1939 ГОД. ВНУТРЕННЯЯ ТЮРЬМА НКВД. ПЕРВЫЕ «ПОКАЗАНИЯ» В ЗАСТЕНКАХ ЛУБЯНКИ
1939 ГОД. ВНУТРЕННЯЯ ТЮРЬМА НКВД. ПЕРВЫЕ «ПОКАЗАНИЯ» В ЗАСТЕНКАХ ЛУБЯНКИ
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
(о продлении срока ведения следствия и содержания под стражей)
1939 года, «23» февраля. Я, следователь Следственной части НКВД СССР — Сержант госбезопасности КУЗЬМИНОВ, рассмотрел следственное дело 21 620 по обвинению КОЛЬЦОВА Михаила Ефимовича в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58 п.1а, 10, 11 УК РСФСР —
НАШЕЛ:
На основании имевшихся материалов в НКВД СССР, свидетельствующих об активной антисоветской и шпионской деятельности, проводимой КОЛЬЦОВЫМ М.Е., 14-го декабря 1938 года КОЛЬЦОВ М.Е. был арестован и привлечен к уголовной ответственности.
В процессе ведения следствия и несмотря на проведенный ему допрос более 20 раз, КОЛЬЦОВ М.Е. виновном себя не признал.
Учитывая, что срок ведения следствия окончился 14/II-39 г., а имеющимися материалами КОЛЬЦОВ М.Е. изобличается, как руководитель антисоветской организации в системе печати и проведении им шпионской деятельности на протяжении ряда лет, поэтому руководствуясь ст. 116 УПК РСФСР
ПОСТАНОВИЛ:
Для полноты вскрытия всей преступной деятельности КОЛЬЦОВА М.Е. и связанных с ним по антисоветской деятельности лиц, возбудить ходатайство о продлении срока ведения следствия и содержания под стражей на 1 м-ц, т. е. до 14-го марта 1939 года.
СЛЕДОВАТЕЛЬ СЛЕДСТВ. ЧАСТИ НКВД СССР
СЕРЖАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ: (КУЗЬМИНОВ)
«СОГЛАСЕН»:
ПОМ.НАЧ.СЛЕДСТВ.ЧАСТИ НКВД СССР
ЛЕЙТЕНАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ (ШВАРЦМАН)
В постановлении указано, что обвиняемый допрошен 20 раз. В деле имеется два протокола допроса. На основании постановления ЦК и СНК каждый допрос должен быть запротоколирован.
Срок следствия продлить до 14.3.1939.
Военпрокурор ГВП Д. Кишаев
25.2.39.
Первый допрос Кольцова состоялся 5 января, второй, как это следует из «Дела», — 21 февраля. Но оказывается, что их за это время было «более 20», как сообщает сам следователь сержант Кузьминов. За то, что он не запротоколировал эти «более 20» допросов, прокурор его пожурил. Поэтому, видимо, о допросах в период с 21 февраля по 9 апреля в следующем обращении к прокурору о продлении сроков следствия Кузьминов не упоминает. А в том, что они были, можно не сомневаться. Итак, Кольцова допрашивают три месяца, как позже мы узнаем из материалов следствия, «его били по лицу, по зубам, по всему телу». Очевидно, применялись и другие зверские методы, о которых можно прочитать в воспоминаниях людей, прошедших через сталинские застенки. При этом (характерная деталь) тщательно соблюдается вся бюрократическая, канцелярская часть производства следствия — по сути абсолютно беззаконного, циничного, — аккуратно пишутся всевозможные постановления, утверждения, разрешения и т. д.
К примеру, в протокол обыска наряду с изъятыми документами, письмами, наградами, личным оружием и т. д., вносятся денежные суммы, в том числе «Испанские купюры — 10 купюр» и «Иностранные деньги металлические — 39 шт.».
Известно, что у каждого человека существует предел возможностей выносить пытки, и, видимо, у Кольцова он наступил через три месяца «допросов». И он решает давать самые нелепые, с его точки зрения, показания, которые он потом опровергнет на суде. Кольцов, вероятно, рассчитывал, что суд будет состоять не из таких же «кузьминовых», а из людей нормальных, более разумных и рангом повыше.
23 марта Кольцов своей рукой пишет первые показания.
9 апреля они появляются в «Деле» уже в виде машинописного текста.
ЛИЧНЫЕ ПОКАЗАНИЯ КОЛЬЦОВА Михаила Ефимовича от 9 апреля 1939 года.
Мелко-буржуазное происхождение и воспитание создали те элементы мелко-буржуазной психологии, с которыми я пришел в период Октябрьской революции на советскую работу и впоследствии в большевистскую печать.
Начав с работы в Наркомпросе под руководством А. ЛУНАЧАРСКОГО я был восхищен его «свободными» либерально примиренческими взглядами в отношении целого ряда враждебных советскому государству фактов и явлений и, в частности, его благодушным отношением к буржуазной литературе и прессе, даже если они нападали на советскую власть. Характерным для моей личной психологии того времени было мнение, что можно одновременно работать в советских органах и нападать на эти же органы на столбцах буржуазных газет, еще существовавших в этот период.
Подобные взгляды не оставались только взглядами. На практике, в 1918–19 годах я принимал участие в буржуазных газетах и даже поместил в них несколько статей антисоветского содержания, выражая свое раздражение по поводу репрессий, которые советская власть применяла к своим врагам.
В этот период, приехав в командировку для киносъемок советско-украинских переговоров в Киеве, я приобщился к атмосфере местной буржуазной печати и, начав с заметок и фельетонов «нейтрального» содержания на общие темы, дошел до враждебных антисоветских высказываний, описывал «душные минуты, проведенные в чрезвычайке» и прочие клеветнические небылицы о советской жизни. Я подвизался, главным образом, в киевской газете «Эхо», издаваемой бульварным антисоветским литератором ВАСИЛЕВСКИМ, и в газетах «Наш путь», «Вечер» и журнальчике «Куранты», носивших также антисоветский характер.
Начав позднее работу в советской печати, я во многом сохранил элементы той же мелко-буржуазной психологии, которая впоследствии не раз приводила меня к другим антипартийным и антисоветским преступлениям, в которых я признаю себя виновным.
Окончание периода военного коммунизма и оживление промышленности создали возможность выпуска наряду с ежедневной печатью также иллюстрированных журналов. Начав работать в этой области, я принес, однако, в нее ту же мелкобуржуазную психологию.
