СОСТАВ СКАМЬИ ПОДСУДИМЫХ ОПРЕДЕЛЯЕТСЯ

СОСТАВ СКАМЬИ ПОДСУДИМЫХ ОПРЕДЕЛЯЕТСЯ

Итак, следствие «сформировало» две троцкистские, шпионские, антисоветские группы — одну — из руководящих сотрудников газеты «Правда», вторую — известных представителей культуры, но среди них нет ни одного государственного деятеля. В листке из «Дела» Кольцова, с фамилиями, явно продиктованными ему следователем, есть запись «Второй НКИД». Теперь становится понятно, что это такое. «Второй НКИД» — это Литвинов, Потемкин, Суриц, Уманский, Майский, Штейн — то есть сам нарком и наиболее видные послы в европейских странах. Но перечисленных выше людей надо как-то связать с Кольцовым. Хотя он и знаком с ними, этого недостаточно. И конечно, следствие находит такие связи. В первую очередь из архива своего ведомства поднимается дело бывшего заместителя заведующего отделом печати НКИД Миронова Бориса Мироновича, — уже арестованного и расстрелянного «врага народа». Миронову по его рабочим обязанностям часто приходилось общаться с Карлом Радеком и Михаилом Кольцовым, которые получали у него информацию для международных обзоров, публикуемых в газетах. Ну, а как работник НКИД, Миронов, естественно, был связан с Литвиновым. Не имело значения, что Миронов уже мертв и не может дать показаний. Он уже был причислен к «врагам народа», а «связь с врагом народа» как раз то, что нужно следствию. Выстраивается еще одна цепочка: Радек — Миронов — Кольцов — Литвинов.

Но нужен еще какой-нибудь человек, работник НКИД, который смог бы «закрепить» эту цепочку своими показаниями. И такого человека «изобретательные» следователи, конечно, находят без труда…

В 1869 году в маленьком городке Березино Минской губернии в небогатой еврейской семье Гельфандов родился мальчик, которого назвали Исроэль. Как и многие другие дети, он поступил в гимназию, которую довольно неплохо окончил в 1885 году. После окончания гимназии он из-за своей национальности не мог продолжить образование в России. Его отец каким-то образом достал деньги и отправил своего отпрыска учиться в Швейцарию. Окончив Базельский университет и получив степень доктора философии, Исроэль Гельфанд перебрался в Германию, где примкнул клевой социал-демократии. Одновременно он увлекся журналистикой, причем, небезуспешно. Свои статьи он подписывает псевдонимом — Александр Парвус, это имя с того времени заменяет его настоящее. Его друзьями становятся многие русские марксисты, один из них Лев Троцкий. Роза Люксембург называет Парвуса — «Слон с головой Сократа». За участие в революционном движении Парвуса высылают из Германии, и он едет в Россию. Он принимает участие в революции 1905 года. Его арестовывают и отправляют в ссылку в Сибирь, откуда он немедленно бежит и снова оказывается в Германии. Парвус, видимо, прекрасно понял, что революционная деятельность не принесет ему много дивидендов. И он решает заняться коммерцией, для чего использует свои старые революционные связи. Он становится коммерческим агентом Горького и первым делом присваивает себе гонорар, причитающийся писателю за издание его книг. Возмущенный Горький требует вернуть деньги, но Парвус исчезает вместе с ними. Используя деньги писателя как начальный капитал, Парвус занимается поставками оружия, продовольствия, амуниции в армии многих стран и на этом колоссально наживается. Начинается Первая мировая война. И тут Парвус разворачивается вовсю. Ему удается склонить сотрудников германского МИДа на выделение крупной суммы для организации им, Парвусом, революции в России. Причем он обещает, что эта революция произойдет в начале 1916 года. Само собой разумеется, большая часть этих денег осела в карманах Парвуса, но какая-то сумма попала и большевикам. В России происходит Февральская революция, но война продолжается. Как ни странно, Парвусу еще раз удалось убедить германский МИД выдать ему деньги, на этот раз для организации проезда Ленина со товарищами через Германию в Россию. Ему выделили на это около 5 миллионов марок. На этот раз вложение германского МИДа оправдало себя — происходит Октябрьский переворот, а затем по настоянию Ленина был подписан сепаратный Брестский мир с Германией. Правда, ее это не спасло от последовавшей через год капитуляции.

