4. Я оказываюсь просто мальчиком

4. Я оказываюсь просто мальчиком

Наша тройка бойко подкатила к помещичьей усадьбе. Пыльные и уже загорелые от июльского палящего солнечного зноя, мы были радушно встречены молодым хозяином в белой украинской рубашке, расшитой по воротнику и рукавам всевозможными узорами, и его красивой женой слабого, изнеженного телосложения, одетой совсем не по-деревенски, а очень изящно, в легком платье с тонкими кружевами. Они уже были извещены телеграммой своего родственника, что интересные гости, которых они желали иметь, приедут к ним в этот самый день.

Оба с любопытством вглядывались в нас. Получив приветы через нас от своего родственника и однофамильца Петрово[44] и его семейства, они повели нас в приготовленные нам комнаты, где мы быстро умылись и, напившись чаю с хозяевами, пошли осматривать их имение, обыкновенную помещичью усадьбу с большим фруктовым садом. Прямо за ним находилась речка, превращенная запрудой в большое озеро. У открытого шлюза плотины вертелось мельничное колесо, с которого каскадами низвергались струи воды. Хозяева познакомили нас с мельником, сводили в свой дубовый лесок и на ручей с водопадами, по берегам которого росли кусты ежевики со спелыми ягодами. Познакомив нас затем с пришедшей из леса сестрой хозяина Марусей, хорошенькой гимназисткой лет шестнадцати, они просили нас быть как дома, без церемоний, потому что время рабочее и хозяин будет свободен только за обедом и по вечерам.

Все это мне очень понравилось, и на следующий же день я широко воспользовался предоставленной мне свободой.

В то время деревенским властям и в голову не приходило следить за гостями в помещичьих жилищах. Ни о каких паспортах не было и помину в усадьбах, и мы с Алексеевой могли считать себя здесь в безопасности, как если б находились за границей. Это сознание, после всевозможных московских соглядатаев и третьеотделенских западней, целиком наполняло меня. Я чувствовал себя как бы только что приехавшим на каникулы после долгих утомительных занятий. Мне хотелось с радостью бегать, прыгать через канавы и выделывать всякие мальчишества.

— Давайте скатываться по этому откосу к берегу ручья! — сказал я всей компании, когда хозяева привели нас на один из своих холмов, покрытый пестрыми цветами.

Все засмеялись, как будто считая мои слова за шутку. Но я продолжал настаивать.

— Уверяю вас, что это очень интересно, надо только прижать руки плотно к бокам и катиться по откосу, как бревно, в конце даже трудно будет остановиться. Я часто так делал, когда был мальчиком.

— Мальчиком — другое дело, — заметил хозяин. — Но кататься на земле взрослым!

Ему было лет двадцать шесть и, насколько помню, он был отставной поручик, принявшийся за хозяйство после женитьбы в Петербурге, год или два назад. По-видимому, он боялся скомпрометировать свое достоинство перед Алексеевой и собственной супругой, которая, судя по большому количеству французских романов в усадьбе, была большой любительницей художественной литературы.

Но его сильной и живой сестре Марусе мое предложение, очевидно, очень понравилось.

— Давайте, давайте вместе! — воскликнула она.

И мы тут же, при общем смехе, рядом друг с другом, докатились до самого ручья, едва остановившись, чтобы не попасть в воду.

Все смеялись, но никто не захотел нам подражать, опасаясь выколоть себе глаза, хотя в мягкой сочной траве это было совершенно невозможно.

После такого первого дебюта я влез с Марусей, тотчас же подружившейся со мной, на крутой обрыв берега. Потом, оставив остальных, объявивших, что в такой зной совершенно невозможно гулять, и ушедших в дом, мы оба лазили еще на плотину вверх, от поверхности воды и под мельничное колесо, окатившее нас струей холодной воды. Затем и Маруся убежала от жары домой, а я пошел на мельницу, где расспросил мельника о местных деревенских делах и людях и осмотрел все жернова и шестерни. Увидав, что тут больше нечего делать, я пошел в сад, никем не замеченный, влез на самую вершину ели, росшей недалеко от дома, и начал наблюдать с нее, как с колокольни, живописные окрестности.

— Николай Александрович! Где вы? О-бе-е-едать! — послышался с балкона голос хозяина.

— Зде-е-е-сь! —крикнул я из густых ветвей еловой вершины.

Петрово в изумлении огляделся кругом. По моему голосу было ясно, что я недалеко, а между тем меня нигде не оказывалось.

