ПЕРВЫЕ УСПЕХИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ПЕРВЫЕ УСПЕХИ

Учеба Николая Рериха подошла к концу. Торжественное вручение дипломов художника состоялось в день основания академии 4 ноября 1897 года. По традиции выпускники и профессора собрались в конференц-зале. Председательствовал вице-президент академии граф И. И. Толстой. Все замерли в ожидании, вглядываясь в лица членов Совета. Конференц-секретарь В. П. Лобойков торжественно прочел отчет о работе академии за год, и после аплодисментов, оглядев развешанные по стенам портреты бывших президентов академии и известных академиков, в полной тишине назвал фамилии учеников, получивших в этом году звания художников.

В этот торжественный момент в зал вошел А. И. Куинджи, все присутствующие зааплодировали, ведь лучшими были названы картины его учеников. Именно картины его мастерской приобрел Третьяков для своей галереи. После вручения дипломов Архип Иванович вместе с учениками отправился во «Французский» ресторан, где пообещал всех своих учеников свозить в Европу, так как Совет академии предоставил заграничную командировку только одному из них — В. Е. Пурвиту.

Через год, весной 1898-го, Архип Иванович действительно повез четырнадцать своих учеников в Европу, они побывали в Германии, Франции и Австрии. Один только Н. К. Рерих не смог поехать в это увлекательное путешествие — ему предстояло держать выпускные экзамены на юридическом факультете Петербургского университета, где он продолжал еще учиться. Да и диплома художника Николай Рерих не получил, так как не сдал научные дисциплины. Он был просто не в состоянии одновременно сдавать университетские экзамены, писать дипломную работу по юриспруденции, рисовать конкурсные картины, да еще и готовиться к довольно сложным теоретическим экзаменам в академии.

Поэтому Н. К. Рерих подал прошение в академию об отсрочке экзаменов по теоретическим курсам до получения университетского диплома. Прошение было удовлетворено, и экзамены были отложены до конца 1897 года. Потом появилось следующее прошение о продлении… И только 20 марта 1898 года Николай, сдав все необходимые экзамены, получил наконец диплом художника.

Еще в 1897 году, после защиты диплома художника Н. К. Рерих зашел к В. В. Стасову в библиотеку. Владимир Васильевич был доволен успехами Николая, у него было приготовлено несколько деловых предложений к своему юному другу. Стасов решил познакомить Николая Рериха со Львом Николаевичем Толстым. Вот как Рерих вспоминает свое путешествие в Москву и встречу с великим писателем:

«„Непременно вы должны побывать у Толстого“, — гремел маститый В. В. Стасов за своим огромным заваленным столом. Разговор происходил в Публичной библиотеке, когда я пришел к Стасову:

— Что мне все ваши академические дипломы и отличия! Вот пусть сам великий писатель земли русской произведет вас в художники. Вот это будет признание. Да и „Гонца“ вашего никто не оценит, как Толстой. Он-то сразу поймет, с какою такою вестью спешит ваш „Гонец“. Нечего откладывать, через два дня мы с Римским-Корсаковым едем в Москву. Айда с нами! Еще и Илья (скульптор Гинзбург) едет. Непременно, непременно едем.

И вот мы в купе вагона. Стасов, а ему уже семьдесят лет, улегся на верхней полке и уверяет, что иначе он спать не может. Длинная белая борода свешивается вниз. Идет длиннейший спор с Римским-Корсаковым о его новой опере. Реалисту Стасову не вся поэтическая этика „Китеж-Града“ по сердцу.

— Вот погодите, сведу я вас с Толстым поспорить. Он уверяет, что музыку не понимает, а сам плачет от нее, — грозит Стасов Корсакову.

…Утром в Москве, ненадолго остановившись в гостинице, мы все отправились в Хамовнический переулок, в дом Толстого. Каждый вез какие-то подарки. Римский-Корсаков — свои новые ноты, Гинзбург — бронзовую фигуру Толстого, Стасов — какие-то новые книги и я — фотографию с „Гонца“.

Тот, кто знавал тихие переулки старой Москвы, старинные дома, отделенные от улицы двором… — тот знает и аромат этих старых усадеб. Пахло не то яблоками, не то старой краской, не то особым запахом библиотеки. Все было такое простое и вместе с тем утонченное. Встретила нас графиня Софья Андреевна. Разговором, конечно, завладел Стасов, а сам Толстой вышел позже. Тоже такой белый, в светлой блузе, потом прозванной „толстовкой“. Характерный жест рук, засунутых за пояс, — так хорошо уловленный на портрете Репина. Только в больших людях может сочетаться такая простота и в то же время несказуемая значительность… Только огромный мыслительский и писательский талант и необычайно расширенное сознание могут создать ту убедительность, которая выражалась во всей фигуре, в жестах и словах Толстого. Говорили, что лицо у него было простое. Это неправда, у него было именно значительное русское лицо. Такие лица мне приходилось встречать у старых мудрых крестьян, у староверов, живших далеко от городов…

