ЛАДА

ЛАДА

Благодаря своему пристрастию к археологии Николай Рерих познакомился со своей будущей невестой, Еленой Ивановной Шапошниковой, дочкой известного петербургского архитектора, а по матери двоюродной правнучкой русского полководца Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова.

Летом 1899 года Николай Константинович Рерих, уже будучи преподавателем Императорского археологического института и получив в Императорской археологической комиссии разрешение на проведение раскопок в Новгородской, Псковской и Тверской губерниях, оказался в имении князя Павла Арсеньевича Путятина[59] в Бологом Новгородской губернии. Князь, большой коллекционер и археолог, охотно оказывал содействие своим коллегам в проведении раскопок на территории своих поместий. Приехав под вечер в имение, Николай Рерих не застал князя, зато встретил в его доме свою судьбу, удивительную девушку Елену Ивановну Шапошникову, ставшую его женой. Сама Елена Ивановна так рассказывала об их первой встрече:

«Сначала через окно прямо на балкон шагнула пыльная нога, или, вернее, пыльный сапог. Я подошла к окну, а Николай Константинович спрашивает:

— Здесь живет князь Путятин?

Я пошла в комнату своей тетки и говорю:

— Тетя, не то курьер, не то арендатор к тебе приехал.

Она велела мне обратиться к лакею, чтобы он провел его к ее мужу. Вечером за чаем выяснилось, что это археолог какой-то и его еще никто не видел. Узнав об этом, тетя сказала:

— Археолог, какое-то старье, положить его спать у князя в кабинет.

На другой день за завтраком гостя увидели, он оказался молоденьким, хорошеньким, и решили ему дать комнату для приезжих»[60].

Наталья Владимировна Шишкина, подруга Елены, несколько по-иному вспоминала о встрече Рериха с Шапошниковой:

«Лето ее мать и она всегда проводили в имении князя Павла Арсеньевича Путятина, у ее тетки, станция Бологое Новгородской губернии, на берегу прекрасного озера двадцати двух километров в окружности. Сам князь П. А. Путятин был археолог, член „Общества археологов“ в Петербурге. Новгородская губерния богата раскопками очень древних наслоений ископаемых. К нему часто наезжали другие археологи. Однажды вся семья Путятиных отправилась в свою деревенскую баньку, построенную тут же на краю парка, на берегу озера. Елена Ивановна первая вернулась и, проходя через переднюю, увидела в углу сидящего человека; она машинально взглянула на него и прошла мимо, приняв его за охотника или за одного из служащих князя Путятина. Сам П. А. Путятин был в это время в отъезде, тоже по делам раскопок, уехал на несколько дней. Она не очень большое внимание уделила сидящему ожидающему человеку, но этот скромно сидящий человек с огромным удивлением перед ее красотой поглядел на нее. Она шла с распущенными после мытья волосами, которые, как длинная пелерина, окутывали сверху донизу ее стан. Вернувшись из бани, вся семья села за стол в столовой ужинать, и тут только Елена Ивановна вспомнила о том, что в передней „сидит какой-то человек, приехавший, должно быть, по делу к дяде“. Спохватились, пошли к нему, пригласили его к столу. Это был невзрачно одетый, в охотничьих высоких сапогах, куртке и фуражке, человек, очень скромно назвавший свою фамилию — Рерих. Из разговора выяснилось, что он и есть знаменитый уже в то время художник Рерих, чьи картины уже были в Третьяковской галерее в Москве и на выставках картин в Петербурге, и что приехал он к ним к старому князю-археологу по делам археологических раскопок, производимых в этой местности. Старик-князь задержался в пути, и несколько дней прогостил Рерих в их усадьбе в ожидании приезда князя.

И вот за эти несколько дней решилась вся судьба Елены Ивановны. Вот тот человек, которого так долго ожидала ее душа! Вот оно то вдохновение, которое она так давно искала! Любовь взаимная решила все!»[61]

В имении Путятина, в ожидании князя, Николай Рерих провел всего три дня, но и за это время успел расположить к себе всех родственников юной племянницы Путятина тем, что хорошо знал историю своего древнего рода, а вся семья Павла Арсеньевича увлекалась тогда старинными родословными. Оказалось, что фамилии Рерихов и Шапошниковых имеют много общего, а именно скандинавские корни.

