У РУБЕЖА
У РУБЕЖА
В марте 1934 года русскоязычная американская газета «Рассвет» писала:
«На пароходе „Париж“ прибыл в Нью-Йорк известный художник Николай Константинович Рерих со своим сыном Юрием Николаевичем.
Рерих провел в Пенджабе (Индия), около самых Гималайских гор, четыре года. Там же находится основанный Рерихом институт научных исследований, посвященных археологии, этнографии, местной медицине и местным языкам…
— Самое главное, — заявил Рерих, — это сотрудничество между всеми людьми, ибо настоящий кризис не материальный, как это принято считать, а духовный.
Николай Константинович рассказывает о том, что во всех странах очень сердечно относятся к его искусству. В Алахо-боде в Бенаресе его искусству посвящены специальные залы, где выставлены многие его картины…»[381]
Николай Константинович и Юрий приехали в Америку, чтобы закончить переговоры об организации Второй Американской Центрально-Азиатской экспедиции, которую в отличие от первой назвали ботанической. Дело в том, что министр земледелия США Генри Уоллес, друживший с Николаем Константиновичем, предложил ему под эгидой своего министерства провести ботаническую (агрикультурную) экспедицию по Центральной Азии.
Еще не утвердили план маршрута, а Луис Хорш уже вел переговоры с Генри Уоллесом о финансировании экспедиции. Заманчивое предложение Генри Уоллеса, при поддержке американского правительства, казалось чуть ли не единственным спасением учреждений Рериха от банкротства. Генри Уоллес хотел обойти Государственный департамент США и самостоятельно, силами министерства, организовать экспедицию. Но задуманную слишком масштабно, ее невозможно было скрыть ни от журналистов, ни от Госдепартамента. Началось противодействие американских ученых-биологов, которые считали, что такой экспедицией должен руководить только американский специалист-биолог, а не какой-то русский эмигрант. Подобные рассуждения впоследствии привели к тому, что в Маньчжурии, куда она отправилась в 1934 году, Н. К. Рерих оказался в странном положении руководителя, которому не подчиняются его же сотрудники.
Еще в конце 1931 года Николаю Рериху пришлось оправдываться перед журналистами:
«В письмах ваших сообщается, что какие-то индивидуумы упрекают друзей наших в том, что они будто бы считают меня богом, желая этим как бы задеть и друзей, и меня. Какая вредительская чепуха!
Ответ на все готов. Посмотрим, насколько нелепо кощунство темных. В чем же заключается в моей деятельности то, что вызывает их негодование?
Я пишу книги, посвященные искусству и знанию, посвященные культуре. Очень многие делают то же самое. Метерлинк, Бернард Шоу, Уэллс, Тагор часто появляются со своими книгами и занимают общественное внимание, но никто не негодует.
Мне посвящено несколько биографий и симпозиумов, но сравнительно с литературою, посвященной другим художникам и деятелям знания и искусства, их гораздо меньше издано в Америке. Правда, в России и в Европе за период от 1907 до 1918 года было издано девять монографий и несколько десятков особых номеров художественных журналов, посвященных моему творчеству. Но никто не негодовал, и все это считали совершенно естественным реагированием общественного мнения.
В течение семнадцати лет до приезда в Америку я руководил художественными школами и различными просветительными, художественными и научными учреждениями. Школа Общества поощрения художеств, в которой было до двух с половиной тысяч учащихся и восемьдесят профессоров, в обиходе постоянно называлась школою Рериха. Учащиеся говорили: „Пойду к Рериху“ или „учусь у Рериха“, и никто из комитета нашего не претендовал на такой глас народный… И опять никакого негодования не возбуждалось в общественном мнении… Я пишу картины, что совершенно естественно для всякого художника. Я пишу много картин, что опять-таки не является небывалым в истории искусства. Мои художественные выступления, как в России, так и в Европе, доставили мне как признание общественное, так и почетные награды и избрания. Никто не негодовал на эти проявления общественного мнения. На международных выставках меня приглашали занять отдельные залы, и никто не протестовал против таких решений жюри.