После установления в России советской власти Александр Парвус попытался вернуться на родину, но Владимир Ильич, то ли опасаясь разоблачений Парвуса по поводу германских денег, то ли из-за своего негативного отношения к нему, въезд в Советскую Россию коммерсанту запретил. Надо отметить, что когда практически «выпихнутый» в вынужденную эмиграцию Горький обосновался на острове Капри, Парвус небольшими суммами начал возвращать свой долг писателю. В конце жизни Парвус поселяется в Германии, где он, видимо, как «хобби», занимается журналистикой и даже создает институт по изучению мировой войны. Умер он в конце 1924 года, оставив после себя тайну исчезновения весьма любопытных архивов и большей части огромного состояния, а также кучу детей от законных браков и многочисленных внебрачных связей. Вскоре после смерти Парвуса в Берлин приехал его сын от первой жены Евгений Александрович Гельфанд-Гнедин, сотрудник Наркоминдела. А вслед за ним в столице Германии появились и другие многочисленные отпрыски любвеобильного Александра Парвуса. Начался длительный судебный процесс. Результатом этого судебного разбирательства было выделение 100 тысяч марок Гнедину, который передал деньги советскому постпредству, то есть государству. А по тем временам это была довольно солидная сумма. Однако передача денег не спасла Гнедина от ареста в мае 1939 года. Гнедину, в отличие от Кольцова, Бабеля и Мейерхольда выпала более счастливая судьба — он не был расстрелян, но провел долгих 16 лет в сталинских лагерях. В 60-х годах Гнедин начал печататься в «Самиздате» с разоблачениями культа личности. А в середине 70-х издал в Голландии книгу своих мемуаров «Катастрофа и второе рождение».

Вот этого самого Евгения Александровича Гнедина следователи «пристегнули» к затеваемому процессу. Он был очень удобной фигурой — заведующий отделом печати НКИД, хорошо знавший «врага народа» Миронова, довольно близкий сотрудник Литвинова и вдобавок хороший знакомый Кольцова. Ну и, конечно, довольно сомнительное, с точки зрения советской власти, происхождение. Теперь оставалось только заставить Гнедина признаться в шпионской деятельности, естественно, под руководством Литвинова. И начались допросы, о которых Гнедин рассказывает в своей книге.

«Берия и Кобулов посадили меня на стул, сами сели по обе стороны и били меня кулаками по голове, устроили игру в „качели“. Били жутко — наотмашь, требовали, чтобы я дал показания против Литвинова… Я терял сознание, но меня продолжали истязать. Выплевывая кровь из разбитого рта, приходя в себя, продолжал твердить:

— Максим Максимович Литвинов — честнейший человек, верный сын народа и Коммунистической партии…»

Видимо, так оно и было, как пишет Гнедин. Хотя есть одно «но»… Не хочется сомневаться в человеке, прошедшем «круги ада» в кровавых недрах НКВД, но правда есть правда. Из «Дела» Гнедина не видно, что его допрашивали лично Берия и Кобулов. Для них Гнедин был не тем «уровнем». Для подобных дел у Берии имелся обширный контингент заплечных дел мастеров. Возможно, Евгений Александрович чуть-чуть приукрасил свой рассказ для большей убедительности в расчете на западного читателя, которому фамилия Берии могла быть известна. Впрочем, это не так уж важно в сравнении с тем, что пришлось испытать Гнедину.

Вскоре, как почти все, Гнедин был сломлен и дал показания.

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА

ГНЕДИНА-ГЕЛЬФАНД Е.А. быв. зав. отделом печати НКИД от 15–16.V.39 г.

…Позднее я узнал о принадлежности к нашей антисоветской организации М. КОЛЬЦОВА.

Вопрос: Когда и от кого?

Ответ: По непосредственной связи с ним. Впервые о принадлежности КОЛЬЦОВА к антисоветской организации я понял во время одного из его проездов через Берлин в 1936–37 г.г. Неожиданно для меня КОЛЬЦОВ проявил откровенное сожаление и беспокойство по поводу происходящих арестов заговорщиков, но открылся мне КОЛЬЦОВ, как участник антисоветской организации только в Москве, сначала вскользь во время одной из встреч, а затем уже прямо 7 ноября 1938 года на приеме в НКИД.

Во время разговора к концу приема КОЛЬЦОВ сказал мне, что он в курсе моей антисоветской работы под руководством ЛИТВИНОВА и знает от ЛИТВИНОВА об угрожающей мне неприятности, в связи с возможным вскрытием моей антисоветской работы заграницей. КОЛЬЦОВ говорил мне также о своей антисоветской связи с ЛИТВИНОВЫМ.

Теперь остается только «закрепить» достигнутый «успех». И доблестные следователи-садисты проводят «очную ставку» между Гнединым и Кольцовым.

