КРАСНЫЙ ВСАДНИК
КРАСНЫЙ ВСАДНИК
В Карашаре, расположенном недалеко от озера Баграшкуль, вся семья Рерихов впервые почувствовала себя свободной от конвоя. Военные, посланные из Кашгара, в конце концов оставили экспедиционный караван.
Недалеко от города, в горах, находились развалины монастыря, и Рерихи свернули к нему. Как ни странно, но на всем протяжении похода экспедиция встречала много русских эмигрантов. Когда она находилась еще в городе Куче, Николай Рерих в своем путевом дневнике писал:
«Поехали смотреть американское предприятие Бреннера из Нью-Йорка. Дело кишечное и шерсти. Состав заведующих русский — П. Г. Полтавский, Дмитриев, целая артель трудящихся, бодрых людей. Своеобразная коммуна с ребятишками и радостным сознанием растущего труда. Дело развивается. При полной примитивности аппаратов надо любоваться прекрасными результатами. Вот разбирают и промывают шерсть. Вот на самодельном прессе прессуют ее. Тут же ждет вереница верблюдов, чтобы поднять белые вьюки шерсти и нести их в Россию, в Тяньцзинь, в порты на Европу и Америку. У всей артели нет книг, на всю братию лишь одно Евангелие и случайный том Короленко. Была радость, когда могли дать им старые газеты и две книги. Рассказы о делах, о сартах. Хвалят убитого таотая. Расспрашивают, что творится в мире. Дмитриев умело подходит к местным нравам путем религиозных рассуждений. Таким путем нетерпимость и суеверие, распространяемое муллами, находит отпор. А нетерпимости очень много. И много местных баев собирались задушить новое иностранное дело. Дмитриев и Полтавский являются пионерами Америки в этом крае. Полтавский послал своих детей девяти и двенадцати лет в Ташкент для образования. Малыши доехали одни через перевалы — ладно. Пишут отцу и хвалят жизнь. Дмитриев — алтаец родом. Вынес много странствий. Был разносчиком сластей. В переходах узнал край и нашел подходы к людям. Вся группа производит живое впечатление. Слушает рассказы наши об Америке. Дмитриев рассказывает о богатствах минеральных Торгоутского и Илийского края»[283].
В Карашаре первым экспедицию встретил русский — эмигрант Сенкевич, представитель местного правителя Белиан-хана.
Казалось, вокруг были одни друзья, но и здесь Рерихи встретили со стороны местных властей противодействие. Им снова не разрешали продолжать путь по намеченному маршруту.
«Еще не настал вечер, как поступила новая синьцзянская гадость, — 28 марта Н. К. Рерих записал в дневнике. — Приезжает взволнованный Сенкевич и передает, что амбань не разрешает идти короткой горной дорогой, а указывает продолжать путь через пески и жар Токсуна, по длинному и скучному тракту. Новое глумление, новое насилие, новое издевательство над художником и человеком. Неужели мы не можем видеть монастырей? Неужели художник должен ездить одними сыпучими песками? Спешим к таотаю. Старик будто бы болен и не может принять. Секретарь его кричит с балкона, что ехать можно, что амбань устроит все нужное. Едем к амбаню. Его нет дома. Секретарь его говорит, что амбань „боится за нас из-за большого снега на горной дороге“. Мы объясняем, что теперь снега нет, что нам не надо идти через высокий Таже-даван, что мы пойдем через более низкий Сумун-даван.
В семь часов обещали принести ответ. Конечно, снег амбаня вовсе не белого цвета… Ждем вечер и готовимся все-таки к отъезду. Вечером пришел ответ. Принесли его племянник таотая и почтмейстер. Конечно, ответ отрицательный. Несмотря на жару, на духоту и пыль, мы должны длинным путем идти через горячий Токсун. Елена Ивановна Рерих заявляет, что она умрет от жары, но китайцы улыбаются и сообщают, что у их губернатора сердце маленькое»[284].