— Где же вы? — повторил он.

— Да здесь, близко!

— Где он? — обратился с недоумением Петрово к вышедшим вслед за ним на балкон своей жене, сестре Марусе и Алексеевой.

— Вон он! — вскрикнула в восторге Маруся, показывая пальцем на густую вершину ели, где я сидел.

— Господи! — воскликнул хозяин. — Сидит на дереве, как птица! Вот уж никак не ожидал, что наши современные революционеры такие. Я представлял их солиднее.

Алексеева засмеялась, но по ее лицу за обедом я мог заметить, что ей было обидно и даже, пожалуй, несколько стыдно за меня.

— Не лазайте здесь больше на деревья и не катайтесь по траве! — сказала она мне, когда мы случайно остались одни. — Я уже хорошо познакомилась с нашей хозяйкой. Это она просила своего мужа показать ей революционеров, пригласив кого-либо в гости, но она это сделала не из сочувствия, а из любопытства. А он простой либерал (так назывались тогда неактивные конституционалисты).

Я обещал ей держать себя солидно, но в душе моей было горько. «Почему это, — думалось мне, — непременно требуют, чтоб ученые, революционеры, общественные деятели ходили непременно в цилиндрах и выступали всегда так важно, как будто у них на каждой ноге по нескольку мозолей?»

Чтобы поправить впечатление, я в один из следующих вечеров, когда на темном, безлунном небе выступили миллионы звезд, стал называть присутствующим главные из них. Маруся стала повторять за мной и заучивать их названия.

— Откуда вы их знаете? — спросил меня недоверчиво Петрово.

Я ему ответил, что знаю их еще со второго класса гимназии, когда начал лазить с картой неба на крыши, чтоб изучать звезды.

— Но вы могли все перепутать по карте!

Я взглянул на него с изумлением.

«Как же можно перепутать? — подумалось мне. — Очевидно, он сам никогда не пробовал ничего подобного и совсем не знает самых простых вещей в астрономии. Значит, ко всему, что я стал бы говорить о небе, он отнесся бы только с недоверием, и больше ничего!»

На следующий день, и опять с той же целью поправить дурное впечатление от сиденья на дереве, я хотел показать ему свое знакомство с геологией и стал объяснять характер некоторых геологических обнажений на берегу речки, но и тут опять наткнулся на то же самое скептическое замечание:

— Откуда вы знаете? Ведь вы еще не учились в университете, а в средних учебных заведениях этого предмета не проходят.

— Но я уже прочел много специальных курсов и исследований по геологии и, кроме того, практически изучал подмосковные отложения и нашел в них порядочно интересных окаменелостей, которые хранятся в Геологическом кабинете университета.

В ответ опять тот же взгляд, полный недоверия...

В виде последней попытки я, воспользовавшись, кажется, проходящей мимо нас коровой, перечислил ему разряды позвоночных животных, как будто с целью показать, что у нас, в России, есть представители большинства их, но и здесь вышло то же самое, что со звездами. На основании какого-то уже сложившегося предубеждения против меня, — очевидно, из-за моей молодости и отсутствия солидности, — он не хотел допустить мысли, что я могу что-нибудь знать, чего он сам не знает, и, когда я говорил о чем-нибудь, он думал, что я говорю как попало.

Здесь впервые обнаружилась для меня трудность, не будучи солидным по виду и официально дипломированным человеком, заслужить какое-нибудь признание среди нашего обычного, малообразованного общества.

Всякий раз, когда я сталкивался в то время со специалистами в естественных науках, я тотчас же заинтересовывал их собой и своими идеями. Слыша, как я со смыслом произношу специальные термины разрабатываемой ими науки и говорю о ее новейших и старых теориях, они сейчас же забывали мою молодость и недипломированность и начинали говорить со мною, как равные с равным. А когда я говорил то же самое в так называемом среднеобразованном, а в сущности, совершенно необразованном обществе, по возрасту старше меня, то выходило, что тут не хотели даже и слушать меня. И когда я при каком-нибудь поводе излагал свои мысли, мне просто отвечали:

— Ваши собственные выводы не имеют значения. Важно то, что об этом думают серьезные ученые!