В 1923 году я начал редактировать иллюстрированный журнал «Огонек». Это время было первым периодом НЭПа, и, практически извращая линию партии в области издательского дела, я ориентировал содержание журнала, главным образом, на рыночный спрос, заботясь не об идеологическом содержании журнала, а об угождении читателю — покупателю, об обслуживании его всякого рода «сенсациями». В журнале помещался низкого качества литературный материал и снимки, а также рекламного характера очерки о деятельности разного рода учреждений, наркоматов и их руководителей.
В 1923 и в 1924 г. в «Огоньке» были помещены хвалебного характера очерки и снимки Троцкого, Радека, Рыкова, Раковского «за работой». Хотя эти враги народа в этот период еще не были полностью разоблачены и занимали видные посты — все же помещение подобных рекламных материалов лило воду на их мельницу.
Из видных троцкистов у меня в период 1923–1924 г.г. были встречи с Раковским и Радеком, являвшихся в моих глазах тогда людьми авторитетными, заслуживающими уважения и оказавшими на меня тогда вредное политическое влияние. Личная судьба троцкистов во мне вызывала сочувствие и обращение с ними казалось чересчур суровым. Я проявлял антипартийное сочувственное отношение к людям, оказавшимся худшими врагами и предателями советского народа, и имел колебания по вопросу о методах борьбы партии с троцкистами. Лично с Троцким я не имел личного знакомства, однако в 1919 г. написал хвалебную статью о нем и, как указал выше, помещал фото Троцкого в «Огоньке» в 1923–24 г.г.
В 1932 году у меня возобновилось знакомство с РАДЕКОМ. Оно не носило антипартийного характера. РАДЕК отзывался крайне восторженно о международном и внутреннем положении СССР, о партии и правительстве и уверял, что бывшие троцкисты теперь работают лояльно преданно.
По мере того, как журнал «Огонек» разросся в издательство, вокруг него постепенно сформировалась группа редакционных и литературных работников, частью аполитичных, частью чуждых советской власти, являвшаяся в своей совокупности группой антисоветской.
Не имея ясно оформленных политических установок и задач, группа придерживалась буржуазно-деляческих взглядов на советскую печать, считая пригодным к напечатанию лишь то, что может быть занимательным для публики, привлекать ее и что выходит из-под авторского пера или редакторского карандаша участников группы. Эти взгляды осуществлялись и в практической работе, приводя зачастую к выпуску недоброкачественных и вредных изданий.
В своем обиходе группа являлась носителем разного рода политических недовольств и антипартийных разговоров. Нередко я сам вел подобные разговоры.
В группу в основном входили: АБОЛЬНИКОВ С.Я., ЧЕРНЯВСКИЙ Л.Н., ЛЕВИН Б.М., ПРОКОФЬЕВА С.Е., ЗОЗУЛЯ Е.Д., БИНЕВИЧ А.И., ГУРЕВИЧ С.Д., РЯБИНИН Л.С., КАРМЕН Р.Л., ПЕТРОВ Е.П.
Подавляющее большинство участников названной группы привлекалось к работе лично мною либо с моего согласия и ведома.
Литературная продукция данной группы и издательства (за исключением тех изданий, которые имели автономные редакции) также выпускалась либо под моей редакцией, либо с моего ведома, и за нее я тоже несу полную ответственность.
Из отдельных участников группы — с ЧЕРНЯВСКИМ Л.Н. я был знаком по работе в «Правде», откуда он был снят в 1930–31 году решением ЦК, как связанный с «левацкой» группой ШАЦКИНА — ЛОМИНАДЕ. На работу в «Огоньке» поступила сначала его жена, ЧЕРНЯВСКАЯ А.Я., затем лично он. Работая в издательстве в качестве редакционного работника, а затем зам. директора, ЧЕРНЯВСКИЙ, равно как и его жена, являлись источником разного рода антисоветских разговоров, якобы, исходивших из руководящих кругов, ложных слухов о перемене в политике партии и т. д. Он был тесно связан с КРИНИЦКИМ А.Н., работавшим в последние годы секретарем Саратовского обкома. В отношении литературно-издательской работы ЧЕРНЯВСКИЙ придерживался взгляда, что советская литература как таковая совершенно не существует и для поднятия культурного уровня масс она не нужна — ее может с успехом заменить иностранная переводная литература, стоящая на несравненно более высокой ступени.
ГУРЕВИЧ С.Д. в прошлом был активным троцкистом и лично знаком с семьей Троцкого, с сыном которого, СЕДОВЫМ, он вместе воспитывался в школе. На работу в «Огонек» он был горячо рекомендован своими родственниками НОРЕНБЕРГОМ и НОРИНОЙ Ф.Е. Будучи восстановлен Контрольной комиссией в рядах партии и пройдя партийные чистки, ГУРЕВИЧ начал в «Огоньке» с небольшой технической работы, затем продвинулся на более ответственную, редакционную, и заведовал бюро фельетонов при издательстве. На партийных собраниях и чистках он выступал с большими покаянными речами и подробными описаниями своей былой антипартийной работы, что создало ему репутацию раскаявшегося и разоружившегося человека. Однако при этом ГУРЕВИЧ продолжал разносить антисоветскую троцкистскую клевету, источником которой являлись его родственные и дружеские связи с НЮРИНОЙ Ф.Е., КАЛМАНОВИЧЕМ М. (б. Наркомсовхозов), ГЕРЧИКОВЫМ (замнаркомсовхозов) и своим тестем ЛЕВИНСОНОМ (зам. нач. Санупра Кремля). В частности, ГУРЕВИЧ занимался антисоветскими разговорами об М. И. КАЛИНИНЕ, со слов ГЕРЧИКОВА. ГУРЕВИЧ был тесно связан с писателями Ильфом, Петровым Е. П. и Левиным Б. М., с которыми вел подобного же рода антисоветские беседы.
Положение ГУРЕВИЧА подкреплялось тем, что он, примерно до осени 1936 года был, несмотря на свое прошлое, засекречен Наркомвнуделом. Несмотря на явную недопустимость сохранения в аппарате издательства бывшего троцкиста ГУРЕВИЧА и его вредную роль — он, при моей поддержке, оставался на редакционной работе вплоть до второй половины 1937 года, когда он был исключен из партии. Но и после этого он уцелел в издательстве — правда, на технической работе, в почтовой экспедиции. Как мне сообщил секретарь парткома АБОЛЬНИКОВ, против полного увольнения ГУРЕВИЧА из издательства имелось тогда указание из аппарата НКВД. Лишь в самом конце 1937 или в начале 1938 года ГУРЕВИЧ был окончательно освобожден от работы в издательстве. После этого он дважды обращался ко мне, прося какой-нибудь литературно-переводческой работы, но у меня такой для него не оказалось.
