ЭПИЗОД С АНДРЕ ЖИДОМ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЭПИЗОД С АНДРЕ ЖИДОМ

Еще одна «претензия» следствия к Михаилу Кольцову — визит в Советский Союз французского писателя Андре Жида, точнее, не сам визит, а книга, написанная Жидом, в которой он делится своими впечатлениями об увиденном им в СССР. Как уже отмечалось, Сталин был весьма заинтересован в визитах известных деятелей культуры в страну для популяризации советского строя за границей. Андре Жид был именно таким человеком: известный писатель, имевший авторитет и популярность во Франции, — короче говоря, «инженер человеческих душ», каковым его, как и Ромена Роллана, назвал Горький в своем выступлении на 1-м Съезде писателей, повторяя выражение Вождя. Очевидно, что кандидатура Андре Жида, как персоны грата для поездки в СССР, была утверждена весьма высокой инстанцией. К агитации за поездку Жида в СССР подключили Эренбурга.

Было, надо сказать, одно обстоятельство, дискредитировавшее писателя в глазах Сталина, — это сексуальная ориентация Жида. Эренбург, имевший с Жидом несколько встреч, во время которых он уговаривал писателя поехать в СССР, писал: «Незадолго до своей поездки в Советский Союз он (Жид) пригласил меня к себе: „Меня, наверно, примет Сталин. Я решил поставить перед ним вопрос об отношении к моим единомышленникам…“ Хотя я знал особенности Жида, я не сразу понял, о чем он собирается говорить Сталину. Он объяснил: „Я хочу поставить вопрос о правовом положении педерастов…“». Надо думать, что об этом разговоре Эренбург сообщил в Москву, и, вполне возможно, что о нем доложили Сталину, когда тот потребовал характеристику Жида. И скорее всего, именно по этой причине Сталин Жида не принял, хотя надо сказать, что Вождь, как правило, встречался со всеми наиболее авторитетными писателями Запада, посещавшими СССР.

Эренбург дает Жиду следующую характеристику: «А основной его чертой было величайшее легкомыслие. Одни восторгались его смелостью; другие, напротив, упрекали его в чрезмерной осторожности; а мотылек летит на огонь не потому, что он смел, и улетает от человека не потому, что осторожен, он не герой и не шкурник, он только мотылек». В одном Эренбург прав: чем, как не легкомыслием объяснить тот факт, что в самом начале тридцатых годов совершенно неожиданно Жид объявил себя сторонником коммунизма и СССР, не зная истинного положения вещей в «стране победившего социализма». Но, как показало дальнейшее, в общей оценке личности Андре Жида Эренбург явно ошибся.

Визит Жида в СССР начался 17 июня 1936 года. Одной из целей его поездки была встреча с Горьким, но эта встреча не состоялась — 18 июня Горький скончался. Смерть «Буревестника» покрыта тайной, и до сих пор нет полной ясности: то ли он умер из-за болезни, то ли был убит по приказу Сталина. Но даже если бы Жид приехал в Советский Союз на несколько дней раньше, он все равно не смог бы увидеться с больным Горьким — к тому никого не пускали. Французского писателя Луи Арагона, приехавшего из Парижа по приглашению Алексея Максимовича вместе с женой, известной писательницей Эльзой Триоле, и бывшего вместе с ними Михаила Кольцова не впустили даже в приусадебный парк. Они долго просидели перед воротами в автомобиле и видели, как оттуда выехала машина, увозившая докторов — это было утро смерти Горького. Вот, что пишет об этом сам Арагон:

«…18 июня, перед усадьбой… Автомобиль. Водитель спорит со стражей, цепь на воротах опускается. Это доктор. Может быть, после его визита мы будем иметь право? Михаил ходит к страже и обратно к нам. Еще проходит час. Снова выезжает автомобиль. Михаилу удается приблизиться к нему. Доктор его знает, они переговариваются… Горький умер. Нам ничего не оставалось, как уехать. У Михаила были слезы на глазах. И он все время говорил, что Старик очень хотел нас видеть перед тем, как умереть… Тогда еще никто не знал, не думал, что эта смерть после долгой болезни была убийством…

