50. Лондон, 1892

50. Лондон, 1892

Теперь вы понимаете, что за прекрасное оружие держите в руках у себя во Франции в течение 40 лет — всеобщее избирательное право; если бы только люди умели им пользоваться! Оно медленнее и гораздо скучнее, чем призывы к революции, но зато в десятки раз эффективнее.

Фридрих Энгельс {1}

Профессиональная деятельность Тусси полностью сосредоточилась на профсоюзном движении, в то время как Эвелинг продолжал разрываться между реальной и грубой политикой социализма — и сияющим миром театра. Тусси описывала Лауре их жизнь, как «необходимость хорошенько попотеть за чертовски маленькие деньги». Эвелинг все еще лелеял надежду, что его пьесы будут ставить, но Тусси говорила: «Дьявольски плохо то, что надеждами нельзя оплачивать счета». Чтобы добыть денег, она «рубит переводы» для журналов, а также осваивает машинопись на новой волшебной машинке. В целом же жизнь их состояла из постоянного труда.

«Эдвард пишет всякие вещицы — хорошие, плохие и никакие. Мы оба ходим на митинги и занимаемся этим каждую свободную минуту. На самом деле, у нас просто нет времени подумать, стоит ли такая жизнь — жизни, или нет» {2}.

Нагрузка возросла в рамках подготовки к Международному конгрессу в Брюсселе, намеченному на август 1891 года. На него должны были приехать более 300 делегатов из Европы и Соединенных Штатов, в том числе посланцы Американской федерации труда — все они собирались обсуждать контроль за международным социалистическим движением {3}.

Ревность в английской секции вспыхнула почти мгновенно.

Враги Эвелинга использовали его многочисленные недостатки, чтобы очернить «клику Маркса» {4}. Однако, несмотря на многочисленные личные стычки и драмы, конгресс завершился тем, что Энгельс назвал «марксистским мандатом для Второго интернационала»: принятые делегатами идеи и решения были основаны на базе научного социализма Маркса (с упором на нужды рабочего класса), а не буржуазного учения о социализме, который поддерживали их противники во Франции и Англии. Энгельс сказал, что «Конгресс создал Второй интернационал в том самом месте, на котором остановились их предшественники» {5}.

Появилось ощущение, что социалистическое движение, профсоюзы и огромное множество рабочих партий и организаций в Европе окрепли и обрели силу; что достигнутые ими успехи остаются твердыми и нерушимыми, причем настолько, что их нельзя больше отменить королевскими указами, полицейскими дубинками или вмешательством армии.

Решения, принятые в Брюсселе, подчеркнули важность профсоюзного движения и потребность рабочих всего мира объединиться в борьбе против капитализма, который, со своей стороны, боролся и противостоял организации рабочих. Конгресс призвал рабочих использовать свое право голосовать — если таковое имелось, — чтобы заставить правительства прислушаться к их требованиям. И несмотря на возражения со стороны некоторых делегатов, была принята резолюция о том, что война является продуктом капиталистической системы, а социалисты должны стать партией мира {6}.

1892 год показал, как далеко смогли продвинуться рабочие партии. Во Франции, где Лафарг уже в течение 4 месяцев избегал посещать заседания Палаты депутатов, вместо этого устроив агитационный тур по 41 городу Франции {7}, Рабочая партия выиграла 635 мест в муниципальных собраниях и контролировала 22 региональных правительства {8}. Энгельс говорил, что и в Германии дела шли довольно гладко. Однако в Англии этот год вошел в историю.

Первомайская демонстрация 1892 года в Лондоне собрала в два раза больше участников, чем в первый раз. 600 тысяч человек собрались в Гайд-парке. Наблюдая за собравшимися, Энгельс говорил: «Стремительно приближается время, когда нам придется быть сильными, чтобы вступить в решающую битву» {9}.

Старый солдат использовал военный язык, однако имел в виду, что все изменения в расстановке сил произойдут, благодаря выборам.

В июле трое рабочих были избраны в парламент Великобритании. Джон Бернс — «голос» докеров во время забастовки — выиграл выборы от Баттерси; Дж. Хэвлок Уилсон, председатель объединенного профсоюза матросов и пожарных Великобритании, выиграл в Миддлсборо, Йоркшир; наконец, Кейр Харди, 35-летний шотландец, начавший работать в шахте, когда ему было 10 лет, — выиграл в Южном Уэстхэме лондонского Ист-Энда.