Осмотрел Толстой скульптуру Гинзбурга, сделав несколько кратких и метких замечаний. Затем пришла и моя очередь, и Стасов оказался совершенно прав, полагая, что „Гонец“ не только будет одобрен, но вызовет необычные замечания. На картине моей гонец в ладье спешил к древнему славянскому поселению с важною вестью о том, что „восстал род на род“. Толстой говорил:

— Случалось ли в лодке переезжать быстроходную реку? Надо всегда править выше того места, куда вам нужно, иначе снесет. Так и в области нравственных требований надо рулить всегда выше — жизнь все равно снесет. Пусть ваш гонец очень высоко руль держит, тогда доплывет.

Затем Толстой заговорил о народном искусстве, о некоторых картинах из крестьянского быта, как бы желая устремить мое внимание в сторону народа.

Умейте поболеть с ним — такие были напутствия Толстого. Затем началась беседа о музыке. Опять появились парадоксы, но за ними звучала такая любовь к искусству, такое искание правды и забота о народном просвещении, что все эти разнообразные беседы сливались в прекрасную симфонию служения человечеству. Получился целый толстовский день. На другое утро, собираясь обратно в дорогу, Стасов говорил мне: „Ну вот, теперь вы получили настоящее звание художника“»[46].

Теперь Рериху осталось получить второй диплом — диплом юриста. Всю осень и зиму 1897/98 года Николай Константинович посвятил изучению законов, хотя и мечтал о карьере историка, археолога, знатока древностей, тем более что именно среди историков, археологов, художников и искусствоведов у Николая были самые лучшие друзья и товарищи.

И если в 1897 году Николай Рерих еще строил планы, собираясь перейти с юридического на исторический факультет Петербургского университета, то уже в январе 1898 года он писал известному историку С. Ф. Платонову:

«Глубокоуважаемый Сергей Федорович!

Простите, что даром побеспокоил Вас своими вопросами; — ибо мои добрые (а может быть, и недобрые) желания держать экзамены в исторической комиссии не исполнились — все родные, знакомые, мой учитель Куинджи — все восстали против такой затеи, так что мне пришлось уступить и снова вернуться к постылым правовым учебникам и наглухо набивать голову статьями. Придется сидеть и денно и нощно — экзамены на носу.

Хотелось бы мне очень воспользоваться Вашим любезным приглашением на Среду, но, как это для меня ни соблазнительно, все же придется пока отложить — это будет одна из репрессивных мер, принятых мною для сосредоточения на юридических предметах.

Даже должен уничтожить на время не юридическое чтение и сочинение эскизов — иначе в апреле произойдет мое полное посрамление.

Всего Вам хорошего, глубокоуважаемый Сергей Федорович. Предан Вам крепко и всегда готов к услугам Вашим. Николай Рерих»[47].

Наступил апрель, а Николай Константинович все еще не был готов к выпускным экзаменам в университете, у него вновь зародилась мысль перейти на исторический факультет.

«Христос Воскрес! Многоуважаемый Сергей Федорович, — писал Николай Рерих С. Ф. Платонову 8 апреля 1898 года, — простите, что пишу, тогда как должен был бы прийти лично, но чувствую себя настолько скверно, что боюсь: приду и разревусь как баба.

Экзамен через 3 дня, а как оказывается, знаю предмет я из рук вон плохо и недобросовестно. Если я провалюсь, мне одно останется — перекочевать на исторический, юристику более сдавать не буду. Простите, что беспокою Вас, но черкните мне, пожалуйста, строчку: можно ли это будет сделать на следующих комиссиях. За год я овладею историческим курсом, тем более что уже обладаю некоторой к нему подготовкой и придется иметь дело с вещами, которые наполняют мою жизнь. Так что действительно можно показать некоторое развитие в данном отношении, а не шарлатанить.

Зачтется ли мне юридический курс? Можно ли надеяться?

Ради Бога, простите, что бессовестно злоупотребляю Вашею всегдашнею любезностью и отзывчивостью.

Если бы Вы были так добры, и я получил бы ответ Ваш в субботу или воскресенье, это было бы мне чрезвычайно важно. Настроение и состояние мое более нежели скверное.

Уважаю Вас глубоко и предан Вам крепко. Николай Рерих»[48].