Я не хотел идти на похороны, ужас как было жарко, длинный путь на кладбище, пешком, усталость… Михаил пришел в гостиницу, умолял, настаивал… „Горький так хотел вас увидеть!“ Обещал, что мы будем шагать сейчас же вслед за правительством… „Горький так бы этого хотел“… Наконец мы уступили…»

Вечером 20 июня состоялись торжественные похороны Горького и траурный митинг. Андре Жид вместе с сопровождавшим его Михаилом Кольцовым находились на одной из трибун Красной площади. Неожиданно к Кольцову подошел сотрудник НКВД и попросил его подняться на мавзолей. Оказалось, что с ним хочет говорить сам Сталин. Кольцов пересказал эту беседу своему брату:

— Товарищ Кольцов, а что, этот самый Андре Жид пользуется там, на Западе, большим авторитетом?

— Да, товарищ Сталин, пользуется большим авторитетом.

Сталин скептически посмотрел на Кольцова и произнес:

— Ну, дай боже. Дай боже.

На этом беседа была окончена.

Михаил Кольцов, как председатель иностранной комиссии Союза писателей, принимал и сопровождал Жида во время его пребывания в Москве. Как всегда, устраивались встречи с писателями, представителями творческой интеллигенции, рабочими, детьми. В общем, всевозможные показушные мероприятия, банкеты. И естественно, старались скрыть все негативное и по возможности избежать встреч и бесед с людьми, с точки зрения власти, ненадежными. Сам Андре Жид вспоминал:

«…На другой день после нашего прибытия в Москву ко мне явился с визитом Бухарин. Он был еще очень популярен. Однако незаметно надвигалась уже опала, и Пьер Эрбар, пытавшийся опубликовать в своем журнале его замечательную статью, столкнулся с сильным сопротивлением. Все это надо было знать, но я узнал только позже. Бухарин пришел один, но не успел он переступить порог роскошного номера, предоставленного мне в „Метрополе“, как вслед за ним проник человек, назвавшийся журналистом, и, вмешиваясь в нашу беседу с Бухариным, сделал ее попросту невозможной. Бухарин почти тотчас поднялся, я проводил его в прихожую, и там он сказал, что надеется снова со мной увидеться.

Спустя три дня я встретился с ним на похоронах Горького — или даже, точнее, за день до похорон, когда живая очередь двигалась мимо украшенного цветами монументального катафалка, на котором покоился гроб с телом Горького. В соседнем, гораздо меньшем по размерам зале собрались различные „ответственные лица“, включая Димитрова, с которым я еще не был знаком и которого я подошел поприветствовать. Рядом с ним был Бухарин. Когда я отошел от Димитрова, он взял меня под руку и, наклонясь ко мне, спросил:

— Могу я к вам через час зайти в „Метрополь“?

Пьер Эрбар, сопровождавший меня и все слышавший, понизив голос, сказал мне так:

— Готов держать пари, что ему это не удастся.

И в самом деле, Кольцов, видевший, как Бухарин подходил ко мне, тотчас отвел его в сторону. Я не знаю, что он мог ему сказать, но, пока я был в Москве, я Бухарина больше не видел.

Без этой реплики я бы ничего не понял. Я подумал бы о забывчивости, необязательности, подумал бы, что Бухарину в конце концов не столь важно было меня увидеть, но я никогда не подумал бы, что он не мог.