ПРОТОКОЛ ОЧНОЙ СТАВКИ

между арестованными КОЛЬЦОВЫМ Михаилом Ефимовичем и ГНЕДИНЫМ Евгением Александровичем.

От 29 августа 1939 г.

После взаимного опознания друг друга, арестованные заявили, что личных счетов между ними нет и на поставленные вопросы показали:

Вопрос КОЛЬЦОВУ: Вы подтверждаете ранее данные Вами показания о своей изменнической работе?

Ответ: Да, подтверждаю.

Вопрос ГНЕДИНУ: А вы?

Ответ: Да, подтверждаю.

Вопрос КОЛЬЦОВУ: Что вам известно об антисоветской работе ГНЕДИНА?

Ответ: Мне известно, что ГНЕДИН находился в дружеских отношениях с РАДЕКОМ и как-то РАДЕК мне указал на ряд людей, которых он назвал «энтузиастами германо-советского сближения» и рекомендовал мне помочь этим людям. Эти люди, сказал он, знают, что несмотря на различие политического строя, считают, что интересы СССР и Германии во многом совпадают.

РАДЕК, я, УМАНСКИЙ, МИРОНОВ и ГНЕДИН при встрече говорили о необходимости сближения этих стран и при этом подвергалось критике решение советского правительства в этой области. При этих разговорах присутствовал и ГНЕДИН, точно я не могу вспомнить этих разговоров, но о том, что разговор, направленный к критике внешней политики советской власти был. Это было примерно в начале 1933 года, тогда к этому вопросу мы возвращались неоднократно.

Разговор происходил в различной обстановке: в редакции и, кажется, один раз на квартире УМАНСКОГО.

Вопрос ГНЕДИНУ: Верно ли показывает КОЛЬЦОВ?

Ответ: Нет не верно, я думаю, что он ошибается.

Вопрос ГНЕДИНУ: А вы лично имели антисоветскую беседу с КОЛЬЦОВЫМ?

Ответ: Антисоветской беседы с КОЛЬЦОВЫМ не имел, но я должен показать о беседе в конце 1938 г. на очередном большом приеме в Наркоминделе, КОЛЬЦОВ дал мне понять, что он находится в близких отношениях с ЛИТВИНОВЫМ и вообще он выражал сожаление по поводу предстоящей мне неприятности, квалифицируя слова КОЛЬЦОВА, я тогда обнаружил его причастность к антисоветской организации. Я обратил внимание на этот разговор. Кроме этого, в Берлине, при встрече с КОЛЬЦОВЫМ, когда он проезжал в Испанию он высказывал огорчение по поводу начавшихся арестов. Речь шла о разоблачении врагов народа. Таким образом у меня с КОЛЬЦОВЫМ было два разговора: один разговор в Берлине, во время которого он высказывал огорчение по поводу разоблачения врагов народа, хотя он не уточнил мне, что происходит. Второй разговор, это на банкете.

Вопрос КОЛЬЦОВУ: Имело ли место у вас такие разговоры, о которых показывает ГНЕДИН, как в Берлине, так и на приеме 7 ноября 1938 года?

Ответ: Разговор в Берлине, возможно и был, но в деталях я его не помню. Я тогда выражал свое огорчение по поводу того, что среди советских работников и среди военных были обнаружены враги народа, произведены массовые аресты, о чем я узнал, во время приезда своего. О чем идет речь, во второй части показаний ГНЕДИНА я просто не знаю мне не были известны неприятности, которые угрожали ГНЕДИНУ, я не знаю просто о каких неприятностях идет речь.

Вопрос ГНЕДИНУ: Вы может быть более подробно расскажите о своем разговоре с КОЛЬЦОВЫМ 7 ноября 1938 года на банкете в Наркоминделе?

Ответ: Осенью 1938 года я был причислен на одном из партийных собраний к числу лиц, в отношении, которых не была проведена разоблачительная работа. Я думаю, что КОЛЬЦОВ имел в виду именно это обстоятельство, тогда он мне сказал, что он знает какие у меня трудности и неприятности по партийной линии.

Заявление КОЛЬЦОВА.

О неприятностях, которые грозили ГНЕДИНУ в то время я слышу сейчас от него в первый раз, в частности о том, что он был причислен к числу лиц, в отношении которых не была проведена разоблачительная работа.

Я действительно, не задолго до этого был у ЛИТВИНОВА и сказал об этом ГНЕДИНУ, но я не слышал о неприятностях, угрожающих ГНЕДИНУ.

Оба арестованных заявили, что вопросов друг к другу они не имеют.

Протокол очной ставки застенографирован с наших слов, нами прочитан.