Елена Ивановна о своих предках рассказывала: «Прадед отца моего приехал в Россию при Петре Великом. Во время посещения Петром Прибалтийского края прадед состоял бургомистром города Риги и преподнес Петру великолепную шапку Мономаха, шитую драгоценными камнями и отороченную бобром. Император остался доволен оказанным ему приемом и пригласил прадеда приехать в Россию и принять русское подданство с новым именем Шапошникова, намек на полученный дар. И тогда же император подарил прадеду свой походный кубок, вернее, серебряную стопу с привинченной ко дну походной чернильницей. При стопе была и жалованная грамота»[62].

Всем вспомнилась и картина «Сходятся старцы», которую недавно видели на выставке в академии. И со смехом Елена Ивановна рассказывала, что когда она с матерью обошла всю выставку, вдруг остановилась именно перед картиной Николая Рериха «Сходятся старцы» и с авторитетным видом заявила:

— Вот истинный талант, только жаль, что так аляповато пишет.

Мать поинтересовалась, как зовут художника, Елена с трудом прочитала под картиной «Рерих», и эта фамилия ей не понравилась, так как не сразу смогла ее разобрать.

2 апреля 1898 года газета «Новое время» писала: «Екатерина Васильевна с дочерью с душевным прискорбием извещают о внезапной кончине мужа и отца Ивана Ивановича Шапошникова, последовавшей 31 марта. Панихиды в 2 часа дня и в 8 ч. вечера. Вынос тела последует в пятницу, 3-го апреля, в 10 ч. утра в церковь Института Гражданских Инженеров (3-я рота Изм. полка); богослужение начнется в 10 ? ч. утра. Погребение состоится на кладбище Ново-Девичьего монастыря»[63].

26 апреля 1898 года в приложении к журналу «Зодчий» был помещен некролог:

«На днях скончался один из старейших преподавателей Института Гражданских Инженеров, архитектор Иван Иванович Шапошников. Покойный родился в 1833 году и, окончив курс в Императорской академии художеств в 1864 году со званием классного художника 3-й степени, определился тогда же на службу в строительное училище преподавателем черчения. В 1882 году покойный перешел на службу в Главное Инженерное Управление исправляющим должность архитектора, не оставляя своих занятий в строительном училище, где в последнее время он преподавал акварельное рисование.

Из многочисленных построек, произведенных по проектам и под наблюдением покойного И. И. Шапошникова, следует упомянуть: синагогу на углу Офицерской и Б. Мастерской в С.-Петербурге, выполненную им совместно с арх. Бахманом; дом Осоргиной на Сергиевской ул. Им же произведена перестройка церкви Лейб-гвардии Ея Величества Уланского полка в Петергофе и отделка актового зала в Михайловском Артиллерийском училище и академии. Кроме того, будучи знатоком деревянной архитектуры, Иван Иванович построил много дач; в последние же годы жизни деятельность его сосредоточивалась главным образом на постройках Александровского сталелитейного завода.

Будучи человеком редкой доброты, Иван Иванович много помогал студентам Института в выполнении ими графических работ, не жалея на это ни времени, ни труда, и пользовался всеобщею любовью. Мир праху его!»[64]

После смерти главы семейства Елена с матерью Екатериной Васильевной переехали на новую квартиру ближе к своим родственникам Путятиным.

Шел 1900 год, в семье Николая Константиновича начались финансовые неурядицы. Его отец Константин Федорович тяжело заболел и был вынужден на время закрыть нотариальную контору. Николай не смог заменить отца, у него был свой путь. Вся семья переехала в дом матери Марии Васильевны, на 16-ю линию Васильевского острова. Положение семьи несколько облегчало то, что старшая сестра Н. К. Рериха, Лидия, уже была выдана замуж за петербургского врача А. Д. Озерова и жила отдельно со своим мужем на Казанской улице. Помогли и родственники, приехавшие в Петербург поддержать Рерихов.