ЛЕВИН Б.М., писатель и журналист, вошел в коллектив «Огонька» как активный литературный сотрудник. Принадлежа в прошлом к троцкистской оппозиции и отойдя затем от нее, ЛЕВИН сохранил, однако, антипартийные взгляды на положение писателя и журналиста в советской стране, считая, что здесь они не имеют достаточной «свободы выражения». В своих произведениях «Жили два товарища» и «Юноша» он воспевает тип одиночки, отрывающегося от советской партийной среды, вступающего в конфликт с ней, трагически кончающего самоубийством.
ЛЕВИН был с 1929–30 годов в приятельских отношениях со мной, ПРОКОФЬЕВОЙ, ГУРЕВИЧЕМ и ЗОЗУЛЕЙ и обменивался с нами своими антипартийными мнениями о бесчувственности и безучастности партийной среды к воспитанию и формированию молодого человека и его индивидуальности.
Примерно зимой 1932 года ГУРЕВИЧ и ЛЕВИН по поручению издательства (моему и ПРОКОФЬЕВОЙ) отправились на Урал, на Вишерский бумажный комбинат, с личным письмом ПРОКОФЬЕВОЙ С.Е. к начальнику комбината — нарковнудельцу БЕРЗИНУ, по которому они добились от него внеплановой отгрузки бумаги издательству. После этого ГУРЕВИЧ И ЛЕВИН установили постоянную связь с БЕРЗИНЫМ из Москвы и в Москве.
В последние годы ЛЕВИН сблизился с писательницей ГЕРАСИМОВОЙ B.C., бывшей женой писателя ФАДЕЕВА А.А., которая примыкала к группе при «Огоньке» и полностью разделяла взгляды ЛЕВИНА. И с ЛЕВИНЫМ и ГЕРАСИМОВОЙ у меня были дружеские отношения вплоть до последнего времени.
БИНЕВИЧ А.И. перешел в мае 1937 года на работу директора издательства «Огонек» из Наркомпроса РСФСР, где он был секретарем б. наркома БУБНОВА, работая при нем в течение многих лет. БИНЕВИЧ был рекомендован на работу Феликсом КОНОМ, который был ранее связан с ним по газете «Красная звезда». Кроме того я раньше лично знал БИНЕВИЧА и хорошо к нему относился. Придя в издательство к моменту моего вторичного отъезда в Испанию, БИНЕВИЧ договорился со мной о том, что в мое отсутствие будет как директор бережно относиться к кадрам издательства, т. е. иными словами, сохранит на работе всю подобранную мною в предыдущие годы группу. Так оно произошло и на деле. Вскоре, однако, БИНЕВИЧ был отделом печати ЦК снят с работы директора за засорение кадров издательства политически сомнительными людьми. Использовав свой отпуск, он стал хлопотать о возвращении в издательство на какую-нибудь другую должность. Мое предложение работать завхозом или агентом по сбору объявлений его не удовлетворяло. Он написал письмо ЕЖОВУ Н.И., который его знал по совместной работе в ЦК. В результате, по-видимому, указаний Н. И. ЕЖОВА и поддержки Феликса КОНА, мне позвонил зам. зав. отделом печати ЭРЛИХ М.М. и от имени отдела порекомендовал допустить БИНЕВИЧА к работе пом. редактора журнала, что я и сделал. БИНЕВИЧ пробыл на этой работе до своего ареста летом 1938 года.
ЗОЗУЛЯ Е.Д. начал свою деятельность в буржуазной печати, в одесских газетах и в петербургском журнале «Сатирикон». Познакомившись в 1917 году, я сохранил с ним дружеские отношения в последующие годы. Одновременно со мной он начал работать в «Огоньке» и постоянно ведал в нем литературной частью.
ЗОЗУЛЯ подходил к печатанию в «Огоньке» литературных материалов с тем же мелко-буржуазным мерилом, что и я. Он культивировал аполитичные рассказы, очерки и стихи, выхолащивая в политическом отношении журнал. Он до крайности сузил круг авторов журнала, руководясь в печатании их соображениями семейственности и кумовства. Благодаря моей постоянной поддержке ЗОЗУЛЯ прочно устроился в «Огоньке» и в текущей редакционной работе играл роль соединяющего звена в тесной группе литераторов при журнале.
Особым его покровительством пользовались АБОЛЬНИКОВ С., ЗАРУБИН И., КОЛОСОВ М. В групповых целях ЗОЗУЛЯ принимал и печатал недоброкачественный литературный материал членов группы. При мне он играл роль прихлебателя.
РЯБИНИН (РУБИНШТЕЙН) Л. С. был до 1927 года одним из руководящих работников в «Огоньке», являясь его ответственным секретарем и в мое отсутствие фактически ведал журналом. Человек авантюристический, безграмотный (в прошлом прапорщик царской армии) до «Огонька» работал в ГПУ, уполномоченным или начальником отделения и в РОСТА (ТАСС). В «Огонек» он втащил своего помощника из ГПУ, РЯДНОВА П.Я., который занял должность управделами издательства. РЯБИНИН и РЯДНОВ привлекали на работу в издательство антисоветских людей, как например, троцкистов ШАТУНОВСКОГО Я.М., ЯСНОГО, БЕЛОЭМИГРАНТА ДЮШЕНА. РЯБИНИН был связан с бывшими чекистами ПЕТЕРСОМ Я., САМСОНОВЫМ Т., также с бывшим секретарем МК — БАУМАНОМ. РЯБИНИН и РЯДНОВ имели конфликт со мной и ПРОКОФЬЕВОЙ и были сняты с работы, после чего РЯБИНИН пошел на работу в «Союзфото», а РЯДНОВ вернулся в ГПУ (кажется, он работал в НКВД до конца 1938 года).
В 1936 г., будучи командирован в «Правду» на работу в фотоотдел, РЯБИНИН обратился ко мне за рекомендацией и получил ее.