Посоветовавшись, Рерихи решили отправить в Урумчи телеграмму генерал-губернатору Синьцзяна:
«Будьте добры указать магистрату Карашара разрешить экспедиции Рериха следовать в Урумчи горной дорогой. Здоровье Е. И. Рерих не позволяет продолжать путь по знойной песчаной пустыне длинного пути. Горная дорога гораздо скорее позволит дойти до Урумчи».
Теперь оставалось только ждать ответа. Николай Константинович предложил на время перебраться выше в горы, в ставку торгутского хана, а затем и дальше в монастырь Шарсюме. Все встали с восходом солнца — торопясь уйти раньше, чтобы местные власти и исчезнувший на время конвой не успели выдумать новых причин для задержки. Экспедицию провожал Сенкевич.
«В широкополой шляпе и в желтом старом френче лихо сидит на иноходце, — вспоминал этот день Николай Рерих. — Точно выехал из ранчо Новой Мексики. Идем желтой степью, высокая трава. Солнце палит. На севере опять слабый силуэт гор, отдельные серые юрты, стада верблюдов. Наездники в круглых, тибетского покроя шапочках… доходим до ставки. Базар — чище, чем в сартских городах. Белые строения ставки торят на солнце. Стены, дворы, проезды выведены широко. Нас ведут через широкий двор в большую комнату. Белые стены, черная китайская мебель, шкура медведей. Чаепитие. Приносят карточку от гегена-регента (за малолетством хана) — Добу-дунцорын-чунбол. Это тот самый перевоплощенец Сенген-ламы, о котором упомянуто в сиккимских заметках. Завтра увидим его. Стоять будем на поле за ставкой против гор — отличное ощущение»[285].
Но местные власти не позволили экспедиции находиться в горах, потребовали немедленно спуститься в город. А после категорического отказа Рерихов вернуться, прислали солдат и в конце концов заставили караван двинуться по дороге, пролегавшей по жаркой пустыне.
«Вся цель экспедиции исчезла, — возмущался Николай Константинович. — Надо только мечтать скорей покинуть китайскую территорию. Через два часа идем требовать обратно наш паспорт и письмо о причинах высылки. Отдают паспорта при официальном письме о том, что высылка производится по требованию карашарского таотая по обвинению нас в съемке карт. Дают и арбы, только бы скорей нас вывезти. Говорю, что мне 52 года, что я был почетно встречен в двадцати трех странах и что теперь подвергаюсь в первый раз в жизни высылке — с территории полунезависимых торгутов. Какая тут независимость, это просто рабство. Унизительное рабство: вопреки всем обычаям Востока — выгнать гостя! И куда же мы пойдем? В жару Токсуна? И вынесет ли Елена Ивановна? Именно жару сердце ее не выносит. Где же ближайшая граница, чтобы укрыться от китайских мучителей?»[286]
2 апреля Рерихи покинули Карашар, и только 11 апреля, пережив в пути песчаную бурю, оказались в Урумчи. Первое впечатление у Н. К. Рериха от этого города было восторженным:
«Широкая улица с низкими домами русской стройки. Читаем вывески: „Кондитерская“, „Ювелир“, „Товарищество Бардыгина“… Появляется посланный от фирмы Белиан-хана и везет нас в приготовленную квартиру. Низкий белый дом. Две комнаты и прихожая. Но вот затруднение: для нашего внедрения надо выселить двух русских, это так неприятно. Едем к Гмыркину — представителю Белиан-хана — посоветоваться. Оказывается, в Урумчи все переполнено. Домов нет. Придется стоять в юртах за городом. Это лучше. Юрий с Гмыркиным скачут искать место для стоянки. Ходят какие-то люди. Всем им обязательно нужно знать, кто мы, откуда, зачем, надолго ли, сколько людей с нами, что в ящиках? Обедаем у Гмыркиных. На обеде у Гмыркиных целый стол русских. Оказывается, сегодня важный день. Дугу призывал к себе дунган и заявил им, что ничего против них не имеет. В начале марта здесь была мобилизация; при этом было объявлено, что призываются все, а дунган не нужно»[287].