Обед, назначенный на 8 часов, начался в половине девятого. В 9. 15 еще не покончили с закусками. (Мы — Эрбар, Даби, Кольцов и я — купались в парке культуры, сильно проголодались.) Съел несколько пирожков. Открываю встречу в доме отдыха. В 9. 30 приносят овощной суп с большими кусками курицы, объявляют запеченные в тесте креветки, к ним добавляются запеченные грибы, затем рыба, различное жаркое и овощи. Я ухожу, чтобы собрать чемодан, успеть написать несколько строк в „Правду“ по поводу событий дня. Возвращаюсь как раз вовремя — чтобы заглотать большую порцию мороженого. Я не только испытываю отвращение к этому обжорству, я его осуждаю. (Нужно объясниться с Кольцовым.) Оно не только абсурдно, оно аморально, антисоциально.

…Обычно любезный, Кольцов кажется особенно откровенным. Я хорошо знаю, что он не скажет ничего лишнего, но он говорит со мной таким образом, чтобы я мог почувствовать себя польщенным его доверием. Демонстрируя доверительность, он начинает:

— Вы не представляете, с какими новыми и необычными проблемами нам приходится сталкиваться на каждом шагу и которые мы вынуждены решать. Представьте себе, наши лучшие рабочие-стахановцы в массовом порядке бегут с заводов.

— И как вы это объясняете?

— Ну, это просто. Они получают такую громадную зарплату, что не могут ее потратить, даже если бы захотели, на нее пока еще мало что можно купить. Вот в этом и заключена для нас большая проблема. Дело в том, что люди откладывают деньги, и, когда у них накопится несколько тысяч рублей, они компаниями отправляются роскошно отдыхать на нашу Ривьеру. И мы не можем их удержать. Поскольку это лучшие рабочие, они знают, что их всегда примут обратно. Через месяц-другой — как только кончатся деньги — они возвращаются. Администрация вынуждена их принимать, потому что без них не обойтись.

— Это представляет сложности для вас? Много таких людей?

— Тысячи. Учтите, каждый рабочий имеет право на оплачиваемый отпуск. Отпуск предоставляется в определенное время, не всем сразу — завод должен работать. Но в этом случае все по-другому. Они сами платят за все, отпуск берут за свой счет, когда им вздумается, и все сразу.

Он улыбается. Я про себя думаю: если бы дело было серьезным, он так бы не говорил. Все это делается скорее для того, чтобы подчеркнуть, дать повод оценить недавнюю изобретательность Сталина. Не он ли недавно одобрил женское кокетство, призвал вернуться к модной одежде и украшениям: „Давайте, товарищи, заботьтесь о ваших женах! Дарите им цветы, не жалейте для них денег!“»

Вышеприведенные тексты взяты из книги Андре Жида «Возвращение в СССР», которую он написал после своего визита в Советский Союз. И если раньше, в 1932 году в статье «Страницы из дневника», опубликованной в журнале «Nouvelle Revue Francais», Андре Жид писал о Советском Союзе: «Я всем сердцем с вами», то после поездки в его книге мы читаем уже совершенно иное: «…Возвращаюсь к москвичам. Иностранца поражает их полная невозмутимость. Сказать „лень“ — это было бы, конечно, слишком… „Стахановское движение“ было замечательным изобретением, чтобы встряхнуть народ от спячки (когда-то для этой цели был кнут). В стране, где рабочие привыкли работать, „стахановское движение“ было бы не нужным. Но здесь, оставленные без присмотра, они тотчас же расслабляются. И кажется чудом, что, несмотря на это, дело идет. Чего это стоит руководителям, никто не знает. Чтобы представить себе масштабы этих усилий, надо иметь в виду врожденную малую „производительность“ русского человека.

На одном из заводов, который прекрасно работает (я в этом ничего не понимаю, восхищаюсь же машинами потому, что вообще к ним отношусь с доверием; но мне ничто не мешает приходить в восторг от столовой, рабочего клуба, их жилища — от всего, что создано для их блага, их просвещения, их отдыха), мне представляют стахановца, громадный портрет которого висит на стене. Ему удалось, говорят мне, выполнить за пять часов работу, на которую требуется восемь дней (а может быть, наоборот; за восемь часов — пятидневную норму, я уже теперь не помню). Осмеливаюсь спросить, не означает ли это, что на пятичасовую работу сначала планировалось восемь дней. Но вопрос мой был встречен сдержанно, предпочли на него не отвечать.