Образовалась какая-то непроницаемая стена... Только те, кто был со мною одного возраста или еще моложе меня, слушали меня тогда со вниманием. В этой усадьбе мне в первый раз пришла в голову новая мысль: мнение моих друзей, что учиться надо для науки, а не для дипломов, не всегда справедливо. Если вы хотите только изучить науку для себя, то диплом вам, действительно, ни на что не нужен. Но если вы хотите, чтобы ваши научные мнения с доверием принимались обычными людьми, то диплом вам будет очень полезен, именно благодаря почти полному невежеству наших среднеобразованных людей. Когда против вас в публичном споре выступит дипломированный, все будут слушать его, а не вас, хотя ваши знания и были во сто раз больше, а ваш оппонент уже забыл все то, что знал, и просто говорит, что попало на язык.

Только в том случае, если у вас будут самостоятельные научные работы, признанные специалистами, вы избавитесь от этого недоверия и даже как будто получите некоторый плюс: репутацию человека, пробившего себе дорогу к знанию собственными усилиями без посторонних помочей.

Но тогда мне было только двадцать лет, у меня не было еще никаких печатных трудов, и потому такое отношение ко мне со стороны Петрово было мне до глубины души обидно. Лишь внутреннее сознание, что, по существу, я прав, что я говорил ему только то, что хорошо знаю, сильно смягчало эту обиду.

«Он так думает обо мне, потому что ему нравится так думать... — говорил я сам себе. — Ну и пусть делает себе удовольствие и воображает, что я ничего не знаю, тогда как не знает этого он. Ведь от его мнения я не буду глупее! Даже лучше, если обо мне думают хуже, чем я есть на деле, потому что доверившиеся мне не разочаруются потом. Многие люди стараются казаться другим лучше, чем они есть. Им верят, потом разочаровываются и, раз обманутые, теряют веру во всех людей вообще и делаются несчастными. Во мне, по крайней мере, никто не разочаруется».

И полный этими новыми мыслями я в тот же вечер решил не слушаться более советов Алексеевой, не стараться насильно показывать всем, что и я кое-что знаю, и отбросить прочь «непреклонную гордость во взгляде», о которой выразился Михайлов в посвященном мне стихотворении. Надо вести себя совсем естественно, решил я, и на следующий же вечер, во время общей прогулки, дал полную волю своей прирожденной потребности в быстрых движениях.

Я вскарабкался на обрыв, перепрыгнул несколько раз через ручей, прошел при всех, цепляясь за доски, под струями мельничного колеса, а потом, когда вместе с закатом солнца все пошли домой, я остался сидеть и мечтать один на берегу широкой запруды.

Мало-помалу догорала алая заря, и засветился, как бледная точка, на западе неба всегдашний желтоватый Арктур, а почти прямо над моей головой засияла красавица наших летних ночей серебристая Вега. Беловатые клочья тумана стали подниматься над широкой гладью воды и, тихо гонимые едва заметным ветерком, шли, как привиденья, бесконечной процессией к видневшейся невдалеке мельнице, уже прекратившей свою работу. Все кругом было полно глубокого покоя. Не доходил до меня ни один человеческий голос, и в сонной тишине, располагающей к сновидениям наяву, эти бесчисленные клочья тумана, поднимавшиеся завитушками очень близко друг к другу, по временам напоминали мне своими очертаниями маленьких детей, идущих по воде в полупрозрачных белых одеяниях.

«Вот откуда, — думалось мне, — появилась идея о таинственных существах, духах воды, и русалках, особенно любящих мельницы».

Мне очень захотелось сделаться мельником где-нибудь в глубине лесов и жить в такой обстановке, устроив у себя тайную типографию. Я вспомнил, что и типография у меня уже есть, та самая, которую я вместе с Клеменцем, Саблиным и Писаревым зарыл в лесу Ярославской губернии и место которой я всегда мог найти по сделанным нами тогда меткам на деревьях.

«Непременно в эту же осень отправлюсь за нашей типографией в леса Даниловского уезда и приспособлю ее к делу, устроив себе такую же мельницу! Как будет хорошо сидеть на ее плотине, как теперь, в глубокой тишине леса, при лунном свете, и наблюдать движение бледных клочьев тумана! Вот в лесу раздается голос совы: у-лю-лю, у-лю-лю! Но я буду знать уже, что это сигнал приближающихся друзей. Они идут по едва заметным тропинкам дремучего болотистого леса, где водятся волки и медведи, и несут мне и моим товарищам по деятельности новую бумагу для тайных изданий, в которых я тоже помещаю свои статьи, рассказы и стихи революционного содержания. Я отвечаю им таким же совиным криком один раз. Это означает, что на мельнице все благополучно, и вот они показываются на полянке, облитой лунным светом, между деревьями. Вот они уже близко, я вижу на их плечах тюки с бумагой, ввожу их в свою мельницу. Они рассказывают мне все, что случилось нового, и уходят в ту же ночь, захватив вместо своих прежних тюков новые с отпечатанными уже книгами».