Чувствуя себя более спокойно и уверенно, Николай Константинович в первый же день, в Урумчи, решил разобраться с обидчиками и, используя свои связи, захотел организовать хоть какое-то расследование самоуправства губернаторов.
Неожиданно в лагере появился молодой китаец Чжу Дахен, отлично владевший русским языком. Он, как и все, улыбался, потом искренне возмущался поступками губернаторов Хотана и Карашара и уверял, что готов всячески помочь. Он тут же пригласил Юрия и Николая Константиновича к Фан Юаньняню — комиссару департамента иностранных дел Синьцзяна, и к самому Янь-дуту (Ян Цзинь-синю) — генерал-губернатору Синьцзяна. Чжу Дахен провел Рерихов через многочисленные ворота и закоулки. И вот они вместе с сановниками пьют чай. Те подкладывают им сахар и уверяют, что в Хотане и Карашаре местными властями были сделаны ошибки и что Рерихи, несомненно, великие люди и потому должны простить малых людей, запутавшихся в своих мелких страхах. Сановники наперебой убеждают уважаемых гостей, что ничего подобного повториться в Урумчи не может, так как здесь живут цивилизованные люди. Николай Константинович долго ждал хотя бы маленького намека на расследование, но китайские чиновники только охали и сочувствовали, а о разбирательстве не говорили ни слова.
Через год возглавив местных гоминьдановцев, этот же комиссар иностранных дел Фан Юаньнянь организовал убийство генерал-губернатора Синьцзяна Ян Цзиньсиня, надеясь добиться подчинения Синьцзяна центральному китайскому правительству. Но после гибели Яна пост наместника захватил комиссар департамента внутренних дел Цзинь Шучжэнь. Он заявил о подчинении Нанкину, но фактически оставил в Синьцзяне все без изменений. Гоминьдановские организации были закрыты, а Фан Юаньнянь и другие гоминьдановцы казнены.
В то время когда Николай Константинович и Юрий возвращались по тем же путаным закоулкам, обсуждая слова китайских сановников, солдаты перетряхивали экспедиционное снаряжение. Этот случай заставил Н. К. Рериха совершенно изменить маршрут каравана.
«Именно в ту минуту, — вспоминал Николай Константинович, — у нас был сделан подробный обыск полицмейстером в сопровождении татарина-переводчика. Опять Елена Ивановна была допрашиваема о наших художественных работах, опять вся нелепость была проделана от начала до конца. Как же можно верить уверениям…»[288]
Николай Константинович уже не сомневался, что путь необходимо держать в Советский Туркестан. А там, возможно при поддержке советских властей, более тщательно организовать свою экспедицию.
Однако генерал-губернатор китайской провинции Синьцзян был не так прост, как казалось на первый взгляд. Получив от англичан сведения о якобы антикитайской деятельности Рерихов, он приказал выслать с территории Синьцзяна тех иностранцев, которые помогали Н. К. Рериху и его экспедиции. Первым в этом списке, конечно, стоял советский консул в Кашгаре М. Ф. Думпис, он действительно сумел помочь Рерихам покинуть Хотан и оказаться в Урумчи. Следующими были другие русские, лояльно относившиеся к советской власти или тайно на нее работавшие, а значит, менее защищенные, нежели дипломаты.
Из Урумчи советский консул Е. А. Быстров уже давно отправил необходимые бумаги в Москву для получения разрешения экспедиции Рериха въехать на территорию Советской России. Но почта из Синьцзяна в Москву шла долго, да и китайские чиновники должны были взвесить все «за» и «против», прежде чем передавать письмо или телеграмму, полученную из страны Советов.
26 апреля Н. К. Рерих, ожидавший хороших вестей из Москвы, с горечью писал в дневнике:
«Сегодня иностранная колония провожает Сенкевичей. Уезжают они по требованию китайцев, ибо Сенкевич слишком многое знает. Почта задержалась на семь дней. Вероятно. препятствует ледоход на Иртыше»[289].