Они не принадлежали к либералам или тори, они были представителями третьей, только что зародившейся рабочей партии, и хотя в ее названии пока не было слова «социализм», именно он был ее теоретической базой {10}.

В парламент и раньше проходили депутаты, утверждавшие, что выступают от имени рабочего класса, но все они принадлежали к высшим слоям английского общества. Бернс говорил, что они, как и тогдашние лидеры профсоюзов, носили хорошую одежду, золотые цепочки на часах и высокие шелковые цилиндры; с первого взгляда было видно, что они не принадлежат к рабочему классу и просто не способны понять нужд и чаяний того, кто изо дня в день не знает, сможет ли сегодня накормить своих детей, сохранит ли крышу над головой.

Новые лидеры и парламентарии были похожи на рабочих, были такими же, как рабочие {11}. Многие из них учились сами, по ночам, после того, как днем трудились на заводе или в шахте. Революцией Маркса и Энгельса повеяло в парламенте, когда туда, размахивая красным флагом, вошел Кейр Харди в рабочей фуражке.

Окрыленные этим триумфом, 120 делегатов собрались в январе 1893, чтобы объявить о создании Независимой рабочей партии. Для разработки устава и теоретической платформы были привлечены Эвелинг, Харди, докер Том Манн и Х.Х. Чэмпион — английский социалист и журналист, наиболее активно ратовавший за создание такой партии {12}.

Через 4 дня написанная платформа выглядела так, будто ее сочинял сам Маркс: «Коллективная собственность… контроль над средствами производства, распределения и обмена… 8-часовой рабочий день; искоренение детского труда; обеспечение больных, стариков, вдов и сирот за счет налогов на нетрудовые доходы». Также в список были включены бесплатное образование, международный арбитраж и разоружение вместо войны {13}. Харди был избран председателем партии, которой в скором времени суждено было стать основой нынешней Лейбористской партии Великобритании {14}.

Энгельс наблюдал за происходящим с трепетом и восхищением. Он писал Бебелю в Берлин: «Рабочие должны, наконец-то, понять, на что они способны, если только у них есть воля и желание» {15}.

В 1893 году продолжились избирательные успехи социалистов, на этот раз в Германии. 44 социал-демократа были избраны в Рейхстаг, за партию отдали свои голоса более 1,7 миллиона избирателей {16}. Эти выборы проходили за несколько месяцев до запланированного третьего съезда Второго интернационала в Цюрихе. Энгельс не собирался на нем присутствовать от начала и до конца, но как почетный председатель готовил заключительное обращение. С 1872 года, за 21 год он впервые отправился на конгресс — и наверняка думал о том, что это и в последний раз.

Однако человек, вошедший в зал заседания конгресса в Цюрихе в последний день работы съезда Второго интернационала, не был простым смертным — он был Легендой, он был частью того великого Разума, который создал современный социализм.

Лица собравшихся были по большей части ему незнакомы — зато его узнали все. Генерала, чья борода стала совсем седой, а широкие плечи слегка согнулись под грузом лет, стоя приветствовали громовыми аплодисментами все 400 делегатов съезда, представлявшие 18 стран мира {17}.

На стене, за его спиной во время выступления висел портрет Карла Маркса.

Энгельс начал свое выступление, указав на него и сказав, что принимает аплодисменты только в качестве соратника и друга великого человека. Затем он рассказал о пройденном пути.

«Прошло всего 50 лет с тех пор, как Маркс и я примкнули к движению и начали печатать наши первые статьи о социализме… С тех пор социализм превратился из разрозненных сект в мощную партию, которая заставляет трепетать весь мир. Маркс умер, но если бы он был жив — то, как никто другой, мог бы обернуться на прожитые годы и сделанное им с гордостью».

Он описал эволюцию Интернационала и заявил, что в 1893 году организация стала сильнее, чем когда-либо прежде.

«В соответствии с этим мы должны продолжать нашу общую работу. Мы должны вести открытую дискуссию, чтобы не превратиться в секту, но сообща прийти к единой точке зрения. Объединение на свободной основе, добровольные связи, породившие этот Конгресс, помогут нам добиться окончательной победы, которую уже никакая сила в мире не способна вырвать из наших рук» {18}.