— Никола-а-а-й Алекса-а-а-ндрович! — вдруг ворвался в мои мечты звонкий голос Маруси. — Довольно вам сидеть у мельницы! Идите ужинать!

И вот я снова в их компании... Самый юный и незаметный человек из всех, кроме Маруси! Слов моих никто не слушает в оживленном общем разговоре. Меня постоянно перебивают, и я, увидев наконец, что им больше хочется рассказывать, чем слушать чужие рассказы, по обыкновению замолкаю и предаюсь слушанью того, что они говорят. Я воспринимаю рассказанное ими и наблюдаю за собеседниками, стараясь живо представить себе, как слова каждого по интонации и по содержанию естественно вытекают из его психологических особенностей... Вот здесь Петрово немного рисуется перед Алексеевой, вот здесь он искренне увлекся и говорит от души. Вот здесь Алексеева непроизвольно повторяет чьи-то слышанные ею слова, а вот это она сказала свое, и совсем, совсем верно!..

И яркая мысль невольно отчеканивается в памяти.

Так прошло несколько дней. Я мало-помалу углубился в чтение, так как в доме было десятка два книг по общественным наукам, как раз тех самых, распространением которых пять лет тому назад занималось наше только что возникавшее тогда тайное общество пропаганды, получившее затем в публике название «чайковцев». Раз, полулежа на земле в тени кустов сирени и читая объемистый том «Азбуки социальных наук» Флеровского, которую я взял утром у Петрово, я услышал его шаги по ту сторону кустов. Он шел со своей женой и не замечал меня за листьями.

— Теперь ты видишь сама, какие это люди! — говорил он ей. — Алексеева еще ничего, представляет некоторый интерес, ну а он! Ты сама можешь понять из моих разговоров с ним, которые я заводил исключительно для тебя, что в нем решительно ничего нет интересного! Ему учиться надо, а он пошел сам учить народ! И даже делает вид, что знает и звезды, и происхождение нашей Земли, а когда с ним спорят, начинает выдумывать всякие ученые имена в полной уверенности, что здесь нет учебника, по которому можно было бы его проверить. Взял у меня сегодня «Азбуку социальных наук!» Еще азбуки не знает, а спроси его, наверное, уже даст ответ на все, что в ней. Ты сама понимаешь, что при таких людях успеха быть не может.

Они прошли мимо и вошли в комнаты дома, из окон которого им сейчас же можно было увидеть, что я лежал по другую сторону куста, близ которого они шли, и слышал их разговор. Чувствуя, что выйдет неловкость, я быстро встал и, раньше чем они прошли мимо окон, скользнул за угол, пошел по саду и лег на низменном берегу широкого озера, образованного тут запруженной для мельницы рекой. Я так был заинтересован предметом книги, что, сев под тень кустов, сейчас же забыл о слышанном разговоре, который притом не принес мне ничего нового, и принялся за дальнейшее чтение.

Долго ли, коротко ли я читал, уже не могу припомнить. Вдруг легкий шорох за спиной заставил меня оглянуться. Всего на шаг от моего лица огромная, стального цвета, чешуйчатая змея, высоко приподняв крючком свою голову, подползала прямо ко мне. Несколько секунд мы, как очарованные, неподвижно смотрели в глаза друг другу; потом я быстро вспрыгнул на ноги и отскочил на несколько шагов, оглядываясь кругом, нет ли палки. Но ничего не было, и гадюка, зашипев, скрылась, извиваясь, обратно в чащу береговых кустов. Я побежал к дому за палкой и, встретив всю компанию, рассказал им приключение.

— Господи! что вы за ребенок еще! — воскликнул хозяин. — Ну кто же лежит с книгой под кустом на берегу, где всегда водятся змеи!

Это приключение было, как выражаются французы, coup de grace[45] моей репутации в смысле общественного деятеля... Бедный «вождь народа»! Как переменилось в несколько дней твое положение! С твоей высоты ты сразу низринулся глубоко вниз! Взамен московской юной радикальной молодежи, смотревшей на тебя с обожанием за твои похождения в народе, слушавшей с трогательным вниманием каждое твое слово, ты очутился теперь в кругу людей, которые чистосердечно считали тебя юношей, не представляющим из себя «решительно ничего интересного!», и вдобавок еще ты едва не попал на зубы болотной гадюке из-за твоего увлечения научной книгой!

