1894
1894
3 января. Отмахиваясь от надоедливых ос:
— Да идите лучше собирать мед.
* Изобразить безобидный анархизм в мелочах. Идя на обед в светское общество, анархист отказывается надевать белый галстук, не желает говорить комплиментов девице, мило пропевшей за пианино романс, и т. д. и т. п. Прежде чем попрать существующие законы, он для начала попирает существующие обычаи. Прижать анархизм к стенке, доведя его до абсурда.
* — Вы, Ренар, — говорит Анри Сеар, — напоминаете мне господина, который больше всего озабочен тем, как бы ему не подсунули монету в десять су вместо двенадцати.
9 января. Вроде того человека, который, когда ему в ухо забрался жучок и производил там неимоверный шум, спрашивал всех подряд: «Слышите? Слышите?» — и очень удивлялся тому, что они ровно ничего не слышат.
10 января. Он отсылал обратно полученные им визитные карточки с собственноручной надписью: «Прочтено и одобрено».
11 января. Дождь стекает по водосточным трубам с таким звуком, будто кто-то жует резину.
* Взгляды, как тепловые молнии.
* Он был человек педантичный: завтракая, он жевал правой стороной, а обедая — левой.
* Лошадь заиграла и понесла, а паровоз, испугавшись, сошел с рельсов.
* — Папа, — спрашивает Фантек, — как это часы могут ходить ночью, ведь ночью не видно?
* Почему вы так упорно стремитесь переехать в Париж? Вы будете вполне на месте в любом провинциальном борделе.
12 января. Удивительно, как это людям хочется, чтобы ими интересовались!..
* О, если бы можно было поехать в свадебное путешествие одному!
15 января. Д’Эспарбес, получив академические пальмы[47], раздумывал на днях с каким-то испугом ясновидца, о чем могли разговаривать в Веймаре Гете и Наполеон.
Сначала они поздоровались, а затем:
— Рад с вами познакомиться.
— И я в равной мере.
— О вас часто приходится слышать.
— В армии, как и везде, есть храбрые люди. А вы чем порадуете нас?
— Да так, готовлю тут одну штучку… в стихах, а может быть в прозе.
И можно поручиться, что после этого они сказали друг другу:
— Буду счастлив повидать вас еще как-нибудь.
18 января. Поэт? Нет. В жизни не касался лиры.
Будь он поэтом, ему потребовалась бы не простая башня из слоновой кости, а Эйфелева.
25 января. Говорят, Баррес не переносит писаний Швоба.
— Это просто ненависть тощих к жирным, — замечает Лоррен.
* По сути дела, не следует смешивать точную аналитическую, геометрическую, обоснованную в каждой детали фантастику Эдгара По и фантастику тех, кто подражает самым слабым сторонам его творчества, ужасам (Лоррен), — например, нагоняет на нас страх видом босых ног, торчащих из-под двери, или занавесью, раздвинутою невидимой рукой, или свежеотрубленными руками женщины, валяющимися на подножке вагона; есть еще истории (Швоб) о каких-то людях, накладывающих под покровом лондонского тумана на лицо прохожего маску из липкого вара, — они душат его, тащат за собой, а свидетели этой сцены переговариваются между собой: «Еще одного пьяного повели!» Фантастика, которая, по существу, является плодом расстроенного и обезжиренного воображения, — не имеет ничего общего с фантастикой По. Жизнь может себе позволить роскошь обойтись без логики, литература — никогда.
* — Мосье нет дома.
— Вы можете говорить мне, что его нет дома, но все же скажите ему, что я здесь и что я хочу его видеть.
26 января. Мне передавали, будто в газетах имеются специальные сотрудники, нечто вроде поваров, чья обязанность делать пакости людям талантливым, вычеркивать из их рукописей то или иное слово, вставлять новое, вымарывать фразы, перекраивать рукопись. Мне передавали, а я не верю.
27 января. Я выезжаю в свет, только когда мне приходит желание не развлекаться.
* Говорить по двадцати пяти афоризмов в день и к каждому из них добавлять: «В этом вся суть».
* Ее ноги оставляли на песке следы, похожие на скрипки в миниатюре.