Энгельс объявил конгресс закрытым, и делегаты вновь приветствовали его, поднявшись со своих мест. Кто-то запел «Марсельезу», и вскоре звуки знаменитого гимна заполнили весь зал.

Социалистические и рабочие партии действительно достигли больших успехов, однако нельзя было сказать того же о членах семьи Маркса.

Несмотря на значительную победу социалистической партии во Франции — 30 мест в Палате депутатов и 700 тысяч голосов избирателей, Лафарг потерял свое место на выборах осенью 1893 года {19} (Энгельс этого ожидал; он задолго до выборов сказал Лафаргу, что его избиратели хотят видеть его работающим в качестве депутата — а не разъезжающим по всей стране с речами и агитацией в пользу партии {20}. В ответ Лафарг возразил, что считает себя «коммивояжером социализма») {21}.

Для Тусси политическая жизнь в Лондоне тоже была полна неудач — и как всегда, не по ее вине. Она трудилась изо всех сил, днем и ночью, переезжая из Ирландии в Шотландию, из Германии во Францию, чтобы организовать заслон движению иностранного штрейкбрехерства. Но хотя репутация ее крепла, благодаря ее делам, несмываемым пятном на нее легла многолетняя связь с Эвелингом. Он самоизолировался в своей Независимой рабочей партии, считая, что Харди стремится стать «королем» рабочих и единоличным лидером. Еще больше разрыв углубился после публичной полемики Эвелинга с Томом Манном по поводу пунктов, которые Эвелинг хотел добавить в программу НРП (среди них упразднение монархии) {22}. Весной 1894 года Эвелинг был исключен из рядов НРП. Эде Бернстайн в своих мемуарах пишет без подробностей: «Поводы для исключения были таковы, что Эвелинг заслуживал тюрьмы» {23}.

Эвелинг давно оттолкнул от себя почти всех друзей Тусси по Британскому музею, большинство социалистов и многих профсоюзных деятелей. Однако на его стороне пока еще оставался человек, одного имени которого было достаточно, чтобы перед Эвелингом оставались открытыми многие двери: Энгельс по-прежнему не отвернулся от него. Эта верность была тем более удивительна, что в 1892 году их дружба претерпела серьезные испытания. Энгельс согласился позволить Эвелингу перевести на английский текст работы Энгельса «Социализм: утопия и наука» {24}.

Четкая, ясная и прекрасно написанная работа могла бы стать прекрасным введением к публикации работ Маркса (она была основана на работе «Анти-Дюринг» и должна была стать одной из важнейших публикаций марксистской литературы). Энгельс был перфекционистом, но насчет этой работы хотел знать наверняка, что она будет опубликована и перевод будет правильным. Поскольку перевод Эвелингом «Капитала» он уже признал некачественным, поводы для беспокойства были вполне обоснованны и серьезны. Они с Эвелингом решили, что Энгельс будет редактировать перевод и внесет в него все необходимые исправления; кроме того, он должен был написать предисловие.

Однако к своему возмущению, в конечном итоге Энгельс получил на правку не рукописный перевод Эвелинга, а уже готовую верстку от издателя: книга была буквально в одном шаге от печатного станка, а автор ее еще и в глаза не видел. Все исправления в верстке были дорогостоящими. Эвелинг свалил всю вину за путаницу на издателя, но тон Энгельса в письмах дает понять, что, по его мнению, Эвелинг пытался напечатать перевод — вернее, его самый черновой вариант — даже не предупредив Энгельса {25}.

Такое поведение можно было считать, мягко говоря, опрометчивым, учитывая, что Энгельс не только финансировал многие проекты Эвелинга, но еще и стойко защищал его от нападок и остракизма со стороны тех немногих людей, кто все еще имел с ним дело. В который раз Энгельс был вынужден отложить работу над трудами Маркса и заняться возмещением ущерба от деятельности Эвелинга.