КАРМЕН Р.Л., журналист, фото-репортер и кино-оператор, работал в «Огоньке» с 1923 года, пользуясь покровительством моим и ЗОЗУЛИ и являясь моим учеником в газетно-журнальной работе.
Работая в «Известиях» КАРМЕН был близко связан с ТАЛЕМ и КРИВИЦКИМ, поселил последнего у себя на квартире и после его ареста сохранял его архив. В 1938 году КАРМЕН вел антисоветские разговоры о разгроме старых партийных кадров.
АБОЛЬНИКОВ С.Я. работал в начале в журнале «РОСТ» (под редакцией КИРШОНА В.) и был активным рапповцем. Затем перешел на работу секретаря журнала «Огонек» и секретаря парторганизации. АБОЛЬНИКОВ был человек подхалимского склада, носителем обывательских антипартийных слухов и исполнителем указаний моих и ПРОКОФЬЕВОЙ С. Е. АБОЛЬНИКОВ покрывал и поддерживал антипартийных и антисоветских людей в издательстве.
ПРОКОФЬЕВА С.Е. была со мной знакома с 1919 года, когда я работал с ней и ее мужем — ПРОКОФЬЕВЫМ Г.Е. (б. Замнаркомвнудела) в политотделе XII армии. Затем я их потерял из виду, вновь встретился около 1927 года и пригласил ПРОКОФЬЕВУ на работу в издательство. Здесь она была редактором «Женского журнала», затем, до мая 1937 года директором издательства. В этой должности ПРОКОФЬЕВА по моим указаниям и с моего ведома организационно осуществляла вредный деляческий курс в работе издательства и поддерживала в нем чуждые враждебные элементы.
Перечисленные антипартийные и антисоветские дела лиц, входивших в группу при «Огоньке», мне были известны, я их, покрывал и в этом являюсь виновным.
Возобновив знакомство с ПРОКОФЬЕВЫМИ, я бывал у них на дому и на даче. Здесь часто бывали также работники НКВД — МИРОНОВ, ФРИНОВСКИЙ, ШАНИН, СТАНИСЛАВСКИЙ, ГОРЯНОВ, ФЕЛЬДМАН, а также директор Промбанка — ПОПОВ Н.В., Наркомторг — ВЕЙЦЕР, его жена Наталья САЦ, поэт ЛУГОВСКОЙ, артисты БЕРСЕНЕВ и ГИАЦИНТОВА. Времяпрепровождение носило домашний, легкомысленный характер. Иногда ПРОКОФЬЕВ рассказывал мне о своих огромных успехах в борьбе с вредительством и в области перевоспитания осужденных вредителей. Он уверял, что силами вредителей, находившихся в его ведении, он может выполнять ряд хозяйственных задач, например, по конструкции машин и предметов вооружения гораздо быстрее и лучше, чем соответствующие хозяйственные организации и Наркоматы.
В конце 1936 года, находясь в Испании, я узнал из газет о назначении ЯГОДЫ и ПРОКОФЬЕВА в Наркомсвязь, а затем получил письмо от ПРОКОФЬЕВОЙ С.Е., где среди прочего говорилось, что «Георгий стал почтарем, и очень доволен своей новой работой». Приехав в апреле 1937 года в Москву, я дважды посетил ПРОКОФЬЕВЫХ на дому. При первом посещении я лишь на ходу видел ПРОКОФЬЕВА. При втором моем приходе он был в очень мрачном настроении. На мой вопрос, чем объясняется арест ЯГОДЫ, он сказал, что это связано с денежными злоупотреблениями. Я спросил также — чувствует ли себя он, ПРОКОФЬЕВ, сопричастным к делам ЯГОДЫ. Он ответил, что как заместитель наркома он ответственен за многое, совершенное ЯГОДОЙ, о чем он знал и не сигнализировал, в частности, за какие-то махинации ЯГОДЫ с драгоценностями. На другой день ко мне на квартиру пришла ПРОКОФЬЕВА С.Е. в почти невменяемом состоянии и рассказала, что вскоре после моего ухода ПРОКОФЬЕВ арестован. Она согласилась, с тем, что дальнейшая ее работа в издательстве невозможна и отправилась сдавать дела.
Через несколько дней она вновь посетила меня, прося о предоставлении ей площади в доме издательства, так как ее выселяют из дома НКВД. Услышав, что предоставить ей площади нельзя, она сказала: «Мне только остается просить НКВД арестовать меня». О встречах и разговорах с ПРОКОФЬЕВЫМИ я сообщил Н. И. ЕЖОВУ тогда же. Я, однако, считаю себя виновным в связи с семьей ПРОКОФЬЕВЫХ.
Основной литературно-политической моей работой была работа в «Правде». До конца 1930 и начала 1931 года я имел здесь функции только литературного сотрудника со стороны, внутри редакции не работал, а приносил фельетоны, большей частью на мною же выбранные темы. По работе я преимущественно был связан с М. И. УЛЬЯНОВОЙ, а также с И. И. СТЕПАНОВЫМ-СКВОРЦОВЫМ, Е. ЯРОСЛАВСКИМ, позднее — с В. ПОПОВЫМ-ДУБОВСКИМ, Д. МАРЕЦКИМ, М. КАНТОРОМ, являвшимися членами редколлегии.
Раз или два в год в редакции появлялся БУХАРИН, в текущей работе участия не принимавший. Отношение со стороны БУХАРИНА и МАРЕЦКОГО ко мне было хорошее, хотя они не имели близкого общения со мной, ограничиваясь предложениями почаще давать фельетоны.
В редакции происходили, в 1928–29 годах, при участии бухаринской школы, ряд закрытых совещаний, на которые я не был допущен. Полагая, что это совещания по редакционной работе, я не раз просил М. И. УЛЬЯНОВУ разрешения присутствовать на них, на что получал ответ, что совещания по специальным вопросам и мое присутствие не требуется. Я чувствовал себя беспризорным и в отношении ответственности за те свои фельетоны, где разоблачались бюрократизм, головотяпство, вредительство. Помещая эти статьи, редакция не интересовалась фактическим материалом, положенным в их основу, а затем, когда на фельетоны поступали возражения от затронутых ими лиц — направляла дела в ЦКК, устраняясь от ответственности и предоставляя мне самому защищать в ЦКК свою правоту.