* Конечно, сейчас мы друзья, но попробуйте, начните первым! А ну, скажите или напишите обо мне что-нибудь неприятное, и вы увидите, как я вам сумею ответить и какая, оказывается, сила взаимной ненависти зреет в наших душах.
30 января. Больше всего меня волнует чтение железнодорожных расписаний.
1 февраля. Он никогда не спорил. Он только говорил негромко и сухо: «Это мне нравится… Это мне не нравится».
2 февраля. В наши дни писатели сразу снимают копии со своих писем, дабы потомство без особых хлопот могло собрать их переписку.
4 февраля. Он вполне довольствовался двумя друзьями и одним недругом, именно тем количеством, которое требуется, чтобы драться на дуэли.
20 февраля. Читать я люблю так, как курица пьет, часто поднимая голову, чтобы втекало струйкой.
22 февраля. Я люблю тебя, как фразу, которую я выдумал во сне и, проснувшись, не могу припомнить.
* «Слова, покрытые пылью дорог», — говорит Тристан Бернар.
23 февраля. Если вы обо мне хорошего мнения, то выскажите его скорее, а то оно, сами понимаете, продержится недолго.
1 марта. Слышно, как возятся уже улегшиеся на ночлег гуси. Они болтают гортанными голосами. Приподымают чуть-чуть крылья, чтобы уложить их поудобнее. Жмутся друг к другу, совсем как светские дамы, когда, шурша шелками, они окружают рассказчика, который обещал им интересную историю.
А он, когда они уже увлечены сверх меры, имеет еще наглость пококетничать:
— Да уж стоит ли продолжать, сударыни?
* Холодный беспорядок Гюстава Доре.
2 марта. — Стараются, — говорит Бодевекс, — сделать из Христа человека, а из Наполеона — бога.
20 марта. Вкус настолько дурной, что это только вкус.
* Вчерашняя слава не в счет: сегодняшняя — это слишком пошло, и я хочу себе завтрашней славы.
24 марта. Вчера видел Анатоля Франса. Говорил о «Паразите», который ему очень-очень нравится.
Всегда приятно слышать, когда тебя хвалят ни за что. Спрашиваю, почему он назвал меня «самым искренним из натуралистов»?
— Под натуралистом я подразумеваю, — говорит он, — того, кто любит природу.
Все в порядке. Впрочем, это не важно. Ему еще придется говорить обо мне, и он спохватится, как и все прочие.
Говорю ему:
— Мой метод очень прост. Мне интересно то, что я делаю, и я стараюсь заинтересовать других.
И Франс, повернув как будто на шарнирах свою голову к Веберу, говорит:
— Хорошо сказано. Очень хорошо.
29 марта. — Вы верите всем этим россказням? — говорит Верлен. — Я, сударь, напиваюсь, только чтобы поддержать репутацию, рабом которой я стал. Я напиваюсь только тогда, когда бываю в свете.
2 апреля. Оригинальность мне претит.
5 апреля. Некоторые, как, например, Марсель Швоб, любят иностранных писателей, все равно каких, из любви к чужому. Я же сторонюсь их из любви к своему, домашнему. Для того чтобы я признал за ними талант, надо, чтобы они были вдвойне талантливы. Я читал вчера в первый раз Марка Твена. Мне это показалось гораздо хуже Алле[48] и, кроме того, слишком длинно. Я терплю теперь только намек на шутку. Не будьте навязчивы. Кроме того, это перевод, то есть плод преступления, совершаемого бесчестными людьми, которые, не зная ни того, ни другого языка, имеют дерзость заменять один другим.
9 апреля. Весь день я пичкал себя грустью.
15 апреля. Гонкур громоздит на каминную решетку в стиле Людовика XV щипцами в стиле Людовика XVI дымящиеся поленья, которые почему-то все время падают.
18 апреля. Пещеры театральных лож, которые кишат глупостью.
19 апреля. Написать новеллу о кредите и дебете дружбы.
* Не доверяй своей фантазии.
* Я люблю лишь те пирожные, которые хоть чуточку напоминают вкусом обыкновенный хлеб.