Закатилась и театральная звезда Эвелинга. Это было очевидным уже для всех, в том числе и для него самого — он не был талантлив. В 1893 году Тусси писала Лауре, что одна из комедий Эвелинга, — «Лягушка», — провалилась вскоре после премьеры: «Результат, которого я и ожидала, потому что это плохая пьеса. Он тоже это знал, но думал, что пьесу можно спасти». {26}

Однако, несмотря на профессиональные провалы, театр для Эвелинга был важнее в личном плане. Его жизнь проходила в пабах и ресторанах Вест-Энда, а обозрения, которые он все еще писал для журналов и газет, позволяли ему — если повезет — отобедать в компании продюсера или известной актрисы. Тусси не жаловалась на одиночество — она была слишком занята для этого — однако напряжение в отношениях с Эвелингом (личных и финансовых) становится очевидным; у нее буквально развивается паранойя в отношении наследия отца и ее отношений с Фредди Демутом.

Тусси часто виделась с Фредди. Возможно потому, что она чувствовала вину за обиды, которые ему пришлось пережить — или из любви к Ленхен, по которой она очень тосковала; возможно, потому, что он был простым рабочим из Ист-Энда… а может быть и потому, что ее подсознательно тянуло к сводному брату. В 1890 году, когда умерла Ленхен, Фредди было 39, а Тусси — 35. В 1892 году жена Фредди сбежала, оставив мужу сына Гарри и забрав все деньги, включая 24 фунта из фонда помощи рабочим, находящимся на попечении. В июле того же года Тусси писала Лауре отчаянное письмо о том, что Фредди должен отчитаться за деньги, и ему некуда обратиться за помощью, чтобы вернуть этот долг. Лонге не отвечал на письма Фредди, в которых он просил вернуть деньги, занятые еще Женнихен, а просить о помощи Энгельса Фредди отказывался. Тусси пишет Лауре в несколько саркастичном тоне, поскольку все еще убеждена в отцовстве Энгельса: «Возможно, я излишне «сентиментальна» — но я не могу отделаться от мысли, что к Фредди все всю жизнь ужасно несправедливы. Разве не удивительно, что когда приходит время посмотреть правде в глаза, мы немедленно забываем обо всем, что так усердно проповедуем другим?»

Лаура послала Фредди 5 франков {27}.

Чем дальше развивались их отношения, тем больше Тусси полагалась на Фредди. У нее было не так много людей, к кому она могла обратиться. Она чувствовала отчуждение от Энгельса — из-за присутствия Луизы Каутской; боялась, что Энгельс подпал под ее влияние, и что вместо того, чтобы хранить наследие Маркса, Луиза собирается украсть его {28}. Тусси не знала, что приезд Луизы обсуждали и планировали после смерти Ленхен Бебель и Адлер — она пришла бы в ужас, узнав, что такие планы строятся без ее ведома или ведома Лауры. По мнению Тусси, все права на публикации Маркса принадлежали его прямым наследникам, а их было всего двое — она и Лаура.

Одной из задач Ленхен было помочь Энгельсу разобраться в тысячах страниц работ и переписки Маркса. Некоторые из писем касались дел партии, но многие были личными. Тусси встревожилась, когда Энгельс захотел, чтобы Луиза, как и Ленхен, занялась разбором этих писем. Тревога ее росла, — а тут еще Луиза неожиданно вышла замуж за венского врача Людвига Фрайбергера, и молодожены объявили, что собираются жить в доме Энгельса {29}. Этот брак слишком напоминал деловое соглашение, а не результат любовного романа (Луиза рассказывала Тусси, что до того дня, когда она согласилась выйти за Фрайбергера, они были «просто хорошими товарищами, ничего больше, и решили связать свои судьбы из желания вести спокойную жизнь» {30}.)Фрайбергер переехал в Лондон в 1892 году, но уже в 1893 году Энгельс настолько доверял ему, что сделал своим душеприказчиком. Кроме того, Фрайбергер был личным врачом Энгельса, и Тусси немедленно вообразила себе махинации этой парочки в духе Свенгали, чтобы подчинить себе стареющего Энгельса. Лауре Тусси писала, что не виделась и не разговаривала с Генералом уже несколько месяцев {31}.

10 лет Энгельс, словно мантру, повторял обещание дописать третий том «Капитала», и в мае 1894 г. он это все-таки сделал, отправив последний лист рукописи издателю {32}. Одновременно он отправил копии рукописи Даниельсону в Санкт-Петербург — для работы над русским изданием {33}. Энгельс описывает чувство неимоверного облегчения, которое он испытал не только от окончания этой работы — но и от окончания ее в срок. Он пишет товарищу в Нью-Йорк:

«Не так давно я подхватил простуду, и у меня не осталось сомнений в том, что я, наконец, старик. То, что я раньше вылечил бы за пару дней, свалило меня в постель на неделю, а затем еще две недели отправило под драконовский надзор врача».