Николай Константинович даже не предполагал, что разрешение на въезд и транзитные визы уже давно отправлены из Москвы, и только китайские власти намеренно задерживают их получение.
Во время разговора с Е. А. Быстровым Н. К. Рерих случайно узнал, что в советском представительстве давно лежит большой бюст Ленина, так и не установленный на территории консульства из-за того, что нет подходящего постамента. Николай Константинович пообещал консулу, что сделает необходимые эскизы, и уже на следующий день предложил свою концепцию памятника.
Монумент должен был представлять собой усеченную масонскую пирамиду, где вместо глаза расположилась бы голова Ленина. Эта идея всем очень понравилась. Вскоре при участии Н. К. Рериха началось сооружение постамента. Такая активная деятельность Николая Константиновича очень насторожила местные власти. И поскольку английские дипломаты неоднократно предупреждали генерал-губернатора Синьцзяна о том, что художник, вероятно, является советским или американским шпионом, то теперь, когда начали в Урумчи возводить памятник вождю мирового пролетариата. Н. К. Рерих в глазах местных властей стал во много раз опаснее. Вскоре со стороны китайцев началось скрытое противодействие строительству.
«Местный священник сделал из Ленина кесаря, — писал Н. К. Рерих. — Какие-то люди из русской колонии затруднялись прийти на открытие памятника Ленину, опасаясь контроверзы с религией. Но священник сказал проповедь и указал:
— Воздайте Богу божие, а кесарю кесарево!
Тогда затруднение исчезло»[290].
Дуту (генерал-губернатор), вконец перепуганный сообщениями английских агентов, решил запретить строительство памятника Ленину.
«Наконец дуту „просветился“, — с горечью написал в дневнике Николай Константинович, — и окончательно запретил открытие памятника Ленину. Интересно, какова будет судьба гигантских шагов, качелей, городков и клуба? Еще очень опасные занятия на дворе консульства — теннис. Не будет ли конфликта „водяного бога“ и с этой противозаконной игрой?»[291]
В конце апреля Рерихи поняли, что чем больше они сближаются с работниками Советского консульства, тем хуже к ним относятся власти Урумчи. Уже ни письма, ни телеграммы не приходили, и у Рерихов теперь не осталось сомнений в том, что их умышленно задерживают.
Однажды появился местный полицейский, который спросил Елену Ивановну, не ведет ли ее муж дневник, на что она ответила, что дневник давно отослан из Кашгара в Америку. Рерихи боялись очередного обыска и решили наиболее важные бумаги передать советскому консулу Е. А. Быстрову, чтобы тот с оказией переслал дневники и документы им в Россию.
Праздник 1 мая 1926 года Рерихи отмечали в Советском консульстве. Из записок Николая Рериха:
«Первомайский праздник в консульстве. В 12.30 — обед с китайцами. Двор консульства красиво и красочно убран. Под большим навесом, увешанным яркими коврами, накрыты столы на сто человек. Рядом стоят три юрты для мусульман, где вся еда приготовлена без свинины под особым присмотром мусульманина. Перед юртами сиротливо стоит усеченная пирамида — подножие запрещенного памятника. Невозможно понять, почему все революционные плакаты допустимы, почему китайские власти пьют за процветание коммунизма, но бюст Ленина не может стоять на готовом уже подножии. Вся иностранная колония в сборе: здесь и итальянцы, и немцы, и англичане, и сарты, и киргизы, и татары, и другие. Работа объединения, совершенная консулом Быстровым за полгода, поражающа. И все единодушно тянутся к нему с лучшими пожеланиями. Китайские власти все налицо, кроме самого дуту, который счел за благо „заболеть“ и предпочел послать вместо себя своего девятилетнего сына. Против нас сидит Фань. Он ничего не ест, кроме хлеба. Или диета, или ненависть, или верх подозрительности. Тут же сидит брат дуту — старик, ввергнутый в опалу своим правительствующим братом за либеральные воззрения. За обедом первым напился комендант крепости. Начал безобразничать, разбил несколько рюмок, толкнул ламу и, наконец, ногою подбросил поднос с мороженым. Этот случай с мороженым заставил китайцев принять меры, и комендант крепости был удален посредством полицмейстера и своих собственных солдат. Из китайцев больше всех был возмущен поведением коменданта девятилетний сын дуту. У него даже слезы выступили от негодования. Он забрал с собою разбитую рюмку, верно, чтобы представить своему отцу. Китайцы дружно чокались за процветание коммунизма.
