У разбитого корыта

У разбитого корыта

После болезни, оставшись совершенно без заданий, я еще некоторое время не сдавался, упорно работая над предложением своего варианта самолета вертикального взлета и посадки Як-38, который в то время разрабатывался и строился на заводе.

Три реактивные двигателя, установленные на этом самолете, на мой взгляд, были расположены неудачно. При случайном отказе любого из них в ответственный момент вертикального взлета или посадки возникают такие моменты сил, которые парировать нечем. Летчику не остается иного выхода, кроме как, бросив самолет, спасать свою жизнь катапультированием, да и то против своей воли, автоматически.

Я разработал иную схему компоновки самолета, при которой вектор вертикальной тяги каждого двигателя настолько приближен к центру тяжести, что в критических ситуациях опасной разбалансировки самолета не возникает. Преодолев свою обиду и гордыню, я обратился к Александру Яковлеву с этим предложением.

Як-38

Он меня принял сухо, но выслушал. Бегло просмотрев мои схемы, выполненные в красках, как плакаты, спросил:

— Кто вам помогал?

— Никто.

— Где же вы взяли габаритные чертежи Як-38?

— Я все же конструктор. В сборочном цехе стоит макет самолета на полу, размеченном полуметровыми квадратами. Достаточно опустить отвес с любой точки макета, как на полу появится ее проекция. Таким образом чертеж общего вида можно получить без труда.

— Хм. Я дам указание Совету главных конструкторов рассмотреть ваше предложение.

— Спасибо.

Совет в составе Бекирбаева, Кулагина и руководителя этой темы Станислава Мордовина особых возражений по существу моего предложения не выдвинул, однако Мордовин под занавес бросил:

— Постройка самолета уже так далеко продвинулась вперед, что коренную переделку предпринимать поздно.

С этим доводом трудно было не согласиться. Лишь много позже меня осенила здравая мысль: продолжая начатую постройку Як-38 по исходной схеме, можно же было заложить постройку дублера самолета по улучшенной? Но, как говорится, «хорошая мысля приходит опосля».

Итак, время было мной упущено, руки у меня опустились, а тут еще подоспел мой печальный юбилей. Вместо традиционных поздравлений по этому случаю явился директор Савин с формальным предложением двух работ, на выбор: контрольного мастера склада материалов (на отдаленной территории) или инженера по технической эстетике. Обе должности с окладом 120 руб. (это после 430 руб.). В случае отказа — законное увольнение с переходом на пенсию. Не будучи эстетом, я склонялся к техконтролю.

Выбрав из двух зол меньшее, но не давая еще своего согласия, я заметался в поисках достойной работы. К моему удивлению и огорчению, из этого ничего не вышло. Министр авиапромышленности Дементьев, который меня хорошо знал, прочтя мое заявление о невозможности дальнейшей работы с Яковлевым, с просьбой содействовать в трудоустройстве, спросил:

— А ты с ним разговаривал?

— Не принимает он меня.

Министр проворчал:

— Непонятно. На кого опирался, теперь разгоняет.

И наискосок написал на заявлении: «Начальнику отдела кадров Дмитриеву».

Дмитриев ответил очень просто: ты договаривайся с теми, куда хочешь пойти, заходи ко мне, тогда и оформим.

Легко сказать — договаривайся. Сухой к этому времени уже умер. Занявший его место Иванов, бывший главный инженер, с моей работой раньше не был связан, поэтому ко мне отнесся без энтузиазма.

Звоню в Киев Олегу Константиновичу Антонову.

— Так мол и так, хочу с вами поработать.

— Вы знаете, у нас тут с пропиской трудно.

— Об этом не беспокойтесь. Москву на Киев я сам смогу обменять.

— Я, конечно, знаю, что вы сильный конструктор, но коллектив будет против.

Я молча повесил трубку. Ну что за отговорка! Национализм на Украине и тогда был силен, однако какой же, извините, вы Генеральный конструктор, если не можете принять на работу кого захотите?

Что же мне оставалось делать? Я не нашел ничего лучшего, как опустить крылья, покориться судьбе и начать работать мастером. Правда, я еще хорохорился года полтора, упорно отказываясь писать заявление о переходе на пенсию. На меня давили со всех сторон, включая жену — теряешь, мол, ежемесячно пенсию, но я твердил одно и то же, словно попугай: «Хочу работать».