* Мертвенная бледность стен в грозовую погоду, и синеватые оконные стекла, словно испорченные зубы.
21 апреля. Люблю дождь, который зарядит на целый день; я лишь тогда чувствую себя по-настоящему в деревне, когда я весь заляпан грязью.
23 апреля. Впал в зрелый возраст.
24 апреля. Мысли едва ворочаются, как раздавленные крабы.
25 апреля. Время от времени он приходил меня проведать, но не слишком часто, а просто, чтобы вдохнуть немного едких глотков горечи.
* Не следует путать людей умных и людей талантливых.
* Он всегда был сентиментальным: деликатный голубой цветок пустил в нем корни крепче дубовых. Самым свирепым бурям не удавалось вырвать этот цветок. Он лишь чуть прикрывал венчик и тут же раскрывался, как только буря проносилась мимо.
7 мая. Прелестное замечание Сен-Поль-Ру о том, что деревья обмениваются птицами, как словами.
11 мая. Нужно, чтобы дневник, который мы ведем, не был только болтовней, как это слишком часто чувствуется в «Дневнике» Гонкуров. Нужно, чтобы он помог нам формировать характер, беспрерывно его исправлял, выпрямлял.
17 мая. Руссо ведет беседу со своей душой, а Гонкур — со всеми скудоумными соседями. Жан-Жак чувствует себя стариком, но, как он ни дряхл, он считает, что он лучше, чем молодые здоровяки.
* Мои книги — это как бы письма самому себе, которые я позволяю читать другим.
21 мая. Листья расцвели дождевыми каплями.
* Голубь сел на подоконник и вспорхнул, хлопнув крыльями, как накрахмаленной салфеткой.
26 мая. Если бы вы только знали, как я хорошо чувствую себя в одиночестве, в каких я всегда добрых с собой отношениях.
* Француз колет эпиграммами того, кем хотел бы быть: депутата, и то, что хотел бы получить: орденскую ленточку.
29 мая. — Я вымыл руки, — говорит Фантек. — Они такие белые, что можно подумать, будто меня только что купили.
4 июня. Я заметил на стенке вырезанную ножом дату. И спросил хозяйку, что здесь увековечено: день свадьбы, именин или рождения?
— Да нет, — сказала она. — Это мы отметили тот день, когда водили корову к быку. С тех пор прошло ровно шесть с половиной месяцев, и что-то, по-моему, она не слишком раздулась, как раз сейчас я щупала ей живот.
5 июня. Монография о лени. Описать день и показать, что мозг подобен большому цветку, за которым надо ухаживать все утро, чтобы он распустился к вечеру. А так как в Париже вечером большей частью уходишь куда-нибудь, мозг так никогда и не достигает полной зрелости. Только в деревне он может раскрыться вполне. Утром перелистывать газеты, книги, схватывать мысли других, делать на лету заметки, распознавать, откуда сегодня ветер, доводить свой мозг до такой точки, когда ему становится необходимым создавать; развивать эту систему тренировки и нагрева словами легкими, языком не ученым, не тарабарским.
* Где бы мне было особенно уютно?
Меж двух полок гардероба в стопке чистого белья.
14 июня. Мне хотелось бы иметь такой рабочий кабинет, чтобы окно его непременно выходило прямо на ферму. Я смотрел бы, как солнце нагревает кофейную жижу луж, смотрел бы, как ковыляют вперевалку утки и как гуси тянут свои головы с крохотными, словно игольное ушко, ушами. Поглядев на скотный двор, где громко дышат коровы, я сказал бы: «Нам, людям, следовало бы занять место этих солидных животных. Ну почему ударом рога в зад они не опрокинут наземь пастуха, когда он, усевшись на скамеечку, доит их и опустошает попарно их соски таким жестом, будто подтягивается вверх по веревке? А когда их хочешь погладить, они шарахаются. Впрочем, и сам пастух не сознает своей силы, своего человеческого превосходства. Я, один лишь я взволнован — мне кажется, что я все понимаю и над всем господствую. Я ведь приехал сюда, в этот хлев, издалека. А пастух здесь родился».