В эти тяжелые дни Николай писал своей невесте Елене:

«27-е июня. Теперь у меня настроение отчаянное, да и у всех нас такое же. Завтра будет окончательная консультация относительно отца. А если его не возьмутся поместить? — тогда нам всем останется погибать. А если с ним что-либо произойдет во время помещения? — тогда вечный упрек будет. А если ему худо будет в больнице? Всякие такие вопросы мучают всех ужасно, все ходят с головною болью. Я боюсь, что мама в решительную минуту воспротивится. Сегодня у отца явилась идея, что его хочет отравить медик, что при нем. Дядя охает и стонет: „Я не знаю, как и быть“. Завтра вечером допишу, чем окончилась консультация…

28-е, 2 часа дня… Мне все страшно, не задержало бы меня помещение отца, ну это выяснится через несколько часов — доктора придут через ? часа…

Сейчас придут доктора. Как пошлет он к черту и нас вместе с ними!..

4 часа. Сейчас в доме мертвая тишина — перед грозой. Были доктора, и все ушли к знакомому А. А. Труммеру для совещанья. После их ухода отец запихал в карман пенсне и сказал, что один из докторов стащил его. Маменька за это время стала как бы прозрачная, и все плачет, даже у медика и у того синяки под глазами. Даже и мне, хотя, как Ты знаешь, мы с отцом не много-то понимали друг друга, но и то делается жутко. Не знаю, на чем-то там порешат. Пришел отец, стоит сзади меня и спрашивает сестру, кто посылал за докторами и зачем они приезжали. От Труммера мама с Борей уедут на Сиверскую, Володя же на Бологово, и останемся мы с сестрой последними свидетелями. Хотя из дому уйдем, когда будут помешать, но мне сдается, что его не поместят, ибо при докторах он держит себя слишком прилично…

5-й час. Результат консультации: решили помещать в частную лечебницу Нижегородцева, что на Песках. Помещение должно состояться послезавтра, 30-го. У меня щемит сердце, чую скверное…»[65]

Константин Федорович лег в больницу, дом на Университетской набережной опустел. Все хлопоты о благосостоянии семьи легли на плечи Николая. Уже 7 июля, после посещения больницы, он писал своей невесте:

«Добрая и хорошая моя Ладушка. Сейчас я вернулся из мастерской — сегодня писал „Воронов“, и вероятно, до приезда к Тебе все буду писать их же. Никак не удается остаться одному, все ходят по комнате то дядя, то наши. Идет усиленная укладка, завтра, в субботу, они уезжают. Отец чувствует себя хорошо. Вчера я навестил его; редко я чувствовал себя в таком скверном положении, особенно было скверно, когда он собрался провожать меня до станции — ибо из больницы ему выходить, конечно, не разрешено…»[66]

26 июля в больнице умер отец Николая.

«…Господи, какие у меня ужасные эти дни, — писал Н. К. Рерих своей Елене, — прямо ноги отнимаются, хотя настроение теперь спокойное, ибо все хорошо выходит. Только по вечерам мне становится скучно в пустой квартире, что уже вторую ночь у Свиньина. Похороны только в понедельник. Сейчас сижу и не могу собрать мыслей — такую уйму всякого разнообразного народа приходится теперь видеть.

Вчера перенесли в церковь; никто не знает об этом, были лишь 5 самых близких семей. Наши вернутся лишь в понедельник утром.

Как-то Твое настроение? и Екатерины Васильевны?

Гроб вчера запаяли, ибо страшно уже меняется. Вчера я даже не видал лица, после того как сказали, что лицо стало страшное, мне не хотелось портить впечатления, ибо третьего дня выражение лица было спокойное и черты еще тонкие. Последние дни отец вел себя спокойно, бреда было мало. Я думаю, что мама не очень волнуется.

Нет, ни о чем не могу писать, передо мной стоит лицо Твое. У Тебя были такие грустные, грустные глаза. Милая Ты моя!

Опять идут со счетами — все плачу, не дают писать, а сейчас надо отослать, иначе сегодня не пойдет… Целую Тебя крепко и Екатерину Васильевну. Пиши. Твой Николай Рерих»[67].

Константин Федорович Рерих был похоронен на лютеранском кладбище в Петербурге. Прошла череда неизбежных забот по ликвидации нотариальной конторы отца и необходимых формальностей. Осенью 1900 года Николай Рерих уехал в Париж учиться живописи у Фернана Кормона.

Многие русские художники учились в ателье живописца, кавалера ордена Почетного легиона Фернана Кормона. Учениками его были А. Тулуз-Лотрек и В. Ван Гог — ставшие всемирно известными.