Он описывает отношение Фрайбергера как «досадно внимательное», а о Луизе говорит, что она бдительнее мужа в два, а то и в три раза {34}.

Однако, если в свои 74 Энгельс и чувствовал, что тело его немного устало — разум его остался неизменным, о чем свидетельствовал и дописанный третий том, и то, что он по-прежнему ежедневно читал газеты на 9 языках. Он унаследовал от Маркса кучу бессвязных записей, которые превратились в стройный, 800-страничный труд. В нем блестяще описаны в деталях монополистический капитал и создание мирового рынка; дана хроника деятельности «афер», называемых фондовыми биржами {35}, описан новый тип паразитов, обладающих «сказочной властью» и управляющих этими биржами {36}. В третьем томе рассмотрена кредитная система, из-за которой «раб заработной платы становится еще и рабом кредиторов, ибо потребляет всегда больше, чем может себе позволить». Еще более важный момент — в книге описана хроника гибели всей системы в связи с неизбежным падением прибыли, вызванным капиталистическим перепроизводством {37}.

По окончании работы над «Капиталом» Энгельс собирался, наконец, приступить к написанию биографии Маркса. Описывая свои многочисленные обязательства и планы Лауре, он пишет: «Таково мое положение: 74 года, которые я уже начинаю ощущать, и работа, которой достало бы на двоих сорокалетних. Что ж, если я смогу поделить ее между Фридрихом Энгельсом 40 лет и Фридрихом Энгельсом 34 лет — я думаю, мы справимся. Пока же я могу только работать — до тех пор, пока могу…» {38}

В то лето Эвелинг и Фрайбергер отправились в Париж к Лафаргам. Один из биографов Тусси предположил, что причиной визита могли стать упорные слухи о романе Луизы с давно женатым лидером партии Бебелем {39}. Это могло бы объяснить и скоропалительный брак с Фрайбергером: Луиза выходила замуж, будучи беременной {40}. В сентябре Луиза обвинила Тусси в том, что та «предала ее доверие» и рассказала все Либкнехту, через которого сплетни дошли и до Бебеля. На самом деле, как потом рассказал Луизе Бернстайн, это именно Бебель рассказал об их отношениях, что, впрочем, не положило конец слухам {41}.

В октябре Фрайбергеры сопровождали Энгельса на побережье, в Истбурн, где он перенес микроинсульт. Он не хотел, чтобы об этом кто-то знал, но Тусси обвинила Луизу в распространении этих сведений среди немецких социалистов, мечтающих «наложить лапу» на наследие Маркса и Энгельса. Обе женщины были все еще в ссоре, когда 6 ноября Луиза родила дочь. Незадолго до этого Энгельс и Фрайбергеры переехали в новый дом, тоже на Риджент-парк-роуд, поскольку прежний дом был уже маловат для растущего семейства {42}. Все эти события встревожили Тусси до крайней степени. Она чувствовала себя брошенной Энгельсом — человеком, который олицетворял для нее самую тесную связь с отцом и его работами.

Тусси была в Лондоне одна, поскольку врачи рекомендовали Эдварду взять отпуск. По всей видимости, страдая от болезни почек, Эвелинг уехал на острова Сцилли у берегов Корнуолла, чтобы восстановить расшатанное здоровье. Его статьи для лондонского журнала не содержат ничего, кроме зарисовок. Он пишет о пляжах и скалах, о прогулках и об «очаровательной голубоглазой девушке с густыми волосами», которую он повстречал на катере, шедшем из Пензанса.

«За день до этого я видел ее на почте в Пензансе и даже послал телеграмму, чтобы иметь возможность коснуться ее ручки. Она была настолько же проста и откровенна, насколько прекрасна…» {43}

Подобные рассказы могли больно ранить Тусси в ее нынешнем нервном состоянии, не говоря уж о том, что они демонстрировали пропасть между его жизнью, полной причудливых и изящных фантазий, и ее — исполненной мрачного реализма.