Все это создавало у меня настроение изолированности и оторванности от газеты, которое владело мною до 1930–31 года, когда я больше вошел во внутреннюю жизнь редакции, уже при новом руководстве. У меня сохранились, однако, личные отношения с М. И. УЛЬЯНОВОЙ и Д. МАРЕЦКИМ, который обратился ко мне, в 1930 году, однажды за материальной помощью.
С 1930–31 годов, при новом руководстве «Правды», отношение ко мне редакции стало более близким и руководство — конкретным и активным. К моей работе были предъявлены определенные политические требования в направлении ее большей заостренности и большего применения к очередным задачам партии. Я стал работать непосредственно в редакции и соприкоснулся с ее внутренней жизнью — насколько это позволяли мне частые разъезды.
В составе работников «Правды» к 1934 году сформировались две группы, взаимно враждовавшие.
В первую группу входили: БОГОВОЙ И.В., ПОПОВ Михаил, НИКИТИН А.Е., НАЗАРОВ А. И. КАПУСТИН А.И., СОЛОВЬЕВ B.C., ТАЛЬ Б.М., КОБЕЛЕВ М.М., ПОТАПОВ Е. К ней также примыкали ДАВИДЮК А.М., ИВАНОВ П., ДАНИЛИН.
Группа эта, по политическому характеру правая, антипартийно и антисоветски настроенная, в своей деятельности стремилась препятствовать борьбе «Правды» против правых, ослабить или отстранить удары, направленные на БУХАРИНА и бухаринцев, помешать разоблачению на страницах газеты правой, антигосударственной вражеской работы.
Конкретно эта деятельность выражалась в отсеивании и отстранении поступавшего в газету материала, компрометирующего правых руководителей, в саботаже оперативных указаний руководства газетой и Центрального Комитета, в постоянных попытках дискредитировать руководство и, наконец, в терроризировании несогласных с группой работников. НИКИТИН в партийном отделе часто выхолащивал или просто задерживал корреспонденции о право-троцкистских делах в партийных организациях. Аналогичного поведения придерживались ПОПОВ и СОЛОВЬЕВ в промышленном и транспортном отделах, КОБЕЛЕВ в отделе советского строительства, НАЗАРОВ и РЕЗНИКОВ в отделе искусств, КАПУСТИН в отделе писем рабочих и колхозников.
Войдя в состав редколлегии, БОГОВОЙ и ПОПОВ стали смелее проводить свою правую линию и иногда действовать совершенно открыто. В разговорах они осуждали и высмеивали выступления «Правды» против Бухарина и Осинского в 1935–36 годах, квалифицируя их, как газетную конкуренцию «Правды» с «Известиями». ПОПОВ доказывал, что поскольку БУХАРИН является редактором «Известий», в отношении него недопустим тон, принятый «Правдой», — то же по поводу ОСИНСКОГО, в связи с полемикой с ним о работе ЦУНХУ[6]. В дни составления этих статей БОГОВОЙ и ПОПОВ демонстративно не появлялись в редакции, подчеркивая этим, что не несут ответственности за эти выступления.
В области культуры группа вела линию на жестокую расправу с кадрами интеллигенции, оглушая заезжательской критикой лучших писателей и художников. Извращая указания ЦК о борьбе с формализмом, та же группа, в период, когда БОГОВОЙ и ПОПОВ руководили газетой, зачисляла в формалисты чуть ли не всех деятелей искусств, вплоть до Алексея ТОЛСТОГО и художника ГЕРАСИМОВА.
В своем обиходе группа составляла сплоченное целое, устраивала частые пьянки, часто уединялась в редакционных помещениях, позволяла себе антисемитские выходки и издевательства над армянами, грузинами, украинцами, хулиганские замечания по адресу М. КАЛИНИНА (НАЗАРОВ), Л. КАГАНОВИЧА (ПОПОВ).
ПОПОВ М.И. был тесно связан с работавшим в МК троцкистом ФУРЕРОМ, который ежедневно посещал его в редакции. НИКИТИН был в тот же период (до середины 1936 года) близко спаян с троцкистом МУШПЕРТОМ.
С арестом БОГОВОГО, переходом ПОПОВА в газету «Труд» и уходом НАЗАРОВА, НИКИТИН и ДАВИДЮК спешно перестроились и в 1938 году помирились с новым руководством «Правды». Однако НИКИТИН всеми мерами оберегал и поддерживал уцелевшие в редакции осколки правой группы: КАПУСТИНА А.И., КОБЕЛЕВА М..М., СОЛОВЬЕВА B.C., хотя пребывание некоторых из них в газете наносило работе большой вред.
СОЛОВЬЕВ B.C., правый, продолжал до самого последнего времени оставаться ленинградским представителем «Правды» — хотя саботировал освещение жизни и работы Ленинграда и ленинградской партийной организации, либо изображал ее в искаженном свете. Под его руководством ленинградский пункт «Правды» превратился в гнездо чуждых людей. Несмотря на это СОЛОВЬЕВ, благодаря поддержке НИКИТИНА оставался на работе почти до конца 1938 года.
КАПУСТИН А.И., тоже правый, руководил важнейшим отделом писем рабочих и колхозников, являвшимся основным каналом связи «Правды» с широкими массами трудящихся и фактически парализовал этот отдел. При ежедневном поступлении в «Правду» более 500 писем со всех концов страны и большого аппарата читчиков, оплачиваемых сдельно с письма, КАПУСТИН по целым шестидневкам не находил достойным напечатания в газете ни одного письма, а валил письма в архив либо рассылал их с препроводительными бумажками по ведомствам и местным организациям, так что сплошь и рядом жалобы рабочих и колхозников попадали в руки тех самых головотяпов и врагов, на которых они жаловались. Состав читчиков в отделе писем, дающих направление каждому письму, был сильно засорен. Всем этим Отдел озлоблял трудящихся авторов писем и оказывал прямую помощь врагам.
КОБЕЛЕВА М.М., политически разложившегося человека, положение которого в «Правде» стало критическим, НИКИТИН перебросил в издательство «Огонек» и когда я приехал в Москву, он просил меня защитить КОБЕЛЕВА, если ему будут грозить слишком большие неприятности.
В другую антисоветскую группу работников «Правды» противопоставлявшую себя первой, входили — РОВИНСКИЙ Л.Я., ЛЕВИН Б.Е., КРУЖКОВ Н.Н., КРАСИНА Н., ГЕРШБЕРГ С., ИЗАКОВ Б. Р., ЗАСЛАВСКИЙ Д.О., ЗЕНУШКИН С.С., АЗИЗЯН А., РЫКЛИН и ряд корреспондентов «Правды» на местах. К этой же группе принадлежал я, играя в ней одну из руководящих ролей. Впоследствии к группе примкнули НИКИТИН А.Е., ДАВИДЮК А.М., КАПУСТИН А.И.