КОЛЬЦОВ

ГНЕДИН

Очную ставку провели:

Пом. нач. следчасти НКВД

Ст. лейтенант гос. Безопасности

(ПИНЗУР)

Ст. следователь следчасти НКВД Ст. лейтенант гос. безопасности (РАДЧЕНКО)

Следователь следчасти НКВД Лейтенант гос. безопасности (КУЗЬМИНОВ)

Да, вопросов друг к другу Гнедин и Кольцов не имели. А какие могли быть вопросы у двух подвергнутых жестоким истязаниям, сломленных людей. Наверняка, им перед очной ставкой следователями даны были четкие «наставления», о чем и о ком надо говорить. Можно себе представить, как эти двое людей, друживших до ареста, потупя в пол глаза, стараясь не смотреть друг на друга, тусклыми голосами отвечали на «вопросы».

Теперь у следствия появляется возможность для разоблачения еще одной «преступной» группы — «Второго НКИД», «шпионов» и «предателей», окопавшихся в одном из важнейших министерств государства. Это в первую очередь Литвинов, а также послы — Потемкин, Суриц, Штейн, Уманский, Майский — люди, поддерживавшие взгляды Литвинова на международную политику СССР.

Почему кандидатом на участие в процессе в качестве главного подсудимого стал Максим Литвинов? А вот почему. Назначенный на пост наркома иностранных дел в 1930 году, с 1933 года — момента прихода к власти Гитлера — настойчиво проводил линию на сближение с западными демократиями для совместного отпора германской агрессии. Сталин внешне как будто бы поддерживал эту политику. Советский Союз даже вступил в Лигу Наций. Но Гитлер по духу был гораздо ближе Вождю, чем англо-французские демократические лидеры. Одновременно с переговорами о возможности союза с Францией и Англией официальной антигитлеровской пропагандой, развернутой на страницах советских газет и журналов, как оказалось, проходили тайные переговоры и контакты с представителями Германии. Об этом свидетельствует тот же Гнедин, работавший в середине 30-х годов в советском посольстве в Берлине. В 1933 году секретные контакты с представителями гитлеровской верхушки осуществлял вездесущий Карл Радек, затем эту деятельность продолжил советский торгпред Канделаки. Он в разные годы встречался и имел продолжительные беседы с Шахтом и наци номер два Германом Герингом. В своей книге Вальтер Кривицкий, бывший агент НКВД, сбежавший на Запад, приводит одно весьма любопытное откровение Радека: «Только дураки могут вообразить, что мы когда-нибудь порвем с Германией. То, что я пишу, — это одно, в действительности дело обстоит совсем иначе. Никто не может дать нам того, что нам дает Германия. Для нас порвать с Германией просто невозможно». И Радек прав: в первые годы советской власти, после заключения Рапалльского договора, из Германии в Россию поступала весьма значительная техническая и экономическая помощь, которая играла не последнюю роль в строительстве советской индустрии. Евгений Гнедин в своей книге писал: «Я вспоминаю, как мы, дипломатические работники посольства в Берлине, были несколько озадачены, когда, проезжая через Берлин, Элиа — заместитель наркома внешней торговли, в силу старых связей имевший доступ к Сталину, дал понять, что „наверху“ оценивают гитлеризм „по-иному“, — иначе, чем в прессе и чем работники посольства СССР в Берлине». Тайные контакты проходили помимо НКИД, и Литвинова о них не информировали. Он продолжал участвовать во всевозможных переговорах о союзе с Францией и Англией, принимал в Москве посланников этих стран. Дело со скрипом, но продвигалось. Видимо, у Сталина еще не сложилось твердого мнения: с одной стороны, он боялся Гитлера, а с другой — ненавидел демократию. Как всегда, Хозяин не торопился принимать решение — на кого ему ориентироваться — на Гитлера или на англо-французский союз. Наконец он решился.

В ночь с 3 на 4 мая 1939 года около здания НКИД на Кузнецком мосту, почти напротив НКВД, были выставлены пикеты из сотрудников Берии. А утром 4 мая в кабинет Литвинова пришли Маленков, Берия и Молотов. Они объявили Максиму Максимовичу, что он отстранен от работы. Отставка Литвинова вызвала переполох в правительственных кругах многих стран. Там поняли, что готовится крутой поворот во внешней политике СССР. В Германии отставка еврея Литвинова и приход на его пост Молотова получили положительную оценку. Молотов, ненавидевший Литвинова, много лет спустя говорил о нем: «Он, конечно, дипломат неплохой, хороший. Но духовно стоял на другой позиции, довольно оппортунистической, очень сочувствовал Троцкому, Зиновьеву, Каменеву, и, конечно, он не мог пользоваться нашим полным доверием.