И я заказал бы себе фуражку с надписью золотыми буквами «Толмач природы».
* Все животные говорят, кроме говорящего попугая.
* В глазах его зажегся керосин.
30 июня. Она семенит так быстро и так легко, что кажется, будто у нее не одна пара ног, а больше.
* Мизантроп: солнце существует лишь для того, чтобы плодить мух, сосущих мою кровь.
1 июля. Когда утром я открываю окно — точно любимая омыла мои глаза свежей водой.
* Маленькие белые облачка поднимаются от земли, точно кто-то стрижет на ее спине шерсть.
Петухи мальчишескими и строгими голосами бросают приказания, как молодые или старые вожди краснокожих.
Хорошо!.. Дальний поезд.
И голос голубки, — будто хозяйка выскребает деревянной ложкой из кастрюли остатки крема или, вернее, будто кто-то беспрерывно открывает и закрывает дверь, чтобы испробовать дверные петли.
И вот подала голос курица, будто ей удалось короткими ударами по наковальне выступать наконец яйцо.
И муха, жужжа, пролетает, как будто звенит железная проволока.
И три первых медленных удара колокола, за ними вторые три, а за ними перезвон, — веселый и легкий.
И голос уток — будто подпрыгивают на замерзшем ручейке камешки.
Но люди еще не сказали ни слова.
Первое, что они скажут: «Закрой окно и ложись досыпать!»
2 июля. По ночам нам гораздо страшнее, чем детям.
3 июля. Чтобы преуспеть в жизни, надо разбавлять свое вино водой до тех пор, пока вина совсем не останется.
4 июля. Он сохранял невозмутимость, которая пристала лишь великой нации.
* Посоветовал ему читать каждый день хронику происшествий, дабы ценить свое благополучие.
* Прочтите мне что-нибудь покороче, чтобы я не опоздал на поезд.
* Его душа то и дело трещит. Она ему не впору, как узкие перчатки.
6 июля. «Попугай, — сказал Вебер, — это птица, нарисованная ребенком».
9 июля. Лучший интервьюер тот, кто пишет, что у меня орлиный взгляд и грива, как у льва.
10 июля. Когда она поняла, что никогда не увидит господа бога, она начала рыдать, как будто потеряла близкое существо.
* Она сказала: «Как? Что? Вы хотите со мной переспать? Пожалуйста! С тех пор как у меня на глазах умер мой бедный брат, я никому ни в чем не отказываю».
* Я напишу книгу, которая удивит моих друзей. Я не собираюсь ставить себя выше всех прочих, как Гонкур. Не могу говорить о себе плохо в расчете на прощение людей, как Руссо. Я только попытаюсь видеть ясно, осветить себя внутри для других и для себя самого. Мне тридцать лет. Как я жил до сих пор? И что я буду делать дальше? Буду жить, как живется? Попытаюсь стать полезным?
Думаю, что если ко мне приглядеться, то забыть меня уже нельзя. Я сам дивлюсь своему тщеславию, когда очередной его приступ уже кончился. Если Париж решит увенчать меня на официальном торжестве лаврами, как некогда увенчали Петрарку, я не удивлюсь и сумею оправдать такую награду.
Мне хотелось бы зарабатывать много денег ради удовольствия вынуть из кармана, как носовой платок, и высыпать на стол целую кучу золота и скомканных кредиток и сказать: «Возьмите сколько нужно!» То я требую полной справедливости и, расщедрившись, подаю бедным два су, то я решаю бороться за своих бедняков.
Мои страхи. Как повел бы я себя на дуэли? Отвечать на письма: сначала мне хочется послать всех к черту, потом я пеняю на себя за то, что огорчил их. И к чему создавать себе врагов? Они увидят, что я умею написать как надо.
11 июля. Как ведет себя птица во время бури? Она не цепляется за ветку; она следует за бурей.
12 июля. Вот что выводит из себя:
— Смотри-ка, нам с тобой одновременно пришла в голову одна и та же мысль. Когда-то я уже написал нечто подобное.
* Его башня из слоновой кости: задняя комната при лавчонке.