Тусси в отчаянии пишет Лауре, что ее присутствие в Лондоне крайне необходимо: «Невозможно описать в письме, в целой дюжине писем все сложности!» Она пишет, что Фрайбергер распространяет слухи, будто Генерал отлучил их с Эвелингом «от дома, и теперь, когда все в руках Фрайбергеров — дела пойдут по-другому». Она обвиняет Луизу в распространении тех же слухов в Германии и в клевете лично на Тусси. «Я не думаю, что бедный старый Генерал даже в полной мере осознает, что происходит; он сейчас просто беспомощный ребенок в руках этой чудовищной пары».

Тусси пишет, что супруги издеваются над ним, заставляя чувствовать себя стариком и постоянно напоминая ему, что он больше не может работать, как раньше. Ее приводит в ужас мысль о том, что Фрайбергеры могут стать единственными литературными душеприказчиками Маркса, и она вспоминает слова Бебеля о том, что бумаги должны попасть в нужные руки. «Я должна знать, в чьи именно руки! Посторонние должны знать, что это, в конце концов, наше дело и больше ничье!» {44}

Лаура не ответила на письмо, отчего Тусси окончательно обезумела. В конце ноября она написала еще раз, на этот раз вместе с Эвелингом (который довел ее до новой стадии паранойи). Тусси заявила, что если Фрайбергеры еще и не завладели бумагами Маркса, то скоро завладеют, и что она читала немецкую заметку о том, что четвертый том «Капитала» не будет выпущен, а это является свидетельством того, что Фрайбергеры убедили Энгельса в его неспособности завершить работу. Она снова умоляет Лауру приехать в Лондон. Эвелинг добавляет мелодраматических нот: «Приезжай, приезжай, ПРИЕЗЖАЙ! Ты не представляешь насколько это срочно и важно!» {45}

Если бы Тусси взяла на себя труд поговорить с Энгельсом, то ее страхи, возможно, развеялись бы. В завещании было указано, что она должна получить все работы и письма своего отца {46}. Но никто не знает — успокоило бы это ее, или нет; казалось, Тусси лишилась рассудка.

Эта сильная женщина, смело противостоявшая грубиянам-штрейк-брехерам, участвовавшая в самых горячих политических диспутах, бесстрашно входившая в самые дьявольские трущобы Ист-Энда — потеряла способность и возможность общаться с человеком, которого знала всю свою жизнь, и который всегда действовал в ее интересах. Со своей стороны, Энгельс до такой степени не догадывался о ее страхах, что, узнав, немедленно собрался сообщить Лауре: разумеется, вся переписка и все рукописи Маркса принадлежат ей и Тусси. Иначе и быть не могло {47}.

Эвелинг уже заговаривал о наследстве с Энгельсом, показав ему письмо Лауры к Тусси. Тусси с ними не было, но Фрайбергеры присутствовали, и Эвелинг пишет, что Фрайбергер отвел Энгельса в сторону, чтобы обсудить этот вопрос с ним наедине. Что сказал Энгельсу Фрайбергер — неизвестно, однако, по словам Эвелинга, выслушав его, Энгельс вернулся в ярости, жилы набухли у него на шее, он кричал, что дочерей Маркса втянули в заговор, — но отказывался объяснить, в какой именно. Он был в бешенстве, потому что Лаура и Тусси не доверяли ему. Эвелинг, разумеется, просил не винить его ни в чем, поскольку он является только посланником {48}.

Ранее Энгельс написал письмо «моим дорогим девочкам», описав свои решения насчет книг, принадлежавших ему и Марксу, а также те распоряжения, которые он сделал для того, чтобы не только они, но и дети Женнихен получили свою часть наследства. Письмо было теплым и нежным; оно ясно показывало, что этот человек, всю свою жизнь заботившийся о семье Маркса, собирается сделать это и после своей смерти {49}. Гнев Энгельса на страхи Тусси отражал, вероятно, его опасения, что все вокруг только и ждут его смерти. Это было невыносимо для его гордости и вдвойне возмутительно — поскольку сам он был еще лучше осведомлен о собственном состоянии.

Ему нужно было завершить работу всей своей жизни — двух жизней, своей и Маркса! — и он был реалистом. Он знал, что ему уже не хватит времени сделать даже часть этой работы…