И раньше, в годы 1923–27, у меня были антипартийные колебания — по вопросу о борьбе с оппозицией, в которой я долго видел лишь чисто-идеологических противников партии и не признал превращения «оппозиционеров» в антисоветскую банду, в передовой отряд контрреволюционной буржуазии.
Подобного же рода колебания и недовольство возникли у меня в конце 1937 года, когда, по возвращении из Испании, я находился под сильным впечатлением размаха репрессий в отношении врагов народа. Этот размах мне казался преувеличенным и ненужным.
Антипартийными и антисоветскими являлись и мои колебания во время выборов в Верховный Совет: в выдвижении по каждому избирательному округу лишь одного кандидата я находил умаление советской демократии.
Мне представлялся несправедливым и подбор ряда кандидатов в депутаты Верховного Совета СССР, в частности таких кандидатов, как литератор СТАВСКИЙ или тот же НИКИТИН. Мне казалось, что моя работа, опыт и заслуги как журналиста-общественника дают больше оснований для выдвижения именно меня, а не их, в кандидаты. Эти настроения создались у меня еще в Испании, и я их излил в письме в ЦК, заканчивая просьбой отозвать меня в Москву. Вообще, мнение о своих заслугах и о полезности для партии было исключительно высокое, что делало меня до крайности снисходительным к отрицательным моим сторонам.
Колебания у меня также были по вопросу о политике партии и правительства в области высшей школы. Специализация высших учебных заведений мною рассматривалась как сужение кругозора советской интеллигенции и понижение ее культурного уровня.
Во время столкновения у озера Хасан у меня возникли колебания по вопросу о политике правительства в этом конфликте. Я считал, что следует, используя момент, пока Япония увязла в Китае, развить операцию у высоты Заозерной и отбросить японцев подальше от советских границ.
Антипартийные и антисоветские вражеские разговоры на эти темы я вел с РОВИНСКИМ, НИКИТИНЫМ, ДАВИДЮКОМ, ЗАСЛАВСКИМ, ЛЕЖНЕВЫМ, РЫКЛИНЫМ, КРАСИНОЙ. Эти разговоры всегда подогревались информациями о новых арестах и смещениях, которые ежедневно со своими вражескими комментариями притаскивал НИКИТИН из аппарата ЦК, а также сплетнического характера аналогичными «новостями» от ДАВИДЮКА и ЛЕВИНА из партийного отдела.
РОВИНСКИЙ в 1938 году играл в работе газеты ведущую роль. Имея в своем ведении основные рычаги редакции, секретариат и местную сеть, он подбирал в их состав людей только полностью послушных ему. Меньшевик в прошлом, РОВИНСКИЙ вносил в текущую работу беспринципность и карьеризм. Он нередко использовал для вредной шумихи местную сеть, для чего, совместно с ЗЕНУШКИНЫМ С.С. подстрекал ее на демагогические извращения и культивировал тип корреспондента «шумовика», охотника за антипартийными сенсациями. Такими являлись корреспонденты — КОТЛЯРОВ, ШВАРЦШТЕЙН, ПЕВЗНЕР, ОРЛОВ, ПОРТНОЙ, СОЛОВЬЕВ, ежедневно по телеграфу, по телефону и почтой чернившие руководство республиканских и краевых организаций. Поступавшие от них и других корреспондентов легковесные, огульно очерняющие материалы, почти никогда не проверенные, публиковались в газете или посылались, как важные сигналы, в отделы ЦК.
Корреспонденты местной сети, подстегиваемые к этому редакцией, часто присваивали себе функции работников НКВД, занимаясь составлением и присылкой сводок на темы, никак не подходящие для газеты. Так например, корреспондент ШВАРЦШТЕЙН докладывал о массовых расстрелах в Карельской АССР, корреспондент ВИГДОРОВИЧ — о военных складах на Дальнем Востоке, корреспондент ПЕВЗНЕР сообщал простой телефонограммой об исчезновении или самоубийстве Наркомвнудела УССР — УСПЕНСКОГО.
В карьеристических целях аппарат редакции и издательства использовался для угождения ответственным работникам и установления тесной связи с ними. Примером этого может служить связь секретариата «Правды» с УГАРОВЫМ А.И., который проталкивал в газету рекламные материалы о своих разъездах по области и о работе секретариата МК.
Подхалимство и карьеризм особо проявились при организации выпуска «Иллюстрированной газеты» под редакцией ЕЖОВОЙ Е.С. Заботу и ответственность за выпуск этого третьестепенного дрянного изданьица приняли лично на себя РОВИНСКИЙ, как секретарь «Правды», и НИКИТИН, как зав. Отделом печати ЦК. Из помещения «Правды» был выселен один из отделов и в его комнатах устроен кабинет ЕЖОВОЙ и ее сотрудников. Типографии было приказано выбрасывать из машин партийную литературу, лишь бы поскорее выпускать очередные номера «Иллюстрированной газеты».
Проявляя приспособленчество и карьеризм, РОВИНСКИЙ вместе с тем пренебрежительно относился к указаниям, которые давал ЦК по редактированию «Правды», и воспринимал эти указания свысока, с раздражением.
В период печатания в «Правде» «Краткого курса истории ВКП(б)» он в карикатурном виде изображал заседания комиссии ЦК, на которых он несколько раз присутствовал и, якобы, непонимание руководителями партии особенностей газетной работы.
Такое же недовольство указаниями ЦК проявляли в отделе партийной жизни ДАВИДЮК и ЛЕВИН. Они были особенно раздражены вниманием, которое проявлял к работе этого отдела Г. М. МАЛЕНКОВ. Каждое его замечание по материалам партийного отдела они воспринимали, как ненужное вмешательство. При этом ДАВИДЮК возмущался тем, что Г. М. МАЛЕНКОВ не проявляет к нему лично достаточного уважения и не заслушивает его докладов. Он именовал себя: «дважды утвержденный и трижды не принятый ЦК».
