V

Графиня Л. И. Кушелева-Безбородко. – Ее первое замужество. – Ее вторичный брак. – Сближение ее с графом Григорием Александровичем Кушелевым-Безбородко. – Протест семьи графа против его брака. – Аудиенция у государя. – Брак графа Кушелева. – «Первая графиня» и «первая камелия». – Роскошная жизнь во «дворце» на Гагаринской. – Балы и концерты. – Спирит Юм. – Александр Дюма. – Пианист Герц. – Оригинальный концертант.

Судьба графини Любови Ивановны, хорошо памятной всем петербургским старожилам, слишком выдается из обычного порядка, чтобы не остановиться на ней. И за, и против графини раздавалось столько различных мнений и различных голосов, что мое совершенно правдивое сказание поможет хоть частью восстановить истину.

Любовь Ивановна, урожденная Кроль, была выдающейся красавицей и обратила на себя внимание императора Николая Павловича, «почтившего» ее своим избранием и довольно щедро, как говорила стоустая молва, заплатившего ей за свое довольно кратковременное увлечение. Временное увлечение это не повлияло на нравственную сторону молодой девушки, и, вышедши впоследствии замуж за гвардейского офицера Пенхержевского, она была ему верной женой и любящей, преданной подругой.

Смерть мужа, после которого у нее остался маленький сын Александр, совершенно изменила весь жизненный уклад молодой красавицы. Болезнь мужа, на лечение которого она ничего не жалела, истощила все средства преданной жены, погребение и первое время вдовства довершили разорение, и, оправившись от первого пароксизма горя, Любовь Ивановна очутилась без гроша в кармане, не имея ровно ничего впереди.

В это время она познакомилась с Голубцовым, человеком уже пожилым и полюбить которого она не могла. Но он предложил ей свое имя и с ним вместе и безбедное существование для нее и обожаемого сына.

Брак этот ей счастья не дал, и, прожив некоторое время с Голубцовым среди постоянно повторявшихся споров и неприятностей, она оставила его и уехала из Киева, где она с ним жила, обратно в Петербург без всякой определенной цели, желая только избавиться от домашнего ада.

На Петербург она понадеялась напрасно. Серьезной поддержки она не нашла ни в ком, ни на какой труд не была способна, и после долгой и упорной борьбы она пала, как падают многие женщины в столице, брошенные на произвол судьбы и… людского эгоизма.

Переходя от одной горькой страницы жизни к другой, она случайно столкнулась со старшим из молодых графов Кушелевых, незадолго перед тем похоронившим отца и оставшимся единственным обладателем громадного майората сверх несметного состояния, оставленного ему отцом.

Граф Григорий в то время, несмотря на сравнительно очень еще молодые годы, был уже вконец отживший человек, страдавший припадками падучей болезни и одержимый всеми недугами, какие влечет за собой слишком широкая и разнузданная жизнь.

Отец его, довольно строго относившийся к сыновьям и уверенный, что путем этой строгости и требовательности ему удастся удержать уже взрослого сына от кутежей, только способствовал, в сущности, полному расстройству молодого организма. Кутил молодой граф неудержимо, но, обязанный являться к отцу ежедневно в 9 часов утра, он после совершенно бессонной ночи принимал такие громадные дозы возбуждающих силы средств, что к 30-летнему возрасту был уже ходячей руиной, и для восстановления его организма в медицине уже средств не оставалось.

В это время он случайно встретился с молодой красавицей Голубцовой, которой удалось вернуть его к жизни и возбудить в нем те порывы страсти, которых уже вконец лишила его ранняя старость, и отсюда та безумная любовь, какую он почувствовал к молодой красавице. Он привязался к ней страстно, ее присутствие сделалось ему необходимым, и, окружив ее сначала царской роскошью в нанятой и обставленной для нее квартире, он в скором времени перевез ее в свой дом, или, точнее, в свой дворец на Гагаринской набережной, где жизнь ее сделалась действительно похожей на волшебную сказку.

В это время две сестры графа Григория Александровича, все время не вмешивавшиеся в поступки брата, решились обратиться к государю с просьбой положить предел смелости г-жи Голубцовой, решившейся открыто переехать в их родовой дом. Узнав о намерении графа жениться на г-же Голубцовой и о начатых по этому поводу переговорах, они просили государя воспротивиться этому браку, предоставляя его монаршему указанию выбор невесты для графа Григория, как доказательство того, что не алчность и не корыстолюбие диктуют им их всеподданнейшую просьбу, а единственно боязнь, что их почтенное дворянское имя перейдет к такой особе, как г-жа Голубцова, и их графская корона перейдет на ее… слишком громко известную голову.

Они убедительно просили государя выбрать для графа невесту среди самых бедных, но вполне честных девушек, обещая не только вполне дружески принять ее в свою семью, но быть ей родными сестрами и употребить все силы и средства к тому, чтобы ее брак с их братом был для нее не только выгодным, но и вполне счастливым. От всех прав на наследство они отказывались охотно и не соглашались только на родство с женщиной, близость которой позорит их имя и их дворянский почетный герб.