Так тянулось довольно долго. Я усердно делал вид, что работаю, а начальство делало вид, что мне платит, пока это всем не надоело. Вызывает меня как-то в МАП все тот же Дмитриев и спрашивает:

— Ты что же это все артачишься, не подаешь на пенсию?

Я, знай свое: хочу работать!

— Ну и работай на здоровье. Ведь персональный пенсионер в праве на труд не ограничен.

— Персональной пенсии мне никто не предлагал.

— Вот я тебе предлагаю.

— Так ведь все начнется опять сначала, Яковлев же не захочет подписывать положительную характеристику.

— Что ты тянешь? Я тебя знаю, министр тебя знает и одного этого достаточно. Мы же не вечны. Кто тебе ее даст, когда нас не будет?

— Пожалуй, ваша правда. На чье имя писать?

— Министра. Оставишь у меня и все.

Персональную пенсию республиканского ранга мне все же дали.

После изгнания с основного завода меня посадили посреди небольшой подсобной слесарно-механической мастерской при крупном складе авиаматериалов возле метро «Речной вокзал». Несмотря на то, что весь поступающий материал сопровождался сертификатами качества заводов-изготовителей, здесь в мастерской от каждой партии снова брались образцы, определенным образом обрабатывались и отправлялись в лаборатории основного завода для контрольных испытаний. Эта процедура входного контроля обеспечивалась мной в качестве контрольного мастера.

Сидя в сыроватом, темноватом помещении, при неумолчном шуме станков и повседневной суете вокруг, — делая бесчисленные замеры образцов с помощью микрометра, калибров и штангенциркуля, я отпускал свои мысли свободно витать в настоящем, прошлом и будущем.

Когда не без помощи некоторых «доброжелателей» А. С. Яковлев был вынужден уйти на пенсию (за ним оставили звание консультанта), исполнять обязанности ответственного руководителя ОКБ с 28 августа 1984 года стал Александр Левинских.

Решив, что никаких причин для моей ссылки не осталось, я сделал попытку вернуться в конструкторское бюро на основную территорию завода, совершенно упустив из виду, что Яковлев-то все еще сможет повлиять на мою судьбу. После краткого разговора по телефону Левинских принял меня едва ли не с распростертыми объятиями. Однако вслед за этим приглашения вернуться на завод так и не последовало. Осведомившись о причине этого, услышал:

— А что ты будешь делать на заводе?

Я, промолчав, повесил трубку. Тут, наконец-то, до меня дошло: пока жив АэС, мне на завод не вернуться.

Всезнающие шоферы приносили раз за разом одну за другой странные вести: что АэС все реже и реже стал ездить на завод, что визиты эти были все короче, а здоровье его становилось все хуже и что, расставшись, наконец, с Клавдией Кильдишевой, он снова сблизился с женой, которая переехала к нему на дачу.

Вскоре Яковлеву изменчивая судьба нанесла еще один тяжелый удар: понадеявшись на доброе сердце жены, он, вероятно, рассчитывал опереться на нее, но однажды она вышла в сад, да так и не вернулась домой. Когда ее хватились и стали искать, холодный труп Екатерины Матвеевны обнаружили в кустах сада.

22 августа 1989 года Александр Сергеевич Яковлев умер.

На траурном митинге в числе других выступил и я.

Исстари принято в таких случаях говорить только хорошее или ничего. Оставив при себе обиды и недовольство, я легко и непринужденно вспомнил все то прекрасное, чем был одарен в избытке наш знаменитый руководитель:

— ясный, трезвый, энциклопедический ум;

— безошибочный, изысканный, верный вкус в области формы и цвета;

— твердую, непреклонную волю в достижении раз поставленной цели, неуклонное стремление к преодолению неизбежных препятствий на пути к ней, доведение дела до конца;

— органическое сочетание технической эстетики с научной целесообразностью, склонностью к тому, что теперь стало именоваться словом дизайн;

— пристрастие к порядку во всем, незаурядные организаторские способности;

— сочетание суровости и чувства юмора, личное обаяние.

После подобных речей, принимая желаемое за действительное, я вновь напрасно ожидал приглашения возвратиться в КБ. Правда состояла в том, что меня уже основательно забыли и моя судьба никого не волновала.