В отношении литературы и искусства на страницах «Правды» в 1938 г. соблюдался вражеский курс крайней нетерпимости и охаивания культурных кадров. Вина за допущение подобного курса ложится на меня, в чьем ведении как члена редколлегии находился отдел литературы и искусства. Особенно грубыми и несправедливыми выступлениями в этой области были в последнее время заметка РОВИНСКОГО против ЛЕБЕДЕВА-КУМАЧА и статья КЕМЕНОВА о художнике БОГОРОДСКОМ. Был намечен еще ряд таких выступлений.
ИЗАКОВ Б.Р., человек авантюристической складки, в прошлом связанный с правыми в профсоюзах и Профинтерне, ранее снятый за антисоветское поведение с должности корреспондента «Правды» в Лондоне, злобно критиковал международную политику СССР, издевался над советской позицией в лондонском комитете по невмешательству и делал предсказания, что «в будущей войне Советский Союз потеряет Дальний Восток и Украину».
С конца 1937 и начала 1938 года в «Правде» особенно развилась вредная антипартийная практика так называемой «организации статей». Заключалась она в том, что по заданию редакции сотрудники связывались со знатными людьми промышленности, сельского хозяйства. Красной армии и от их имени фабриковали статьи для газеты. Формально это носило характер литературной помощи при изложении мыслей того или другого известного стахановца, агронома, партийного работника или героя Советского Союза. На практике же — мастера сих дел вовсе не трудились излагать мыслей и опыта выдающихся людей, а сами изобретали мысли и заявления, которые подсовывали этим неопытным в газетном деле людям, уверяя их, что «так надо писать», «так требуется для „Правды“». Главным мастером подобных фальсификаций в редакции являлся ГЕРШБЕРГ С., зам. зав. экономического отдела, близкий человек ТАЛЯ и М. ПОПОВА, газетчик буржуазного пошиба.
Были случаи, когда формальные авторы статей протестовали перед редакцией, заявляя, что за их подписью на страницах газеты опубликованы непринадлежащие или чуждые им мысли. Эти случаи точно известны секретариату редакции.
В августе 1938 года НИКИТИН сообщил членам редколлегии, что по его сведениям ЦК недоволен содержанием газеты и особенно подбором статей. Это опять вызывало наше раздражение, и РОВИНСКИЙ предложил написать письмо секретарям ЦК с просьбой принять нас: «Пусть скажут, чем они недовольны, — а то на всех не угодишь». С этим проектом мы согласились, но он осуществлен при мне не был.
В писательской среде у меня было близкое знакомство с В. ВИШНЕВСКИМ, В. КАТАЕВЫМ, Е. ПЕТРОВЫМ, С. КИРСАНОВЫМ, И. ЭРЕНБУРГОМ, Б. ЛЕВИНЫМ, В. ГЕРАСИМОВОЙ. Я не входил в РАПП, но был в хороших отношениях с Л. АВЕРБАХОМ и В. КИРШОНОМ. Связь с ними у меня порвалась на почве жесткой критики, которой «Правда» подвергла рапповское руководство в 1931–32 году. После ликвидации РАППа и создания единого союза писателей АВЕРБАХ и КИРШОН оказывали давление на А. М. ГОРЬКОГО и прибегали к его защите. В нескольких беседах я убеждал ГОРЬКОГО во вредной роли руководителей бывшего РАППа и в необходимости совсем отстранить их от литературного движения. Одна из таких бесед состоялась у меня на квартире, с участием членов редколлегии «Правды».
С 1935 г. мне давались поручения по организации связи советских писателей с зарубежными и по созданию широкого антифашистского фронта писателей в международном масштабе. До этого здесь орудовал РАПП, отталкивавший своей вредительской сектантской политикой значительное число иностранных писателей, симпатизировавших СССР. За рубежом связями с иностранными писателями монопольно ведал И. ЭРЕНБУРГ. Его советами и оценками я руководился в начале работы. ЭРЕНБУРГ уверял, что иностранные писатели — люди «чрезмерно-чувствительные» в отношении советской действительности, что им не следует докучать вопросами о поддержке СССР и разговоры с ними на эту тему могут привести только к обратным результатам. Я вначале находился под влиянием ЭРЕНБУРГА, и лишь впоследствии, ознакомившись с истинным положением в иностранных литературных кругах, убедился во вредности линии ЭРЕНБУРГА и антисоветском поведении его и окружающей его группы невозвращенцев и эмигрантов (САВИЧ, ПУТЕРМАН, МИЛЬШТЕИН, ФОТИНСКИЙ).
Решение создать международную ассоциацию писателей было принято в 1934 году, в августе, во время всесоюзного съезда писателей в Москве. На совещании у М. ГОРЬКОГО с участием иностранных писателей-делегатов был намечен созыв большого антифашистского литературного конгресса и, на базе его, — литературной организации (до этого в области писательских связей орудовало лишь «МОПР» — узко сектантское объединение рапповского типа). Подготовительную работу взяли на себя постоянно проживающие в Париже МАЛЬРО, АРАГОН, БЛОК, ОРЕНБУРГ. Кроме того, ГОРЬКИЙ обратился телеграфно к Р. РОЛЛАНУ и А. ЖИДУ с просьбой поддержать это дело и получил их согласие.
Весной 1935 г., приехав в Париж в период подготовки конгресса, я застал конфликт между его организаторами. Большинство французов и Эренбург требовали максимально широкого состава приглашенных, включая сюда колебавшихся в вопросах о коллективной безопасности и лозунге «неделимого мира», вокруг которых шли споры в этот момент. БАРБЮС и АРАГОН стояли за более узкий состав конгресса, за приглашение только коммунистов и близко сочувствующих партий. Я стал на сторону ЭРЕНБУРГА, доверяясь его взглядам и оценкам. В результате — конгресс был созван на очень широкой базе, вплоть до участия в нем католических писателей. В число делегатов просочилось немало правых элементов.