Фернану Кормону исполнилось 55 лет, когда Н. К. Рерих приехал на учебу в Париж. Это был невысокого роста, худой энергичный человек. Говорил он очень быстро и много, не стесняясь того, что его не понимают иностранцы. Ученики боялись этого маленького, бородатого чернявого человека, прямо глядящего из-под больших век немигающими, выпуклыми с темными зрачками глазами.

Игорь Грабарь рассказывал об учебе в Парижском художественном Atelier, что Кормон мог целыми месяцами не показываться ученикам, хотя и полагалось приходить в мастерскую по средам и субботам. Редко случалось, чтобы он действительно два раза в неделю был в мастерской. «Он сам себе на уме, целый день пишет картины — такие огромные фрески, несколько штук, что-то вроде переселения народов для Jardin des Plantes. Кроме того, он председатель жюри в Елисейском салоне и занят с утра до вечера. Деньгами и приемом учеников занимается какой-то еврей — его компаньон (они вдвоем держат Atelier — компаньон только по части денег, он совсем не художник). А Кормон… знать ничего не знает…»[68]

Школа располагалась на улице Констанс в просторной, но грязной мастерской. В дни, когда в Atelier появлялся сам Кормон в своем неизменном элегантном темном сюртуке, жилете, с ослепительно белым стоячим воротничком и такими же белоснежными манишками, вся мастерская затихала. Тишину прорезал его окрик, и ученики замирали, вытянув руки по швам, словно нашкодившие мальчишки. Его жиденькая бородка на свету казалась рыжеватой. Но в его жестких волосах с аккуратным пробором не было видно седины. Большой открытый лоб, бледное нервно-худое лицо и тонкий нос с легкой горбинкой только подчеркивали всю строгость преподавателя.

Художник Н. Ф. Холявин писал, что школа Кормона была сравнительно немногочисленна и непопулярна среди европейцев, зато русских она привлекала своей строгой дисциплиной. Кроме того, в художественных школах Парижа был обычай давать очередные премии, чаще иностранцам и богатым ученикам. Однако Кормон таких рекламных премий не давал, и само преподавание носило чисто деловой характер.

Именно в эту студию направлялся Николай Рерих, когда поезд из Петербурга повез его впервые в жизни за границу.

Уже в поезде Рерих писал Елене Шапошниковой:

«Поезд. 3 часа 16-го сентября

Милая моя Лада, итак, я еду. Не многим пожелаю я такого состояния, каково мое теперь. Что-то сломалось, не я — наоборот, я после вчерашнего конца разговора нашего я стал даже цельнее, но сломалось что-то вокруг меня; я чувствую, что я что-то порвал, вырвался из какого-то заколдованного круга. И все же мое самое хорошее осталось невредимо, осталось, чтобы расти и крепнуть. Я верю в Тебя, моя хорошая, и, быть может, все к хорошему. Знаешь, у Тебя большая душа и глубокая. Когда ехал на вокзал, вдруг нестерпимо захотелось мне заехать к Тебе, и еще раз, хоть минутку, посмотреть и разок поцеловать Тебя, мою славную…

Как Ты себя чувствуешь? Пиши на Берлин, я там еще пробуду. Вчера я спать так и не ложился. Собирал письма, соображал и ощущал какое-то странное чувство — оно у меня впервые — странной решимости. Ведь если я когда-нибудь окажусь не простым пустомелей, ведь если Ты когда-нибудь будешь в состоянии бросить всем насмешку в том, что чувство Тебя не обмануло — ведь тогда Ты полюбишь меня еще сильней — и какая это будет награда!..

Ужасно трясет скорый поезд, пожалуй, не разберешь.

А все-таки трудно мне ехать и скучно, и сиротливо как-то. Весною, быть может, приедете в Париж. Ох, а до весны-то сколько времени.

Никто, кроме Зарубина, не знает, на какой срок я еду…

У меня в кармане все Твои письма, хотел их сейчас положить в хронологическом порядке, но, свинство, из-за слез не могу этого.

Целую Тебя крепко и добрую Екатерину Васильевну и ради Господа пиши и пиши подлинней. Играешь ли Ты? Как здоровье? Как все? Николай Рерих»[69].