Тогда я рассказал о том, как группа французских шахтеров, путешествующая по СССР, по-товарищески заменила на одной из шахт бригаду советских шахтеров и без напряжения, не подозревая даже об этом, выполнила стахановскую норму.

…В СССР решено однажды и навсегда, что по любому вопросу должно быть только одно мнение. Впрочем, сознание людей сформировано таким образом, что этот конформизм им не в тягость, он для них естественен, они его не ощущают и не думают, что к этому могло бы примешиваться лицемерие. Действительно ли это те самые люди, которые делали революцию? Нет, это те, кто ею воспользовался. Каждое утро „Правда“ им сообщает, что следует знать, о чем думать и чему верить. И нехорошо не подчиняться общему правилу. Получается, что, когда ты говоришь с каким-нибудь русским, ты говоришь словно со всеми сразу. Не то чтобы он буквально следовал каждому указанию, но в силу обстоятельств отличаться от других он просто не может. Надо иметь в виду также, что подобное сознание начинает формироваться с самого раннего детства… Отсюда странное поведение, которое тебя, иностранца, иногда удивляет, отсюда способность находить радости, которые удивляют тебя еще больше. Тебе жаль тех, кто часами стоит в очереди, — они же считают это нормальным. Хлеб, овощи, фрукты кажутся тебе плохими — но другого ничего нет. Ткани, вещи, которые ты видишь, кажутся тебе безобразными — но выбирать не из чего. Поскольку сравнивать совершенно не с чем — разве что с проклятым прошлым, — ты с радостью берешь то, что тебе дают. Самое главное при этом — убедить людей, что они счастливы настолько, насколько можно быть счастливым в ожидании лучшего, убедить людей, что другие повсюду менее счастливы, чем они. Этого можно достигнуть, только надежно перекрыв любую связь с внешним миром (я имею в виду — с заграницей). Потому-то при равных условиях жизни или даже гораздо более худших русский рабочий считает себя счастливым, он и на самом деле более счастлив, намного более счастлив, чем французский рабочий. Его счастье — в его надежде, в его вере, в его неведении.

Отличный способ продвижения — это донос. Это обеспечивает вам хорошие отношения с полицией, которая тотчас начинает вам покровительствовать, одновременно используя вас. Потому что для человека, однажды вступившего на этот путь, ни честь, ни дружба не имеют значения: надо продолжать. Впрочем, вступить нетрудно. И доносчик в безопасности.

Когда партийная газета во Франции хочет кого-нибудь дискредитировать по политическим соображениям, подобную грязную работу она поручает врагу этого человека. В СССР — самому близкому другу. И не просят — требуют. Лучший разнос — тот, который подкреплен предательством. Важно, чтобы друг отмежевался от человека, которого собираются погубить, и чтобы он представил доказательства. (На Зиновьева, Каменева и Смирнова натравили их бывших друзей — Радека и Пятакова. Важно было их обесчестить сначала, прежде чем потом тоже расстрелять.) Не совершить подлости и предательства — значит погибнуть самому вместе со спасаемым другом.

Результат — тотальная подозрительность. Невинный детский лепет может вас погубить, в присутствии детей становятся опасными разговоры. Каждый следит за другими, за собой и подвергается слежке. Никакой непринужденности, свободного разговора — разве что в постели с собственной женой, если вы в ней уверены. X. шутил, что этим можно объяснить увеличение числа браков. Внебрачные отношения не обеспечивают такой безопасности. Подумайте только: людей арестовывают за разговоры десятилетней давности! И естественной становится потребность найти дома успокоение от этого ежедневного непрерывного гнета.