* Упорно скалывать лед, который образуется в мозгу. Всячески препятствовать обледенению.
17 июля. Воображения у меня ни на грош. Я не способен выдумать даже подписи под лубочной картинкой.
22 июля. Жюль Ренар — это карманный Мопассан.
23 июля. С мизинец чистой воды в наперстке из хрусталя.
* Время от времени выбираться прочь из своих писаний, влезать повыше, чтобы вдохнуть чистого воздуха и окинуть взором то, что внизу.
* Мозг у меня как свежий орех, и я жду, когда ударом молотка разобьют его скорлупу…
* По словам Мориса Швоба, в Нанте нельзя издавать утреннюю газету потому, что там слишком узкие тротуары и жители Нанта не смогут ее читать на ходу, отправляясь по делам.
25 июля. Все-таки я выиграл шесть лет счастья со времени моей женитьбы в 1888 году.
26 июля. Байи и Фантек не хотят, чтобы им покупали одинаковые игрушки, а то они не смогут завидовать друг другу и подымать спор и крики.
* Когда страница дается мне с трудом, я верю, что она написана хорошо…
Я не мог удержаться и сказал газетчице:
— Это моя книжка, вон та, — маленькая.
— А-а! — сказала она. — У меня ее еще не спрашивали…
* Крестьянин любит деньги. Говорить-то легко, а вот посмотрел бы я, каковы были бы вы на его месте.
18 августа. В восторгах поклонников Верлена я угадываю немалую долю жалости к нему, как к завсегдатаю больниц.
30 августа. Возвращение в Париж. Не доезжая нескольких лье до Парижа, я полон решимости его завоевать, но, очутившись там, снова начинаю робеть.
31 августа. Во время свадьбы Рейно церковь св. Лаврентия, забитая неуклюжими полицейскими в штатском, с только что выбритыми физиономиями, напоминала каторгу с ее обитателями, принарядившимися ради воскресного дня.
10 сентября. Написал Швобу: «Ни одна из двух моих книг — я имею в виду «Рыжика» и «Виноградаря в своем винограднике» — меня не удовлетворяет. Особенно «Рыжик». Это малоаппетитная смесь, которая, к сожалению, не приносит мне былых радостей. Это не литература, а выставление напоказ некоего лоскутного мира, где всего понемножку: и жалости, и злобы, и уже говоренного прежде, и плохого вкуса. Само собой разумеется, я имею в виду мое последнее впечатление. Чтобы хоть немного приободриться, я вспоминаю Ваше ценное письмо по поводу «Кошки»[49].
Ладно, не будем об этом говорить. Я сужу себя не только чистосердечно, но и сурово. Только Вы один не сомневаетесь в этом. Неприятно и то, что я не обновляюсь и не способен к обновлению. Я родился связанным и ничто не в силах развязать узел. Вы сказали как-то Биванку: «…жизнь должна дать ему хороший моральный толчок, дабы его талант освободился от оков, которые он сам на себя накладывает». Но даже этого было бы недостаточно. Возможно также, я злюсь потому, что отдал «Рыжика» в печать слишком быстро, заканчивал книгу на скорую руку, чтобы получить срочно немного денег. Возможно, что и так. Тяжелые нынче времена для тех, кто стремится к совершенству…»
* Паркет был до того хорошо натерт, что она невольно приподняла юбку, как будто ей предстояло пройти по воде и она побоялась замочить подол.
21 сентября. «Рыжик» — плохая книга, неполная, плохо построенная, потому что она приходила рывками.
* Никогда мы не бываем счастливы: наше счастье — это лишь молчание несчастья.
27 сентября. «Рыжика» можно, при желании, или сократить, или продолжить. «Рыжик» — это просто известный склад ума.
29 сентября. Гонкуры сказали то, что нужно было сказать о других, но они не сказали того, что следовало сказать о себе.
1 октября. Рассказать о нашей деревне, как рассказал Сент-Бев о Шатобриане и его времени. Передать все через заметки, маленькие драмы или немые картины, — все, вплоть до вечерних страхов. Докопаться до самых глубин, дать древо истины и все его корни.