Молодой хор спел несколько песен. Еще раз все потянулись к Быстрову с приветом. Гурьбою уехали китайцы. Е. П. Плотникова говорит мне: „А мы, бывало, ходили смотреть на вас в щелочку, когда вы приходили к Куинджи“. Оказывается, она знала и Архипа Ивановича, и жену его В. Л. И вот в Урумчи мы толкуем о Куинджи, вспоминаем его кормление птиц, вспоминаем его безбоязненные свободные речи, его анонимную помощь учащимся всех родов знания. Не ржавеет память Куинджи.
Так обидно, что „Ленин“ не успели написать на подножии „запрещенного“ памятника. Ведь к этому имени тянется весь мыслящий Восток, и самые различные люди встречаются на этом имени.
После обеда играют в городки и теннис. Через неделю будут открывать клуб. На маленькой сцене клуба кроме русских пьес предположено ставить мусульманские и китайские… Приносят куличи и яйца от Гмыркиных и М. Завтра Пасха»[292].
Рерихи уже чувствовали что-то неладное, но еще не знали о том, что генерал-губернатор Синьцзяна считал Николая Константиновича опасным пропагандистом и искал любую возможность отправить экспедицию подальше от своей столицы.
«Вчера на обеде кто-то говорил нам, что вряд ли скоро удастся уехать из Урумчи, — писал Н. К. Рерих 2 мая. — Может ли это быть? Столько срочного, столько безотлагательного впереди, а здесь полное бездействие. Сидение на сундуках! Ожидание каждого дня. Ничего из Америки. Почему друзья не действуют там? Даже срок выезда Мориса и Зинаиды Лихтманов неизвестен. Впрочем, может быть, что-то опять на телеграфе или на почте пропало. Или телеграммы дойдут через полгода. Здесь и так бывает. Телеграмма от апреля дошла в октябре»[293].
3 мая консул Е. А. Быстров сообщил Рерихам хорошую весть — пришла телеграмма, в которой говорилось, что экспедиции разрешено пересечь советскую границу. Отправлена она была еще 2 апреля 1926 года, когда Рерихи находились в Карашаре. Теперь становилось ясно, что оставаться так долго в Урумчи не было необходимости и что китайские власти специально задерживали выезд экспедиции из Синьцзяна.
На следующий день Николай Константинович устроил у себя в доме прощальную выставку. Посмотреть серию «Майтрейя» пришли Быстровы, Плотниковы, Яковлева, Зинькович, Алейников, Пурины, Краузе и другие. Начались приготовления к отъезду из Урумчи — сборы, укладка вещей и подготовка каравана.
Только 14 мая 1926 года Рерихи наконец получили у генерал-губернатора Синьцзяна экспедиционный паспорт до Пекина, длиною в рост человека. В паспорте было указано количество всех вещей и их подробное описание. Был проведен последний обыск снаряжения экспедиции, но ничего подозрительного найти не удалось, несмотря на то, что англичане в Урумчи прислали не одно сообщение об антики-тайской деятельности Рериховской экспедиции.
К каравану власти приставили возчиков, выдававших себя за китайских подданных. На самом же деле они оказались русскими из Бухары. Когда это выяснилось, то началась чехарда с паспортами.
