1. У «разбитого корыта»

1. У «разбитого корыта»

Холодное, морозное утро. Железнодорожный вокзал. Трамвай, идущий в Заволжье на северо-западную окраину города. Мне ехать до конечной остановки. На стеклах толстый слой наледи. Дыханием отогреваю маленькую дырочку для наблюдения.

Восстановленный пролёт моста через Волгу — признак прошедшей войны. Взрывали мост красные при отступлении. Почти у окраины сожжённый и разрушенный квартал трех или четырёхэтажных жилых домов вагоностроительного завода. Разрушала его красная артиллерия.

Конечная остановка. Перехожу железнодорожную ветку, идущую на Васильевский Мох, и направляюсь к окраинному поселку. В поселке почти все бараки и сараи между ними сожжены или разрушены, но большинство двухэтажных деревянных домов целы.

Вижу остатки разрушенного барака № 6. Теперь понятно почему на письма не было ответа. Заходу в ближайший двухэтажный дом. Стучусь в дверь на первом этаже. Открывает женщина, одетая в пальто и с шалью на голове. Долго и удивленно смотрит на меня.

«Коля, ты ли это? Жив?!» — и заплакала.

Пока я отогревался у печки-голландки, подкладывая в неё дрова, ел картошку с солью, черным хлебом и подкрашенным кипятком без сахара, она вела свой печальный рассказ.

Застал я её случайно. Болеет, поэтому тепло одета. На работу не ходит — больничный лист. Живут в одной комнате несколько семей. Остальные на работе или в школе. Женщины и дети. Мужчин нет — не вернулись с войны. Живут впроголодь. Хорошо, что есть дрова — разбирают остатки развалин.

В этой же комнате после отступления немцев и возвращения из эвакуации жила мама с моим младшим братом. Но в начале 1942 года в лютый холод поехала в деревню за продуктами. Простудилась, слегла и больше не встала. Похоронили на ближнем кладбище. Прошло четыре года и теперь могилу найти невозможно. Ведь на этом же участке тогда хоронили тысячи и тысячи красноармейцев, трупы которых до самой весны 1942 года собирали на поле между нашим посёлком и лесом.

Пресловутая активная оборона! В течении полутора месяцев (со второй половины октября до первых чисел декабря 1941 года), чуть ли не ежедневно перед рассветом из леса в наступление на посёлок красные командиры гнали «пушечное мясо», а немцы как на стрельбище или полигоне хладнокровно расстреливали из пулемётов наступающих, бессмысленность и преступность происходившего до сих пор не осознана большинством «ветеранов»!

Со времени возвращения из эвакуации и до самой смерти мама винила себя в том, что послала меня в город. Но… об этом позднее. В моей гибели никто не сомневался. Этот тяжкий крест усугубил ход болезни.

Анатолия, моего младшего брата, отдали в детский приёмник и с тех пор о нём ничего не известно. Об отце — «ни слуху, ни духу».

Мы оба плакали. Я, молча. Она, всхлипывая и даже навзрыд. Когда немного успокоились, я вкратце рассказал о себе. Но только то, что считал возможным. Что успел побывать в Польше, Германии, Австрии, а во Франции даже учился в школе юных казаков.

Она в удивлении воскликнула: «Ну и судьба! Ты знаешь, что твои родители с Дона? Они это от всех скрывали, но твоя мама мне проговорилась». Для меня ново!!!

Сумбурная беседа продолжалась до обеда. Поели постных щей и картошки. Просила приходить в гости. Сказала, что кое-какие наши вещи находятся у неё, в том числе, мамино пальто и шаль, в которых она меня встретила. Что я могу их взять, если понадобится.

Велел сохранившееся оставить как память о маме. Поблагодарил, что проводили в последний путь. Обещал навестить и ушёл, как оказалось, навсегда. Вначале легкомыслие молодости (ещё успею!), а затем помешали серьёзные обстоятельства. Я так и не завершил разговора о последних днях моей мамы. Сожалею и корю себя до сего дня.