Даже у Алексеевой, и у той под общим впечатлением моей несолидности начали как будто открываться на меня глаза и возникать против воли мысли: да ведь и в самом деле он совсем еще мальчик, хотя ему теперь уже почти двадцать лет! Правда, она не говорила никому ничего подобного, но мне это инстинктивно чувствовалось. Ведь и она без курса космографии и геологии в руках не могла проверить, знаю ли я хоть что-нибудь в этих науках.

Мы с ней ведь только мечтали о будущем братстве народов, а это может делать и ребенок.

Мне очень захотелось бежать отсюда обратно в Москву. Но как было оставить Алексееву одну? Ведь я считал себя ее верным рыцарем. Бросить было бесчестно, и я решил исполнить свой долг до конца и, несмотря на прочно установившуюся теперь антипатию ко мне хозяина, прожить здесь столько времени, сколько будет нужно для Алексеевой.

Но, к счастью, это нравственно тяжелое для меня положение жить в гостях у человека, явно не расположенного ко мне, вскоре само собой прекратилось. В один прекрасный день вдали зазвенели колокольчики, и из подкатившей тройки выскочил — кто бы вы думали? — мой лучший в мире друг — Кравчинский! Можете себе представить мою радость!

Кравчинский сейчас же очаровал всех. Его оригинальная высокая смуглая фигура с блестящими черными глазами, с небольшой курчавой бородкой и огромным лбом под шапкой курчавых черных волос, и легенды, ходившие о его необычайной физической силе, всесторонней образованности и приключениях в народе, — все это соединялось вместе, чтобы всегда и везде делать его центральной фигурой общего внимания. Петрово оставил для него даже надзор по хозяйству и потом через день, встретившись со мною, сказал с очень довольным видом:

— Вот наконец познакомился я и с настоящим вашим деятелем!

Я поспешил передать это Кравчинскому, как только мы остались наедине, рассказав ему также, как я сам, наоборот, разочаровал здесь всех, кроме Маруси.

— Пустяки! — сказал он. — Не стоит обращать внимания! Они по натуре хорошие люди, ты поживи здесь еще немного. Это нужно. Я тебе должен признаться, что я приехал сюда не для того только, чтобы посмотреть на ваше житье. Я отправлен на самом деле в Одессу. Ты знаешь, там полный разгром. Все наше одесское отделение арестовано и с ним Волховский, самый ценный человек, которого необходимо освободить во что бы то ни стало. Вот я и еду туда, чтобы попытаться.

— Возьми и меня с собою! Я также могу быть полезен в таких предприятиях.

— Знаю. Я тебя выпишу отсюда, как только понадобишься. Ты слыхал о Волховском?

— Читал в газетах, когда шел процесс нечаевцев.

— После процесса он, один из всех выпущенных, не поехал отдыхать, а явился в наше петербургское отделение с вопросом: «Нельзя ли устроить какую-нибудь пакость правительству?» Это нам очень понравилось, и мы тогда же условились, что он будет организовывать молодежь в Одессе.

— В таком случае, — ответил я, — хотя мне здесь и не особенно легко жить, но я останусь еще, сколько нужно, только непременно выпиши меня!

К нам подошла молодая хозяйка в своем изящном костюме.

— Я сегодня слышала от Николая Александровича, что вы написали очень интересную сказку. Она не с вами?

— Со мной, в чемодане.

— Не можете ли прочесть нам вслух по вашей рукописи?

— Конечно, с большим удовольствием!

— Я придумала устроить так: мы будем вас слушать сидя в овраге, на камнях нашей речки, под кустарником, там, где она образует водопадики между скал.

— Это вы очень хорошо придумали, — ответил Кравчинский, любивший романтическую обстановку.

Он побежал за своей тетрадью.

Мы пошли в овраг и расселись на камнях около него.

Содержание сказки было отчасти тенденциозное, отчасти юмористическое: о глупостях, наделанных становым при розыске пропагандиста революции в народе. Она была написана, действительно, живо и образно, и мы не раз прерывали чтение своим смехом. Но едва он успел кончить, как горничная прибежала доложить, что приехал местный исправник и ждет в доме.

— Откуда он? — с беспокойством спросил Петрово.

— Кучер говорит, что из деревни едет к себе в город.

Петрово несколько успокоился.

— Очевидно, возвращается из поездки по должности. Он часто ко мне заезжает и, конечно, останется обедать. Как мне вас назвать ему? — спросил он Кравчинского.