16 мая наконец караван смог покинуть Урумчи. Провожать Рерихов пришли Быстровы и почти все работники Советского консульства и Госторга. В этот же день на местной таможне китайский трехаршинный паспорт сберег экспедиционное имущество. Здесь все тщательно перепроверили, задали множество вопросов, но конфисковывать что-либо побоялись. Несмотря на скептическое отношение Николая Константиновича, такой экзотический паспорт исправно помогал Рерихам на всем пути экспедиции в Советскую Россию.
Ночью 23 мая, когда Рерихи все еще были на пути к российской границе, неожиданно им сообщили, что неподалеку остановились «странные китайцы» и что у них какое-то секретное поручение от генерал-губернатора, и едут они то ли в Пекин, то ли в Москву. Вместе с таким сообщением Рерихам посоветовали уезжать немедленно, привязать или заглушить колокольцы и погасить огни. Зная характер генерал-губернатора, Николай Константинович не заставил себя долго уговаривать, и караван немедленно тронулся в путь.
На следующий день его нагнали эти «странные китайцы». Началось форменное безобразие — они тут же развели кизяковый огонь, выедающий глаза, капали везде маслом и обливали всех недопитым чаем, бесцеремонно вышагивали взад и вперед по лагерю, и все время плевали то на палатки, то в сторону Рерихов. Николай Константинович на такие провокации не обращал внимания. Не найдя больше никакого повода для конфликта, китайцы оставили лагерь и ушли.
27 мая предстоял следующий таможенный досмотр. На этот раз таможенник, предупрежденный «странными китайцами», которые обогнали караван, долго придирался к Н. К. Рериху и его экспедиции, изображая полное непонимание. Он хотел вскрыть печати генерал-губернатора, испортить паспорт, чтобы на следующей остановке экспедицию смогли задержать. Потом ему захотелось снова пересчитать все вещи и, наконец, он попытался вообще отнять китайский паспорт, выданный для следования в Пекин, на котором была русская виза. Просьбами и угрозами Рерихи еле отговорили таможенника от такой затеи. На все эти издевательства чиновника ушло около четырех часов, и только в шестом часу вечера Рерихи смогли продолжить свой путь. До следующей остановки было двадцать пять верст. Но караван не прошел и версты, как сломалось подпиленное кем-то колесо у телеги. Предстояла жуткая ночь в горах на самом опасном перевале. Поэтому благоразумнее было вернуться обратно к злополучному китайскому посту.
Все неприятности закончились только 28 мая, когда Рерихи миновали последний пограничный пост и вошли в первое русское село Покровское. Можно было в тот же день уехать на пароходе, но Рерихи поддались на уговоры местных жителей и остались в селе на три дня, до следующего рейса. 1 июня, добравшись до Тополевого Мыса, они пересели на корабль «Лобков», который повез их на встречу с новой Советской Россией. В Семипалатинск они прибыли в три часа утра. Николай Константинович заехал в Госторг с письмом от Быстрова. Здесь были получены новые бумаги, в Омский Совторгфлот, с просьбой выделить для Рерихов места в международном вагоне, и 8 июня они уже были в Омске, где впервые увидели свежие московские газеты, печатавшие статьи об успехах экспедиции Н. К. Рериха.
После бесконечных издевательств синьцзянских властей Советская Россия показалась раем. В Омске, в местном отделении ОГПУ, Рерихов попросили сдать оружие на хранение. Николай Константинович не уставал поражаться особой предупредительности и заботливости советских чиновников. Управляющий Омским Совторгфлотом лично проводил Рерихов на железнодорожный вокзал, чтобы с именитыми гостями не произошло никакого недоразумения.
10 июня 1926 года Николай Константинович, Елена Ивановна, Юрий, ладакец Рамзана Кошаль и лама Лобзанг выехали из Омска в Москву — столицу Советской России. В донесениях ОГПУ сообщалось:
«Выехал в Москву художник Рерих с женой, сыном, тибетским ламой и мальчиком тибетцем»[294].
Естественно, ОГПУ приставило своего агента к знаменитым иностранцам, и сам агент не скрывал, что сопровождает их в Москву, но держался на расстоянии и только иногда таинственно подмигивал Рерихам то на вокзале, то в поезде.