. Обед в «Журналь». Все приглашенные имеют договор (где, кстати сказать, наш договор с Россией?), по которому каждому обеспечено место в первой колонке на первой странице. Искусный калькулятор высчитал, что если бы собрать все эти заметки только за один год и разложить их, они от дверей ресторана протянулись бы до ворот Константинополя.
3 октября. Эрнест Ренан умер, и теперь некоторыми молодыми людьми овладевает беспокойство. У них нет веры — обходятся без этого. Я хотел бы видеть человека, который страдал бы от сомнений, как страдают от костоеды, и кричал бы от боли. Тогда я поверю в нравственные страдания.
И я тоже пошел посмотреть на Ренана.
7 октября. Благосклонный ко всему человечеству и страшный в отношении к отдельной личности.
* Ясный стиль — вежливость литератора.
10 октября. Да, да, Верлен — это Сократ, на редкость неопрятный. Входит, распространяя запах абсента. Ванье дает ему под расписку сто су, и Верлен не уходит, что-то бормочет, говорит больше жестами, хмурит брови, морщит кожу черепа, шевелит жидкими прядями волос, разевает рот, похожий на логово кабана, говорит с помощью своей шляпы и галстука, выуженного из помойной ямы. Говорит о Расине, о Корнеле, «который уже не тот». Он говорит:
— У меня есть талант, гениальность. Я могу быть симпатичным и антипатичным.
Возмущается, когда я говорю:
— А дело Ремакля[43], значит, не движется?
Спрашивает, выпрямляя торс:
— Почему? Я хочу знать — почему?
Обзывает меня любопытным, инквизитором и требует, чтобы ему «дали покой, этот разнесчастный и сволочной покой». Улыбается мне, говорит о своих элегиях, о Викторе Гюго, о Теннисоне — великом поэте — и поясняет мне:
— Я пишу стихи, которые должны переходить из уст в уста. Я говорю стихами. Элегия — это нечто прекрасное, нечто простое. Она не имеет формы. Не хочу больше формы, презираю ее. Если бы я решил написать сонет, я написал бы их два. — Спрашивает меня:
— Стало быть, мосье богат?
Кланяется чуть ли не до земли. Предлагает проводить меня до угла, глядит на свой абсент глазами, которые наделены даром речи, смотрит на питье, как на море красок, и, когда я расплачиваюсь, говорит:
— Сегодня я беден. Деньги у меня будут завтра.
Крепко зажимает в ладони монету в сто су, которую ему дал Ванье, говорит, как послушный ребенок:
— Я образумлюсь, буду работать. Моя женушка придет меня поцеловать. Пусть я сижу в дерьме, лишь бы она могла есть омаров.
Что-то лопочущий, отвратительный, цепляющийся за что попало. С болезненным видом пристукивает ногой, желая убедиться, что стоит на ногах, обожает Ванье.
— Зря меня натравили на него. На мне он много не зарабатывает.
Когда Ванье отходит, показывает ему вслед кулак:
— Издатель чертов! Я для Ванье дойная корова!
Страшная нищета. Я заказываю себе хинную настойку, он говорит:
— Кто пьет хинную, тому хана.
И хрипло скрежещет, словно гиена захохотала.
И вдруг целая речь по поводу: «Родриго, хватит ли тебе отваги», а также «Финикий, не забудь великолепье этой ночи»[44].
13 октября. Я не пишу стихов, потому что так люблю короткие фразы, что любой стих кажется мне чересчур длинным.
20 октября. Мои представления о сельских священниках. Добренькие старички!.. Но ведь они же глупы, как сутана, из которой вытряхнули попа.
21 октября. Он никогда не слыхал пенья птиц. И не стыдился в этом признаваться.
24 октября. Какое глупое заблужденье — пытаться быть единственным верным другом.
26 октября. По-настоящему знаменит тот писатель, которого знают и никогда его не читали. «Фанфары славы» прогремели нам лишь его имя.
* О нем скажут, что он был первым среди маленьких писателей.
28 октября. Морис Баррес, узнав, что Блуа готовит о нем разносную статью, которая может ему сильно повредить в провинции, пришел к Швобу спросить, не знает ли он Блуа в лицо.
— Видите ли, — сказал он, — я найму людей, заплачу им, чтобы они избили Блуа до появления статьи.
24 ноября. Молнии, похожие на след невидимого когтя.
2 декабря. Жестокое теперь в такой моде, что стало приторным.
12 декабря. Вы невинно забавляетесь, пытаясь угадать, что останется от них через сто лет. Но, голубчик, что от вас-то уже сейчас осталось?
14 декабря. — Золя, — говорит Клодель[45], — пишет не фразами, а страницами.
31 декабря. Зеленые зимние луны.