Память, принеси мне мой родной край, положи его передо мной сюда, на стол. Досадно, что, прежде чем вспомнить, обязательно надо побывать в том краю, помесить тамошнюю грязь собственными ногами.
9 октября. Мне хочется беспристрастно поразмыслить о себе самом и познать суть того существа, которым являюсь я, которое растет целых тридцать лет. Я гляжу на себя не без удивления. И, главное, что поражает меня — это моя ненужность, и все-таки мне не удается убедить себя, что я никогда ничего не добьюсь.
13 октября. У него свой собственный стиль, которого никто себе не пожелает.
17 октября. Я называю «классиками» людей, для которых литература еще не была ремеслом.
* Связать все, что я пишу, с моей родной деревней. Применить к ее описанию все, что я люблю в литературе.
* Мозг, за которым хорошо ухаживают, не устает никогда.
23 октября. «Рыжик». Когда домашние портнихи Мари и Анжель приходили к нам шить, они обедали за одним столом с нами и боялись проглотить лишний кусок. Быть может, они нас стесняли? Напротив, ради них мадам Лепик не скупилась на расходы, и Рыжик благословлял обеих портних. Он мог есть чуть побольше, чем обычно, и мадам Лепик этого не замечала; она за ним не следила. Но портнихи, не подозревая, что они являются причиной семейного умиротворения, спешили поскорее встать из-за стола, подымались обе разом, одинаковыми движениями, и выходили на двор подышать.
* В день появления романа гулять по улицам, искоса посматривать на груды книг в витринах, опасаясь, что продавец с презрением смотрит на тебя; видеть смертельного врага в книгопродавце, не выставившем твою книжку на витрине, — на самом же деле он просто не получил ее, — страдать, как человек, с которого содрана кожа. Да, книги превращаются в бруски мыла! Я слышал, как продавец в книжной лавке Фламмариона выкрикивал: «Один «Рыжик»! Два «Рыжика»! Три «Рыжика!»
Говорят, что если писатель хорош с Ашилем, — продавцом в книжной лавке издательства Кальман-Леви на Итальянском бульваре, — то ему обеспечена продажа ста экземпляров; но только этот господин непокладист, у него свои заскоки. Обычного подношения экземпляра с авторским посвящением здесь маловато. Он даже покупателей выставляет за дверь. Словом, оригинал, который, очевидно, здорово презирает литературную братию.
3 ноября. Я как стенные часы, чей маятник без устали качается — от гордыни до самоуничижения; но я просто стою на ногах, я сохраняю равновесие и держусь прямо.
6 ноября. Вчера в Эвр давали «Анабеллу, или Как жаль, что она проститутка!» — пьеса Форда, перевод Метерлинка, вступительное слово Марселя Швоба.
…Рашильд в бешенстве, потому что я сказал, что актеры ниже всякой критики. Куртелин считает, что все они здорово кривляются. Леон Доде утверждает, что все человечество покоится на подозрительной основе. Метерлинк с видом преуспевающего, всем довольного плотника разгуливает по фойе. Фавн Малларме[50] кротко скользит между парочками и дрожит от ужаса, что вдруг его поймут. Бородач Жорж Гюго носит на своей мощной груди невидимый знак прославленного имени. Мадам Вилли, с толстенной, как канат, косой, поглядывает на нежного Жюлиа и хохочет. Бауэр выступает словно бык величиной с лягушку, а мой друг Швоб, который раньше брил голову чуть ли не до крови, завел себе этакую плакучую иву, спускает на лоб плоскую черную челку, что вполне соответствует теперешнему состоянию его грустной души.
8 ноября. Нынче вечером пришел Бернар и примирил меня с самим собою. Он сказал: «Все ваши друзья считают, что «Рыжик» лучшее, что вы сделали. Пожалуй, никто так остро, как я, не ощущает человечности вашего маленького героя. Тулуз-Лотрек хочет вас повидать… По моему мнению, «Рыжик», если не считать главы «Краснощечка», принадлежит к тем книгам, откуда позднее будут черпать темы «для сочинений по немецкому языку».