На государственном экзамене по уголовному праву Рерих чуть не провалился, виной всему было излишнее волнение, всегда подводившее Н. К. Рериха на экзаменах. Зинаида Фосдик в своем дневнике записала рассказ Николая Константиновича об этом испытании:

«Экзаменовали двое: Файницкий и Ванновский, последний — ужасный зверь. Николай Константинович как-то высчитал, что его будет экзаменовать первый, и совершенно успокоился. Но вдруг, о ужас, оказалось, что его экзаменует Ванновский. „Тут… мой ум перепутался. Подхожу, вынимаю билет, чувствую, что ничего не знаю, и говорю ему:

— Я экзаменоваться не буду.

Тот говорит:

— То есть как это, ведь это государственный экзамен!

— А я все-таки экзаменоваться не буду.

Тот посмотрел на меня и говорит:

— Вы здесь будете у меня так долго сидеть, пока не ответите.

Я обиделся и сел. Вначале он экзаменовал других, и я совсем и не слушал, потом у меня появилось желание им помочь в ответах, а после экзамена пяти людей он обращается ко мне и говорит:

— Ну что, будете отвечать теперь?

— Буду.

Ну и прекрасно ответил по всем вопросам. Тот, хотя и зверем был, но понял мое состояние в тот момент“»[49].

А во время государственного экзамена по римскому праву профессор Ефимов сказал Николаю Рериху:

— Ну на что вам римское право, ведь, наверное, больше не вернетесь к нему.

Преподаватель был уже наслышан об успехах Рериха как художника и о том, что П. М. Третьяков купил его картину «Гонец».

Наконец весной 1898 года он защитил дипломную работу, написанную в университете под руководством историка русского права Василия Ивановича Сергеевича, по теме «Правовое положение художника Древней Руси». В довершение ко всему Николаю Рериху предоставили возможность преподавать в Императорском Петербургском археологическом институте. Ведь еще осенью 1897 года, при поддержке историков С. Ф. Платонова, А. А. Спицына и В. В. Стасова, Николай был принят в Императорское Русское Петербургское археологическое общество.

26 июля 1898 года Н. К. Рерих писал из имения в Изваре директору института Н. В. Покровскому:

«Глубокоуважаемый Николай Васильевич.

Недавно en petit comit?[50] читал я свою будущую вступительную лекцию по художественной технике. Сам я ею недоволен, но на присутствовавших она произвела настолько выгодное впечатление (особенно одобрял ее Владимир Васильевич Стасов), что я беру смелость спросить у Вас: нельзя ли будет поместить ее в Известиях Института? Ввиду новости предмета, я полагаю, она может иметь общий интерес.

Не знаю, когда именно выходят выпуски, но если бы потребовалось, то я могу доставить Вам рукопись хоть теперь же. Мне очень бы важно и приятно было знать Ваше откровенное мнение о моем писании. Насколько мне известно, в соответствующих заграничных учреждениях пока подобных необходимых предметов художественных не практикуется; так что наше начинание представит собой редкий случай, где мы пойдем вперед. В настоящее время усиленно работаю над картиной, чисто археологического древнеславянского содержания.

Осенью, с Вашего позволения, преподнесу Институту небольшую картину, изображающую тип курганного поля XIII века Санкт-Петербургской губернии.

Простите, что беспокою Вас своим предложением относительно помещения вступительной лекции. Предан Вам и глубоко Вас уважаю. Николай Рерих»[51].

Уже в конце сентября Н. К. Рерих читал студентам первую вступительную лекцию из своего курса «Художественная техника в применении к археологии». Была выполнена и его просьба о публикации этой лекции в журнале. Только статья увидела свет не в «Вестнике Императорского Санкт-Петербургского археологического института», а в журнале «Искусство и художественная промышленность», помощником главного редактора которого позже стал Н. К. Рерих.

В 1898 году главный редактор нового журнала «Искусство и художественная промышленность» и секретарь Императорского Общества поощрения художеств 47-летний Николай Петрович Собко, автор «Словаря русских художников», предложил, по совету В. В. Стасова и Д. В. Григоровича, Николаю Рериху место помощника главного редактора и помощника директора Музея Общества поощрения художеств.

Писатель Дмитрий Васильевич Григорович еще с 1850-х годов был известен как коллекционер и знаток искусства. В 1864 году его избрали секретарем Общества поощрения художеств, и он проработал в этой должности почти 20 лет. По его инициативе при Обществе был организован музей, который он и возглавил, оставив пост секретаря. Однако Николай недолго был помощником Дмитрия Васильевича. В 1899 году Григорович неожиданно умер, и созданный им музей возглавил недолюбливавший Н. К. Рериха коллекционер Михаил Петрович Боткин, родной брат известного врача лейб-медика Его Величества Сергея Петровича Боткина.