Лучший способ уберечься от доноса — донести самому. Впрочем, люди, ставшие свидетелями крамольных разговоров и не донесшие, подвергаются высылке и тюремному заключению. Доносительство возведено в ранг гражданской добродетели. К нему приобщаются с самого раннего возраста, ребенок, который „сообщает“, поощряется. Чтобы быть допущенным в Болшево — этот образцово-показательный рай, — недостаточно быть раскаявшимся бандитом, для этого надо еще „выдать“ сообщников. Вознаграждение за донос — одно из средств ведения следствия в ГПУ».

Надо отдать должное Жиду, что, несмотря на постоянную «дымовую завесу», которую постарались организовать принимавшие его в СССР люди, в том числе и Кольцов (показательные колхозы, ударные стройки, образцовые детские сады и т. д.), он смог разглядеть все, что от него пытались скрыть. Вполне естественно, что после выхода в свет книги «Возвращение в СССР» имя Андре Жида в Советском Союзе упоминалось только с эпитетами «враг социализма», «ренегат», «пасквилянт», «троцкист». Кольцов, еще не прочитавший книги Андре Жида и не придававший ее выходу в свет особого значения, довольно добродушно пишет об этом событии в своем «Испанском дневнике». Тогда он еще, естественно, не знал, что визит Жида в Советский Союз и книгу «Возвращение в СССР» «повесят» на него, Кольцова, как на председателя Иностранной комиссии Союза советских писателей. Кстати, несколько слов об этой пресловутой Иностранной комиссии. Председательские функции были достаточно хлопотными, и можно только подивиться, как при всей его разносторонней занятости Кольцов находил время организовывать по решениям Политбюро ЦК ВКП(б) визиты в СССР видных иностранных писателей, как это было с Андре Жидом. Тем более что Инкомиссия должна была заниматься и другими, прозаическими, вопросами. Со следующим письмом Кольцов обратился к А. Н. Толстому.

Дорогой Алексей Николаевич!

К Союзу Советских Писателей СССР обратился из заграницы ряд немецких писателей-эмигрантов с просьбой оказать материальную помощь особо нуждающимся из них.

Немецкие писатели-эмигранты (за исключением очень немногих) живут в исключительно тяжелых условиях, многие из них голодают и от истощения совершенно не могут заниматься литературным трудом.

Возможности печатания книг немецких авторов-эмигрантов чрезвычайно сужены. Левобуржуазных и коммунистических газет и журналов, которые могут помещать худ. произведения, очень мало.

Таким образом, большинству писателей-эмигрантов невозможно зарабатывать газетным и журнальным трудом. Рассчитывать же на выпуск книг еще труднее; редким одиночкам это удается.

В тяжелом положении многие писатели, хорошо известные советскому читателю.

Инициатива, проявленная немецкими писателями, живущими здесь и поставившими вопрос о помощи своим собратьям, живущим во Франции и Чехо-Словакии, должна найти отклик среди советских писателей.

Во Франции в помощи нуждаются 114 немецких писателей, в Чехо-Словакии несколько десятков.

Иностранная Комиссия Союза Советских Писателей СССР с одобрения Секретариата Союза взяла на себя задачу организовать помощь немецким товарищам. Живущие в СССР немецкие писатели ей в этом деле помогают.

Принята форма помощи в виде отправки продовольственных посылок из СССР от имени отдельных советских крупных писателей на имя немецких писателей в Прагу и Париж.

Одна такая посылка с хорошо подобранным ассортиментом, в прекрасной упаковке, стоит 250 рублей.

Отдельные писатели вносят в Иностранную Комиссию СС Писателей (Кузнецкий мост, 12) ту сумму денег, какую они находят возможной дать.

В пределах этой суммы от имени данного писателя отправляется определенное количество посылок ряду немецких писателей.

Известие о предполагающейся продовольственной помощи из СССР встречено в кругах писательской немецкой эмиграции с большой радостью.

Мы просим Вас дать на прилагаемом листке согласие на Ваше участие в продовольственной помощи писателям-эмигрантам.