Председательствовавший на конгрессе АНДРЭ ЖИД всячески демонстрировал свои восторги перед СССР и коммунизмом, однако одновременно, за кулисами, проявлял недоброжелательство и враждебность к советским делегатам и иностранным коммунистам. ЭРЕНБУРГ, являвшийся уполномоченным Андрэ Жида и французов, заявил от их и своего имени недовольство составом советской делегации, в частности, отсутствием ПАСТЕРНАКА и БАБЕЛЯ. По мнению А. Жида и ЭРЕНБУРГА, только ПАСТЕРНАК и Бабель суть настоящие писатели и только они по праву могут представлять в Париже русскую литературу. После первых выступлений советских делегатов А. Жид заявил, что восхваления хорошей жизни писателей в СССР производят на конгресс очень плохое впечатление — «получается, что писатели являются в России сытой привилегированной кастой, поддерживающей режим в своих шкурных интересах». На третий день конгресса А. Жид передал через Эренбурга ультиматум A. С. ЩЕРБАКОВУ и мне: или в Париж будут немедленно вызваны ПАСТЕРНАК и БАБЕЛЬ, или А. Жид и его друзья покидают конгресс. Одновременно он явился в полпредство и предъявил B. П. ПОТЕМКИНУ такое же требование. ПАСТЕРНАК и БАБЕЛЬ были вызваны и приехали в последний день конгресса.
С ПАСТЕРНАКОМ и БАБЕЛЕМ, ровно как с Эренбургом, у А. Жида и других буржуазных писателей ряд лет имеются особые связи. А. Жид говорил, что только им он доверяется в информации о положении в СССР — «только они говорят правду, все прочие подкуплены». После конгресса БАБЕЛЬ длительно оставался в Париже, где постоянно проживает его жена, эмигрантка Евгения БАБЕЛЬ.
Связь А. Жида с ПАСТЕРНАКОМ и БАБЕЛЕМ не прерывалась до приезда Жида в Москву, в 1936 году. Уклоняясь от встреч с советскими деятелями и отказываясь от получения информаций и справок о жизни СССР и советском строительстве, А. Жид в то же время выкраивал специальные дни для встреч с ПАСТЕРНАКОМ на даче, где разговаривал с ним многие часы с глазу на глаз, прося всех удалиться. Зная антисоветские настроения ПАСТЕРНАКА, несомненно, что значительная часть клеветнических писаний А. Жида, особенно о культурной жизни СССР была вдохновлена ПАСТЕРНАКОМ.
А. Жид пишет, что у него «окончательно раскрылись глаза (т. е. он окончательно переменил фронт в отношении СССР), начиная с Тифлиса». Со слов МАЛЬРО я знаю, что в Грузии А. Жид подвергся большой обработке со стороны местных писателей, в частности Т. Табидзе, П. Яшвили, Жгенти, Джавахишвили, которые изливали ему свои контрреволюционные настроения. Там же, в Грузии Жид имел встречу с каким-то вернувшимся из ссылки контр-революционером (фамилия мне неизвестна) который беседовал с ним и прочел ему запрещенную антисоветскую поэму ЕСЕНИНА, переводя ее на французский язык.
Спутники, приезжавшие с А. Жидом из Франции — Эрбар, Ласт, Шифрин, Дабит и Гийу, также способствовали клеветническому направлению книги Жида. Первые трое из них говорили по-русски и это служило для всей группы формальным поводом уклоняться от переводчиков и вообще от всякого контроля их встреч и подлинности их бесед.
Немецкая группа в ассоциации возглавлялась Фейхтвангером, Реглером, Бределем, Брехтом, Бехером (три последних — коммунисты). Фейхтвангер, познакомившись на первом конгрессе с советскими писателями, поднял вопрос об издании в Москве антифашистского немецкого литературно-художественного журнала. Его просьба была мною передана и выпуск журнала разрешен с начала 1936 года, под названием «Дас Ворт». Журнал вышел под редакцией Фейхтвангера, Брехта и Бределя. В Москве журнал редактировал Бредель, секретарем редакции была М. Остен.
После отъезда Бределя и Остен московским редактором «Дас Ворт» остался. Ф. Эренбек и секретарем — А. Бамдас. В этот последний период Фейхтвангер проявил крайнюю нервность и недовольство положением журнала. В ряде писем и обращений в ЦК (через парижское полпредство) он жаловался, что журнал находится в тяжелом положении, и материальном, и литературном, что все три редактора, находясь за границей, оторваны от редакции, что советская цензура задерживает литературный материал, что авторы получают гонорар с огромным опозданием и т. д. Единственный выход из создавшегося положения он видел в переводе издания журнала в Париж, с тем, однако, чтобы расходы по изданию оплачивались из Москвы. По этому поводу я направил в ЦК возражение, указывая, что при переходе в Париж журнал может попасть под чуждые влияния и тогда лучше совсем закрыть его. Однако закрытие «Дас Ворт» лишало бы антигитлеровскую немецкую печать одного из последних журналов. Поэтому НИКИТИН дал от отдела печати ЦК указание — сохранить журнал в Москве и удовлетворить просьбы Фейхтвангера об упорядочении редакционной работы и своевременной выплате авторам гонорара.
Я и ЭРЕНБУРГ входили в секретариат Ассоциации писателей. Я поддерживал связь с Ассоциацией из Москвы, Эренбург был постоянным представителем при секретариате в Париже. Информации его носили характер обескураживающий и панический. Согласно этим информациям, подавляющее большинство иностранных писателей занимают враждебные или, в лучшем случае, нейтральные позиции в отношении Советского Союза и вообще антифашистская работа среди интеллигенции сейчас невозможна.
После первого конгресса Ассоциации писателей в Париже, в 1935 году, я и А. С. ЩЕРБАКОВ (тогда секретарь Союза советских писателей) имели резкое объяснение с Эренбургом, указывая ему на возмутительность его враждебно-пренебрежительного отношения к советской литературе и принижения всего советского перед иностранцами. Он ответно упрекал нас в «квасном патриотизме».
ЭРЕНБУРГ враждебно относился к БАРБЮСУ, Арагону, МУССИНАКУ и другим писателям-коммунистам, высмеивал их и старался дискредитировать. Он был против созыва второго антифашистского конгресса писателей, доказывая, что «сейчас не время, в России идут процессы, можно раздразнить троцкистов, они явятся на конгресс и тогда советским делегатам не поздоровится». Спор мой с ним по этому поводу кончился в марте 1937 г. указанием из Москвы о желательности созыва конгресса в 1937 году. Тогда он сказал: «Можно, значит, еще протянуть до 31 декабря 1937 года» (конгресс был все же проведен в июле).
Он считал «недемократичным» неприглашение Андрэ Жида на конгресс и излишними выступления, которые были сделаны советскими делегатами против троцкистов и правых.
Советская делегация на конгресс приехала совершенно не подготовленной, без написанных выступлений. Секретарь Союза — СТАВСКИЙ деморализовал делегацию, расколов ее на две части беспринципной склокой.