— У меня паспорт на имя Александра Федорова.

— Так я вас и назову!

— А вас, — повернулся к Алексеевой, — конечно, назову вашим собственным именем. Вас ведь не разыскивают. Да и вас, — обратился он ко мне, — я лучше наименую прямо и, если что случится, скажу, что даже и подумать не мог, что вас, такого молодого человека, в Москве могут разыскивать.

— Не лучше ли назвать меня иначе? — спросил я.

— Нет! — ответил он решительно. — Можете быть уверенным, что вас здесь никто не ищет и даже никто не подумает, что вас могут искать в Москве!

И он поспешил домой, сказав, что если исправник приехал случайно, то он вызовет нас, а иначе надо придумать, что нам делать. Однако через полчаса он сам возвратился к нам вместе с исправником и, представив его нам как своего нового гостя, предложил всем прогуляться перед обедом.

Алексеева была названа ему известной певицей, и по его просьбе сейчас же над ручьем в ущелье понесся ее удивительный голос:  

Есть на Волге утес,

Диким мохом оброс

Он с боков от подошвы до края...

И стоит сотни лет,

Только мохом одет,

Ни нужды, ни заботы не зная.

Исправник был в полном восторге. Всю прогулку он ухаживал за нею, лазил на обрывы доставать ей малину и ежевику и после обеда, уезжая, непременно просил нас всех троих побывать у него в городе и обещал провезти нас по всем его окрестностям и интересным местам. Но наше торжество продолжалось недолго. Через день ранним утром прискакал к нам один из знакомых Петрово и сразу заговорил, обращаясь ко всем нам:

— Господа, уезжайте немедленно! Исправник, возвратившись домой, обратил внимание, что фамилия Морозов та же самая, как в присланном ему уже давно списке нескольких революционеров, которых Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии считает самыми опасными и которых приказано разыскивать по всей России. Посмотрев имя, отчество и описание наружности, он убедился, что они те же самые и что приметы другого здешнего гостя похожи на еще более опасного — Кравчинского. Он вчера же послал телеграмму в Третье отделение, спрашивая, арестовать ли всех троих или только мужчин.

— Но как же вы так скоро узнали это?

— Жена исправника рассказала мне все вчера вечером, но мне было совершенно невозможно скакать к вам ночью.

— Нам надо сейчас же уезжать! — сказал Кравчинский нашему растерявшемуся хозяину. — У вас есть лошади?

— Лучше взять в деревне! Там есть крестьянин, постоянно занимающийся ямщичеством. У него тарантас и тройка хороших лошадей. Иначе подумают, что я сам...

— Так пошлите сказать крестьянину, что нас по телеграмме вызывают в Харьков, — сказал Кравчинский, — что с моим отцом сделался удар и мы не постоим за деньгами, если только он успеет доставить нас к поезду!

Мы быстро сложили наши вещи и через полчаса уже мчались в облаках пыли по дороге в Курск.

Не знаю, как другие, а я был рад неожиданной перемене! Тяжело мне было жить в этой усадьбе после невольно подслушанного разговора, в котором была высказана обо мне главою дома такая нелестная характеристика! Тяжело было получать приют и ежедневные одолжения от человека, который удовлетворил уже мною свое любопытство и у которого в результате не появилось ко мне никакой симпатии. Кроме того, продолжительное бездействие было для меня невыносимо. Я был способен на многое, но не имел ни малейшей способности ждать.

В Курске мы расстались. Алексеева с Кравчинским поехали искать убежища у знакомых в Одессе. Их поезд отходил раньше моего. Долго-долго смотрел я вслед ему и долго-долго, пока он был виден, мелькал, поднимаясь и спускаясь, в окне вагона белый платочек Алексеевой.

Это было наше последнее «прости». Мне было грустно. Я как будто предчувствовал, что уже не увижу ее более на свободе. И действительно, мы снова встретились лишь через три с половиной года в мрачном коридоре Дома предварительного заключения, когда нас обоих вели на суд...

У Петрово в усадьбе, как мне как-то сообщили потом, был тотчас же сделан обыск. Жандармы приехали целым отрядом, чтоб арестовать нас всех троих, но, не найдя никого, разочарованные уехали обратно. Обитатели в усадьбе и крестьяне в деревне были подвергнуты допросам, но, так как мы не вели там никакой пропаганды и не распространяли никаких книжек, все они были оставлены, хотя и под подозрением, на свободе.