…Литвинов был совершенно враждебным к нам. Мы перехватили запись его беседы с американским корреспондентом, явным разведчиком… Корреспондент этот написал о своей беседе с Литвиновым, конечно, не так, как было фактически… Мы получили полную запись беседы — известным путем… Он говорил… „Только внешнее вмешательство может изменить положение в стране…“ Он заслуживал высшую меру наказания со стороны пролетариата. Любую меру».

А вот характеристики, данные Молотовым Уманскому и Сурицу.

«…Поставили этого Уманского — он, конечно, такой, несерьезный. Другого не было.

…Суриц его (Литвинова) приятель был. Он менее самостоятельный, по-моему, из бывших меньшевиков…»

Примечательно и мнение Андрея Громыко, преемника Литвинова на посту посла СССР в США. Громыко отзывается о Литвинове весьма негативно, но, сам того не замечая, подчеркивает, что Максим Максимович был человеком принципиальным, не меняющим своего мнения даже в опасной ситуации.

«Во время пребывания Молотова с визитом в Вашингтоне в июне 1942 года мое внимание привлек разговор Литвинова с Молотовым… Речь зашла тогда и об оценке политики Англии и Франции накануне Второй мировой войны… Молотов высказался об этой политике резко, заявив, что фактически эти две страны подталкивали Гитлера на развязывание войны против Советского Союза. Иначе говоря, он высказал мнение, которого придерживалось ЦК партии и Советское правительство, о чем неоднократно заявлялось на весь мир.

Литвинов выразил несогласие с такой квалификацией политики Англии и Франции…

Я удивился тому упорству, с которым Литвинов в разговоре пытался выгораживать позицию Англии и Франции…

Я не сомневался, что по возвращении в Москву Молотов доложит Сталину об этом диспуте в автомашине».

Да, Литвинов был человеком мужественным и принципиальным. Вот что рассказывал мне мой дед, находившийся в дружеских отношениях с Литвиновым.

«…Сталин Литвинова недолюбливал, как недолюбливал всех тех, кто имел собственное мнение и руководствовался в своей деятельности здравым смыслом, а не раболепным послушанием Хозяину. Со своей стороны Максиму Максимовичу претило холуйское пресмыкательство перед „мудрым и любимым Вождем“. Как-то, после возвращения Кольцова из Испании, мы были в гостях у Максима Максимовича. Литвинов с интересом слушал рассказы брата о войне в Испании, а потом речь зашла о пресловутых политических процессах той поры. И я припомнил, как небезызвестный Мехлис, придававший большое значение мнению Лиона Фейхтвангера об этих процессах, узнав, что известный немецкий писатель усомнился в искренности признаний подсудимых „врагов народа“, помолчав, вскипел и рявкнул:

— Сомневается в их искренности? А пошел он к… матери!

Максим Максимович расхохотался.

— Что ж. Для таких, как Мехлис, — это главный и неопровержимый довод, как гласит латинское выражение — „ультима рацио“.

В это время радио передавало из Большого театра трансляцию какого-то собрания, на котором присутствовал Сталин. Зачитывалось какое-то традиционное ему приветствие со стандартными фразами типа: „Дорогой товарищ Сталин! Шлем тебе, нашему гениальному, мудрому и любимому Вождю и Учителю…“

Литвинова буквально передернуло.

— А зачем посылать, — с раздражением вырвалось у него, — ведь он сидит тут же. Все это слушает. Византийское раболепие! Но, видимо, ему это по вкусу».

Вскоре, выступая на пленуме ЦК партии с довольно большим докладом, Литвинов вызвал явное неудовольствие Сталина. Вождь, взяв слово сразу после Литвинова, подверг его выступление очень резкой критике. Литвинов понял, что он стоит перед своего рода Рубиконом. И он решился на совершенно неожиданный для всех и в том числе для Сталина прямой вопрос:

— Так что же, товарищ Сталин, вы считаете меня врагом народа?

Сталин помолчал и медленно ответил:

— Врагом народа не считаем. Папашу считаем честным революционером. («Папаша» — подпольная партийная кличка старого большевика Литвинова.)

Но такой, казалось, положительный отзыв Сталина еще ничего не значил. Во внутренней тюрьме НКВД продолжались допросы и копились «улики» о «шпионской, изменнической деятельности» Литвинова. Но пока никого из намеченных будущих «шпионов, троцкистов и предателей» не трогали. Сталин, как всегда, не торопился. Он был уверен, что никто от него не уйдет. Он умел ждать.