И вот я уже ликую, раздуваюсь, как картофелина, твержу: «Какое трудное наше ремесло! Ах, как дорого приходится нам платить за славу, но нет на свете ничего более завидного».
И вот мне уже чудится, что я окружен друзьями, и я даю советы насчет стойкости и честности, и напутствую каждого, как умирающий со смертного одра.
12 ноября. Больше всего я хотел бы быть учителем в сельской школе, посылать статейки в местную газету, коротенькие корреспонденции в стиле Сарсе, оставаясь недоступным для скептических взглядов.
* «Рыжик». Поставить девиз:
«Отец и мать всем обязаны ребенку. Ребенок им не обязан ничем. Ж. Р.».
15 ноября. Чтобы преуспеть, надо творить подлости или шедевры. На что из двух вы более способны?
22 ноября. Точное слово! Точное слово! Сколько можно было бы сберечь бумаги, если бы закон обязывал писателей пользоваться только точными выражениями.
* Маленький цветочек, которого никто никогда не видит и который на высокой скале в пучке травы ждет, чтобы кто-нибудь наклонился и вдохнул его аромат.
26 ноября. Она принадлежала к тем хрупким, маленьким женщинам, которые предпочитают любить, а не заниматься любовью.
28 ноября. «Трава». К описанию деревни применить стиль Паскаля или Сен-Симона.
Я брожу, я вдыхаю запахи, я слушаю, и мне чуточку стыдно, потому что я не знаю, как называют всех этих птиц, которых я потревожил. Это вовсе не щеголихи, расцвеченные тысячью колеров. У этих две-три краски, а у других всего-то одна.
* Валлотон рассказал мне, что одна дама, прочитав моего «Паразита», горько заплакала, так она была оскорблена в своем женском достоинстве.
* Мне очень нравится ваша книга, потому что я ясно вижу ее недостатки.
29 ноября. Всюду неудачи. Я отошел от «Жиль Бласа», от «Ревю Эбдомадер», от «Эко де Пари», от «Журналь», от «Фигаро», от «Ревю де Пари» и т. д. и т. д. Ни одна моя книга не выходит вторым изданием. Я зарабатываю в среднем двадцать пять франков в месяц. Если дома мир, то только потому, что жена у меня сущий ангел. Друзья мне быстро надоедают. Когда я их слишком люблю, я на них сержусь за это, а когда они меня перестают любить, я их презираю. Я не гожусь ни в хозяева, ни в благотворители. Теперь о моем таланте. Достаточно мне прочитать страницу из Сен-Симона или Флобера, и я краснею. Мое воображение — как бутылка, как донышко уже пустой фляги. Любой репортер, при небольшом навыке, достигнет того, что я самодовольно называю своим стилем…
4 декабря. Устаревшие сравнения кажутся нам сносными только у иностранных писателей.
9 декабря. Вчера вместе с Тристаном Бернаром посетили Тулуз-Лотрека. Прямо с улицы, где льет проливной дождь, входим в удушающе жаркую мастерскую. Низенький Лотрек, в одной рубашке, со сползающими панталонами, в шляпе, как у лабазника, открывает нам дверь. И первое, что я вижу в глубине мастерской на софе, — двух голых женщин: одна демонстрирует свой живот, вторая — ягодицы… Бернар здоровается с ними за руку: «Добрый день, барышни». Я от смущения не смею смотреть на натурщиц. Ищу, куда бы пристроить свою шляпу, пальто и зонтик, с которого каплет вода.
— Надеюсь, мы не помешаем вам работать? — говорит Бернар.
— Мы уже кончили, — отвечает Лотрек, — можете одеваться, сударыни.
И, нашарив десятифранковую монету, кладет ее на стол. Натурщицы одеваются, чуть зайдя за полотна, и время от времени я, осмелев, кошусь в их сторону, но ничего не успеваю разглядеть; и всякий раз мне кажется, будто мои помаргивающие глаза встречаются с их вызывающими взглядами. Наконец они уходят. Мне удалось разглядеть только матовые ягодицы, что-то отвислое, рыжие волосы, желтый пушок.
Лотрек показывает нам свои этюды небезызвестных «домов», свои юношеские работы: он сразу начал писать смело и неаппетитно.