Мне приходилось постоянно выступать за сохранение сокровищ творчества и за улучшение быта художников и ученых. И эти мои зовы никто не считал чем-то сверхъестественно божественным, но, наоборот, к моему сердечному удовлетворению, мне неоднократно удавалось помочь моим собратьям в искусстве и науке… Возьмем ли мы идею Знамени Мира и последний номер бюллетеня нашего музея, посвященный конференции в Бельгии, — быть может, какой-то злоязычник начнет упрекать в том, почему „Пакт Рериха“ называется так, а не иначе. Но почему же он тогда не возражает против „Пакта Келлога“ и всех прочих пактов и установлений, символически носящих определенное имя. Возьмем ли мы образование многих Обществ, которые захотели принять мое имя, новость ли это? Уже давно в России существовали кружки Рериха, и все время нам приходится совершенно неожиданно наталкиваться на существование подобных кружков, даже совершенно нам неведомых…
Наконец, когда из темных намерений, из вымогательства известная темная личность почтила меня большою статьею под названием „Шарлатан“, то в самом содержании статьи он привел столько раздутой лжи якобы о торжественных моих всемирных шествиях, что в самых дружественных статьях не было сказано столько величия и мощи, сколько приписал язык злобы, и автор статьи сам не заметил, что содержание статьи опровергло его же название.
Спрашивается, что же делается мною такого дурного, что бы могло возбудить чье-то негодование, если только это не есть выражение мелкой зависти или злобы?
Гималайский Институт научных исследований — неужели это дурно или сверхъестественно? Или моя забота о собирании отделов искусства кому-то не дает спать? Или кажется „божественным“, что мое двадцатипятилетие праздновалось в России, а сорокалетие деятельности в Америке, когда пришло десять тысяч друзей. Все мои призывы к охранению сокровищ искусств и науки — разве это противоестественно? Писание картин, сам смысл которых, казалось бы, должен был вызывать добрые мысли, неужели и это противоестественно? Руководство школою с желанием дать хорошее художественное образование массам, неужели и это или „шарлатанство“, или „божественность“? Поднесение мне особой медали, выбитой в Бельгии, — но ведь не я же сам ее себе поднес. Почетный Легион — но ведь многотомны списки носителей этого ордена? Звезда Св. Саввы или Северная Звезда Командора — но, вероятно, шведский король был бы очень изумлен, узнав от шептунов, что он дал мне ее не за художество, но наградил бога или шарлатана. Французские ученые и художественные Общества, Югославская академия, Археологический институт Америки и другие учреждения во многих странах — неужели они давали свои отличия не за факты, им вполне известные, но за божественность или за шарлатанство. Или кого-то тревожит имя на здании?..»[382]
В 1934 году, оказавшись в Харбине, Николай Рерих столкнулся с безграничным почитанием, а спустя полгода с такой же неудержной злобой и неприятием. И если первая была порождена его искусством и книгами, то вторая — политической конъюнктурой, главную роль в которой играли интересы оккупировавшей территорию Китая Японии. Только во время маньчжурской экспедиции Н. К. Рерих понял, какую роковую ошибку совершил, высказав в прессе восторженное отношение к японцам. В сложившейся политической ситуации это шло вразрез с генеральной линией дипломатического корпуса США.
В 1935 году американские газеты опубликовали несколько статей, в которых связывали работу ботанической экспедиции с работой некоего пропагандистского центра, организованного Николаем Константиновичем Рерихом. Экспедиция постепенно превращалась из ботанической в политическую. Поводом для такой газетной атаки послужили санкционированные японскими властями еще в конце 1934 года публикации в харбинских изданиях. Японцы хотели, чтобы русские эмигранты считали Н. К. Рериха советским или американским агентом, желающим разрушить все устои, чудом сохранившиеся в среде русской эмиграции.
Николай Константинович опять вынужден был оправдываться в письме к Генри Уоллесу:
«В опубликованной в „Вашингтон Стар“ статье упоминается господин А. П. Фридлэндер из Пекина, представленный в качестве моего уполномоченного в этом городе. Это совершенно не соответствует действительности. Господин Фридлэндер — служащий Тихоокеанской грузовой корпорации, которая предоставляет нам транспортные услуги (эта пекинская фирма была представителем экспедиций Эндрюса и доктора Гедина).
Нелепо утверждать и о каких-либо подозрениях в адрес экспедиции среди монгольских властей. Многим из них известна моя нынешняя репутация и моя репутация в бытность мою в России, и они даже намекали, что кто-то из последних иностранных путешественников по Внутренней Монголии и прилегающим регионам пытался вызвать недоверие к экспедиции. Вы заметите также, что факты о моей деятельности в Соединенных Штатах грубо искажены в этих статьях. Очень схожая статья, очевидно исходящая из того же источника, появилась в британском тяньцзинском ежедневнике „Пекин-Тяньцзин Таймс“ от 24-го июня (копия статьи будет направлена Вам сразу же, как только мы ее получим). Редактор газеты признался, что источник его информации исходил из Калгана. Господин Пауэл, автор статьи в „Чайнес Трибюн“, посещал Калган в июне, прибыв из Маньчжурии. Некоторые газетные заявления были упомянуты нами в Пекине еще до нашего отъезда во Внутреннюю Монголию, и несколько наших американских друзей предупредили нас о том, что кто-то в иностранной колонии в Пекине и Тяньцзине очень активен в распространении ложных слухов. Наши изыскания на месте показывают, что существует некий иностранный источник, вовлеченный в это дело, но это, разумеется, не оправдывает недозволительных действий господина Пауэла. Мы будем держать Вас в курсе всех событий, хотелось бы лишь добавить, что до сих пор экспедиция не имела никаких конфликтов ни с японскими, ни с монгольскими, ни с китайскими, ни с советскими властями. Поистине, кажется странным, что несколько лет назад те же газеты обвиняли меня в просоветских симпатиях, а сейчас, похоже, обвиняют в связях с русской Белой Эмиграцией».