Телефон Иностранной Комиссии 4–46–69.

Председатель Инкомиссии ССП СССР Мих. Кольцов

10 марта 1936 г.

Таков диапазон — от приглашения Бернарда Шоу, Ромена Роллана, Герберта Уэллса и Андре Жида до посылок с консервами и колбасой. И всем этим занимается Инкомиссия.

«Посылка из Москвы» — озаглавила «Правда» подборку писем из-за рубежа советским писателям. Среди адресатов Горький, Шагинян, Пастернак, Афиногенов и другие. Анна Зегерс пишет из Парижа Михаилу Кольцову:

…На вашу посылку кинулась стая воронов, вся моя семья. Это была поистине чудесная и трогательная затея — ваша и ваших друзей. И прежде всего — как чисто физическая помощь, которую вы, может быть, сами не оцениваете в полной мере, ведь немало наших писателей доподлинно голодает!..Благодарю вас от всего сердца и приветствую…

Но вернемся к последствиям визита Жида в СССР. Вот отрывок из книги Кольцова:

«Недавно в Мадрид приезжал Пьер Эрбар, секретарь и родственник Андре Жида. Мы встретили его дружелюбно — он сопровождал старика в поездке по Советскому Союзу и разделял с ним его восторги и любовь к коммунизму. Однако Эрбар держался довольно странно. Дня через два из его осторожных и уклончивых разговоров выяснились вещи более чем неожиданные. Оказывается, Андре Жид написал книжку о Советском Союзе, которая существенно, как говорит Эрбар, расходится с теми заявлениями и декларациями, которые автор делал во время поездки. Причин такой внезапной перемены Эрбар не объясняет, вернее — он относит их к чистой психологии: старик, по его выражению, на все реагирует дважды, и вторая его реакция часто противоположна первой; какая из двух реакций настоящая, об этом окружающим предоставляется судить самим. Но внезапная эта перемена очень встревожила Эрбара, который ведает „левизной“ Андре Жида. Он, Эрбар, надумал „перекрыть“ книгу поездкой своего шефа в Испанию и сейчас приехал подготовлять к этому почву. Почва оказалась неподходящей. Испанцы, особенно в Мадриде, открыто заявили, что Андре Жиду, если он в самом деле написал книгу, враждебную Советскому Союзу, лучше сюда не показываться: он будет окружен презрением, бойкотом интеллигенции и народа. Особенно встревожился другой приятель и домочадец Жида, голландец Йеф Ласт, работающий здесь в Интернациональных бригадах. Он прибежал ко мне в отчаянии, восклицая, что Андре Жид опозорит себя навсегда, выступив против Советского Союза, особенно сейчас, в разгар борьбы с фашизмом. Он оставил мне текст телеграммы, которую послал старику:

„Считаю момент абсолютно неподходящим для опубликования твоей книги. Пламенно прошу затормозить издание до разговора в Мадриде. Письмо следует. Йеф Ласт“.

Эрбар срочно вернулся в Париж, с целью „сделать все, чтобы спасти Андре Жида от его безумия“. Сегодня я узнал, что книга все-таки вышла. „Безумия“ в этом я не чувствую, здесь видны совсем другие причины».

Сталин ничем не проявил своего недовольства в отношении Кольцова, бывшего одним из инициаторов визита Жида в СССР. И только почти спустя два года, 13 июля 1937 года, Политбюро постановило: «Уполномочить т. Кольцова написать ответ на книгу А. Жида».

Кольцов понял, что Сталин продолжает считать его ответственным за визит Жида и его «клеветническую» книгу и ему, Кольцову, следует немедленно оправдаться.

Поразмыслив, он решил этот свой ответ написать не в виде отдельной статьи, а включить в продолжение «Испанского дневника».

Но никакие оправдания уже не помогут. В извращенном мозгу Хозяина копится компромат на Кольцова. Ему осталось меньше полутора лет свободы. И…