Мне кажется, что больше всего его интересует искусство. Не уверен, что все, что он делает, хорошо, знаю одно, что он любит редкостное, что он настоящий художник. Пусть Лотрек-коротышка величает трость «моей палочкой» и, безусловно, страдает из-за своего маленького роста, — это тонко чувствующий человек, и он заслужил свой талант.
12 декабря. Я был рожден для газетных успехов, для ежедневной славы, для литературной плодовитости: чтение великих писателей все это изменило. Отсюда все несчастья моей жизни.
16 декабря. Альфонс Доде сказал мне:
— Как я ни восхищаюсь «Рыжиком», еще сильнее мне нравятся такие ваши вещи, как «Драгоценность», «Часы» и «Виноградарь в своем винограднике». Ничего более совершенного я не знаю во всей французской литературе. Вы можете создавать шедевры на кончике ногтя.
Вы человек семнадцатого века. Вот если бы в вашем распоряжении была казна короля или какого-нибудь важного вельможи, а то ведь никто не в состоянии оплатить то, что вы пишете, и вы такой особенный, такой «сам по себе», что, думаю, ничего другого делать бы вы и не могли. Я представляю вас в садике, площадью в один квадратный метр, и на полном содержании у государства. Почему вы не пишете, как Сеар, который зарабатывает у Карнавале пять тысяч франков, как Анри Февр, который вообще не знает, что пишет! И не ждите пока вы истощитесь. Теперь самое время. Сейчас вы на виду. Все ваши почитатели, и я первый, — мы готовы для вас в лепешку расшибиться, я это говорю не на ветер. Это не дружеская шутка. Просите что угодно, ну, скажем, луну, и мы ее для вас добудем.
— Вот так же, — сказал я, — молодым людям, вступившим на литературное поприще, советуют сначала поступить на службу. А ведь, возможно, надо начинать с литературы, чтобы без труда получить место.
С тех пор я просыпаюсь каждое утро со счастливым сознанием, что мне не надо идти на службу.
18 декабря. Что это такое — новая литература человечества? Разве сегодня мы стали лучше, чем были вчера? Итак, изобрели тысячный сюжет для романа: человечество. Выходит, до сего времени им не особенно занимались. Можно подумать, что такой темы вообще не существовало и никто за нее не брался. А о чем же, по-вашему, говорили наши отцы?..
Вчера мы с Леоном Доде рассуждали о памфлете, может ли он в наши дни иметь успех. Пришлось бы разить наотмашь дубинкой. А способны ли мы на это? Баррес быстро выдыхается. Дальше панамской аферы он не идет. И, напротив, до чего же виртуозен Рошфор! В его распоряжении сотни способов обозвать человека вором. Он всякий раз бьет кувалдой, но всегда по-новому. Он умеет разнообразить свои «ух»! Нынче для того, чтобы сделаться памфлетистом, надо быть сначала великим лириком. Эпоха булавочных уколов миновала. Читатель позабавится лишь в том случае, если мы будем швырять друг другу в голову целые дома.
21 декабря. — Если бы я жил совсем один в мансарде, — говорит Леон Доде, — я бы за три года сделал что-нибудь стоящее!
26 декабря. «Трава». Мой замысел проникнуть в этой книге до самого сердца нашей деревни, то есть до сердца Мари Пьерри, ибо священник и учитель — нездешние, они тут временно. Мне хотелось бы заслужить их доверие, но мне это не удается. Они меня сторонятся. Я слишком много знаю. Я слишком вырос. Я не могу уже дотянуться до своих корней. Сначала они говорили о моей молодой жене: «Она не гордая». А потом, так как ей нравилось говорить с ними о своем доме, о своей спальне, о том, сколько стоят занавески, мебель, они изменили свое мнение: «Слишком она богатая». И они стали ее презирать за то, что, имея возможность хорошо одеваться и нанять несколько слуг, она держит всего одну служанку и скромно одевается.
31 декабря. А что, если бы, вместо того чтобы зарабатывать большие деньги на жизнь, мы старались бы жить на небольшие деньги?