Через много лет журналист Пауэл, а за ним и Пеглер вновь стали публиковать компрометирующие Н. К. Рериха материалы. Это было связано с начавшейся президентской предвыборной кампанией Генри Уоллеса, которая и привела к полному провалу его политической карьеры. Сам Николай Константинович крах Уоллеса связывал с предательством Луиса Хорша, который присвоил себе практически всю собственность Рерихов в Нью-Йорке. В этой истории Генри Уоллес играл неблаговидную роль, поддержав необоснованные претензии финансиста рериховских учреждений на имущество Николая Константиновича в США.
Американские участники экспедиции, приехав в Харбин, где их несколько месяцев ожидали Николай Константинович и Юрий, заявили, что Н. К. Рерих руководителем экспедиции не является, а документы, выданные департаментом земледелия, подложны. От такой наглости Н. К. Рерих даже не знал, как защититься, так как ботаников поддержал американский консул в Харбине. Николай Константинович, сам того не желая, нажил в его лице врага, еще раньше послав в государственный департамент США письмо, в котором рассказал о нескольких неблаговидных поступках консула.
В конце концов, Николай Константинович все же добился отправки ботаников обратно в Соединенные Штаты. Но японцы, боявшиеся до этого связываться с Н. К. Рерихом, видя за ним могущественную сверхдержаву — США, теперь почувствовав некоторую слабость его позиций, тут же нанесли Николаю Константиновичу очередной удар. В эмигрантских газетах Н. К. Рериха называли не иначе, как агентом Москвы или США. Кроме того, японцы ограничили маршрут экспедиции, не позволив ей пройти по территории, примыкающей к границе Монголии. Конечно, при этом они заботились о своих геополитических и военных интересах и вряд ли даже какой-либо другой экспедиции позволили бы двигаться тем же маршрутом. Оказавшись в довольно трудном положении, в конце 1934 года Николай Рерих вынужден был перебраться из оккупированной японцами Маньчжурии в пока еще свободный Китай.
В июне 1935 года Николай Константинович писал:
«Вчера читаем в „Норд Чайна Стар“ знаменательную статью под заглавием „Песчаные бури приканчивают эру пионеров в Соединенных Штатах“. В статье приводятся слова заведующего оросительным отделом департамента внутренних дел. Он указывает на умножающиеся песчаные бури и засухи, препятствующие делу земледелия. При этом замечается, что если в ближайшем же будущем не будут приняты меры для закрепления почвы растительностью, надвигающееся бедствие приблизится с необычайной быстротой.
Поистине, меры, принимаемые президентом Рузвельтом и министром земледелия Уоллесом, неотложны и своевременны. За время одного поколения уже можно убеждаться, как меняются климатические и прочие условия местности. Даже немногие годы жестокого небрежения уже отзовутся труднопоправимо. Потому-то всякие насаждения так неотложно нужны.
Также еще вчера, когда брались образцы почв, думалось: конечно, почвы должны быть исследованы и сопоставлены. Не только почва, но даже виды насекомых могут способствовать и своеобразному размножению и питанию растительности. Но поверх всего все-таки будут полезны семена тех злаков, которые в течение столетий противостояли суровым условиям.
Несомненно, что условия Монголии на границе степи и барханной пустыни могут давать множество поучительных примеров. Когда из Гоби, из далекого Такла-Макана, приносятся вихрями клубы песка и пыли, иногда можно опасаться, что местная, вообще поздно появляющаяся растительность не выдержит; но любопытно наблюдать, как, несмотря на всякие затруднения, трава все же начинает пробиваться.
Можно наблюдать, что кажущиеся бедными травы очень питательны и жадно поедаются скотом. И скот на глазах оправляется.