Как писал об этом времени Николай Константинович в своем дневнике: «…главным образом приглашение произошло по линии Д. В. Григоровича. Не успел он утвердить меня по музею „Общества“, как умер, а музей перешел в ведение Боткина. Я же именно тогда писал против Боткина и критиковал его реставрацию Новгородской Софии. После этого мне казалось невозможным с Боткиным встретиться, а тем более сотрудничать. Но И. П. Балашев, бывший вице-председателем, был иного мнения. Со свойственной ему торопливостью он пригласил меня поехать вместе с ним к Боткину под предлогом осмотра известной боткинской коллекции. Прием превзошел всякие ожидания. Не только была показана коллекция самым предупредительным образом, но было заявлено о великом удовольствии встретиться в музее „Общества“, и таким образом все приняло совершенно неожиданные размеры. По поводу же моих статей о Софии было сказано, что Боткин читал их с огромным интересом. Конечно, еще много раз пришлось в деле столкнуться с академической рутиною Боткина. При выборах в академики именно Боткин произнес речь против меня, но когда избрание все же состоялось, то на другое утро Боткин уже был у меня, целовался и говорил улыбаясь:

— Ну и была битва, слава Богу, победили.

Он не знал, что еще накануне вечером Щусев и Беренштам позвонили по телефону о положении дела. Так же точно Боткин был против моего назначения директором школы, но, когда и оно все же состоялось, он с улыбками и объятиями спешил оповестить о победе. Опасный был человек, но все-таки поблагодарю его за учебу…»[52]

Внешне Михаил Петрович был похож на лукавого московского подьячего XVII века, какими их обычно рисуют художники: с жидкой монгольской бородкой, монгольскими маленькими глазками и преувеличенной ласковостью в обращении. При встрече он всегда обнимался и говорил какие-нибудь сахарные любезности. Обнимая Бенуа, которого он, так же как и Рериха, недолюбливал, считая его самым отъявленным декадентом, Боткин сладко и вкрадчиво говорил, захлебываясь от счастья:

— Дорогой мой, какой же вы талантливый и как же я вас люблю.

А когда о Боткине написали, что он занимает восемнадцать платных должностей, он спокойно сказал:

— Вот если бы меня спросили, я бы им сказал, что девятнадцатую должность они забыли!

М. П. Боткина многие побаивались и поэтому не любили. Как писал о нем художник Игорь Грабарь, «Боткину доставляло физическое наслаждение вливать ложку дегтя во все бочки с медом, стоявшие на его дороге и почему-либо ему мешавшие. Не было такого хорошего и большого художественного предприятия, которого он не стремился бы сорвать. Делал он это столь мастерски, что его участие в очередной „пакости“ не легко было установить: о нем больше догадывались»[53].

Обычно Боткин, проводя через Совет Академии художеств нежелательное для кого-либо решение, говорил именно ему:

— Ну вот я и сделал, как вы хотели!

Чаще всего собеседник моргал, недоумевал и ничего сказать не мог.

Постепенно Николай Рерих научился работать в согласии с М. П. Боткиным.

Когда Боткин говорил ему:

— А я думаю взять ваш кабинетик к себе.

Николай Константинович спокойно отвечал:

— Отлично, правильно, берите!

Михаил Петрович улыбался этому и спрашивал:

— Ну а вы где же будете?

— Найду, не беспокойтесь, — отвечал Рерих.

Боткин почему-то пугался и говорил:

— А не лучше ли оставить все по-прежнему?

— Да ведь вы же хотели?

— Ну, я передумал. Я с вами останусь в кабинете.

— Как желаете, и это можно, — невозмутимо отвечал Н. К. Рерих.

Когда Николай Рерих подавал письменно изложенные соображения или какое-либо заявление, Боткин, обыкновенно хитро улыбаясь, спрашивал:

— Ну зачем же писать было, могли и на словах сказать?

Но у Рериха уже был заготовлен ответ:

— А я это для памяти.

В противном случае все, сказанное на словах, перевиралось М. П. Боткиным и оставалось только сожалеть, что оно не было записано.

В минуты «благодушия» Боткин брал Николая Рериха за руку и сладко говорил:

— По всем вероятиям, вы меня хоронить будете, а может быть, еще я вас похороню.

В довершение всего Боткин всячески давал Николаю понять, что помощник ему не нужен, однако при всех хвалил Рериха и даже ставил в пример его обязательность и исполнительность. При этом в отсутствие Николая Константиновича пояснял:

— Никогда не верьте рекомендациям. Я всегда даю прислуге прекрасные рекомендации, когда она уходит. А если б она была хорошей, я бы ее никогда не отпустил.

В том же 1899 году Николай Петрович Собко провел решение через комитет Общества поощрения художеств о назначении Н. К. Рериха помощником секретаря Общества, чтобы оградить его от нападок М. П. Боткина.