Не так много разновидностей этих сухостойких трав и кустарников. Очевидно, в веках произошел отбор. В то время как в соседней Маньчжурии, где условия немногим сравнительно отличаются, имеется более восьмисот видов растений, тогда как в барханной Монголии, по-видимому, их не более трехсот. Но не в том дело. Важно иметь перед собою хотя бы и немногочисленные, но устойчивые и питательные злаки. Они вполне выполняют обе необходимые задачи — и закрепляют почву, и пригодны для питания скота.
Неожиданная разнородность растительности в Маньчжурии вызвала старую легенду. „При сотворении мира все страны получили свою растительность и животный мир, но Маньчжурия почему-то была забыта. Тогда ангел воззвал к Богу об этой забытой стране. А Господь ответил:
— Посмотри, что у тебя осталось в мешке, и вытряхни все остатки.
Оттого-то так в Маньчжурии неожиданно разнообразны растительность и животный мир. Странно сочетались образцы и жаркого и северного климата“.
Эту легенду рассказывал мне генерал Хорват, много потрудившийся над всякими землеустройствами и в Маньчжурии, и ранее того в Закаспийском крае. Даже среди пустыннейших насаждений генерал Хорват вынес много оптимистических заключений. При проведении железных дорог в Туркестане была спешная необходимость укрепить движущиеся барханы, и в несколько лет эта задача была успешно выполнена. Кроме трав и кустарников, помогали насаждения вяза-карагача, тополя и некоторых пород ивы.
Конечно, местности Маньчжурии, более богатые растительностью, менее подходят для наблюдения, нежели барханные степи Монголии. Если уж противопоставлять нечто неслыханным песчаным бурям и торнадо, то нужно брать нечто самое испытанное, простейшее и полезнейшее»[383].
Но неожиданно в тексте рериховского эссе появляется и политическая сторона вопроса: «И в самой Монголии уже начинают думать об образцовых хозяйствах, о насаждениях и об улучшении скота.
Из недавних постановлений монгольского правительства можно видеть, что следующие нововведения для устройства страны признаны неотложными: I. Местный автономный институт должен быть учрежден для образования служебных лиц Монголии. II. Монгольские войска должны быть коренным образом преобразованы. III. Госпитали и другие санитарные учреждения должны быть устроены во Внутренней Монголии для лечения больных и для предотвращения чумы. IV. Основы движения Новой Жизни, установленные маршалом Чан-Кай-Ши, должны быть приняты во Внутренней Монголии, и новые показательные деревни должны быть учреждены. V. Культурные учреждения должны быть учреждены для улучшения образования монголов. VI. Нормальные школы должны быть повсюду открыты для образования учителей Монголии. VII. Производительные, промышленные и кредитные кооперативы должны быть установлены, чтобы развивать природные богатства страны, способствовать торговле и снабжать посредством займов средствами монгольских промышленников. VIII. Должно озаботиться построением путей сообщения во всей Внутренней Монголии. IX. Специальное бюро должно быть устроено для проведения телефона и телеграфа и почтовых учреждений во всех сеймах и знаменах Внутренней Монголии.
Все перечисленное является высокополезными насаждениями, которые, естественно, вызывают сочувствие всех мыслящих о культуре. Итак, мы видим в различных странах, наряду со смятениями дня сегодняшнего, истинную заботу о будущем. Являются как бы два вида работы. Одна, чтобы утихомирить напряжение и смущение дня сегодняшнего, а другая — в благородных устремлениях построения будущего. Эта вторая работа должна наполнять каждого культурного работника радостью. Правда, мы не увидим сегодня следствий этой благородной работы. Только завтра, когда блеснет это светлое завтра, мы увидим и зазеленевшие барханы, и повсеместные школы, и образцовые фермы. Но для того, чтобы их увидеть завтра, нужно сегодня же о них подумать и помочь им». «Один из самых полезнейших злаков — трава благая»[384].
Но в далекой Америке судьба ботанической экспедиции уже была решена. Сначала Николаю Константиновичу заявили, что работы на территории Китая необходимо свертывать, так как его деятельность получила нежелательный политический резонанс. Н. К. Рерих еще надеялся, что исследования можно будет продолжить в Индии, но, проплыв морем через Шанхай в Индию, он понял, что теперь ботанические изыскания придется прекратить и, более того, невозможно будет даже вернуться в Соединенные Штаты, где по доносу Луиса Хорша Рериха ждала налоговая полиция, желавшая немедленно истребовать с него налоги за проведение Первой Американской Центрально-Азиатской экспедиции 1925 года. Было ясно, что после этого и финансовые затраты Второй экспедиции будут поставлены американскими властями под сомнение. С этого момента путь в Америку для Николая Константиновича был навсегда закрыт.