Государь, внимательно выслушав их просьбу, обещал принять возможные меры к ее удовлетворению, но тогда Любовь Ивановна, узнавшая обо всем этом, в свою очередь решилась просить аудиенции у государя. Как право на свою смелую просьбу она выставила известную государю близость свою к его покойному отцу, императору Николаю Павловичу, и государь, всегда благоговейно относившийся к памяти отца и действительно знавший о его отношениях к девице Кроль, согласился принять г-жу Голубцову и назначил ей аудиенцию.

Явившись в назначенный день во дворец и принятая государем в его кабинете, Любовь Ивановна смело и откровенно отвечала на все предложенные ей вопросы, и когда государь спросил ее, правда ли, что она переехала к графу Кушелеву и живет в данную минуту в одном доме с ним, она ответила: «Правда, ваше величество. Я не только в одном доме с графом живу, но в одной с ним комнате и в одной с ним спальне. Этим я жизнь его спасаю, и лично для меня это подвиг, а не наслаждение!»

Разговор этот происходил по-французски, и я сообщаю его подстрочный перевод, записанный с подлинно ею самой переданных и тогда же записанных слов.

На такой смелый ответ государь спросил, она ли настаивает на женитьбе графа на ней или это его личное желание, и получил в ответ, что ей это и в голову не пришло бы никогда и что ей жаль денег, которые достанутся Голубцову, но что она согласилась на переговоры с ним единственно по настоятельной и неотступной просьбе графа, который решился на самоубийство, ежели она его оставит.

– Да я ли одна, ваше величество, подам пример такого супружества?.. – смело закончила речь свою молодая красавица. – Вам известно, сколько неравных браков заключено представителями самых громких имен в России, и мне кажется, что я лично менее скомпрометирую герб графов Кушелевых, нежели кто бы то ни было. Я ни образованьем, ни светским лоском сестрам графа не уступаю, и ежели все представители аристократии захотят посетить мой салон, то в уменье встретить и принять гостей я ни перед кем из них не спасую!

Она говорила так смело, речь ее звучала такой искренней неподкупной правдой, что государь сознал себя побежденным и сказал ей:

– Я согласен на ваш брак с графом Кушелевым. Сумейте стать на высоту того положения, какое вам этот брак представит, не отклоняйтесь от самых строгих законов приличия, заставьте строгий свет забыть о ваших увлечениях, и я первый подам вам руку и встречу вас с полным уважением!

Прощаясь с ней, государь с свойственным ему рыцарством поцеловал ее руку, и она вернулась к графу, полная благоговейной благодарности к своему державному покровителю.

Вскоре состоялось бракосочетание графа с Любовью Ивановной, отпразднованное тихо, без всякого торжества, и после кратковременной поездки за границу молодая графиня сделала визиты всем, с кем муж ее желал поддержать знакомство.

Она прямо и открыто шла навстречу обществу, и смело можно поручиться за то, что, ежели бы ее тогда не оттолкнули, она сумела бы и сама стать, и дом свой поставить на должную высоту, но… никто из тех, кого она, ища поддержки и привета, почтила своим посещением, не отдал ей визита, и, таким образом, первая попытка ее пойти навстречу обществу, – оказалась горькой ошибкой.

Это было то время, когда роман Дюма «Дама с камелиями» был в страшной моде и, еще не переделанный ни в пьесу, ни в оперу, сводил с ума чуть не всю Европу[282].

После нанесенного ей оскорбления Любовь Ивановна явилась в литерной ложе блестящего оперного спектакля с большим букетом живых камелий в руках и громко сказала окружающим:

– Я смело и с честью могла бы занять первое место среди петербургской аристократии… Меня не признали, мной пренебрегали… и ежели мне не удалось быть первой из графинь, то я буду первой из камелий.

Это свое обещание она, к несчастию, сдержала и действительно так сильно скандализировала впоследствии всех, кто ее видел и знал, что спустя несколько лет граф дал ей несколько сот тысяч рублей отступного, с тем чтобы она его оставила и никогда не приезжала в Россию.

Соглашение это состоялось, и графиня Любовь Ивановна навсегда исчезла с петербургского горизонта. Впрочем, место ее при муже вакантным не осталось, и влюбчивый и не особенно постоянный граф тратил безумные деньги на жену какого-то армейского офицера, сумевшую забрать его в руки.

Несмотря на отсутствие на ее балах строго избранного аристократического общества, в дом графини в первые два года ее замужества многие ездили, и нельзя было не сознаться, что концерты и рауты в доме графа Григория Александровича были верхом всего, что можно было себе вообразить богатого, роскошного и изящного.

В доме графа играли и пели лучшие артисты, читали и декламировали лучшие чтецы, и в заключение каждого вечера танцевали до утра под звуки самого модного и дорогого оркестра.

Это было время всеобщего увлечения только что начавшим входить в моду спиритизмом, и слава известного спирита Юма гремела не только в Старом, но и в Новом Свете. Его сила признавалась чудодейственной и сводила с ума весь Париж.

Я была в то время еще очень молода и в серьезные вопросы не углублялась, так что для меня имя Юма представлялось только чем-то сверхъестественным и слегка страшным, и вот однажды на одном из вечеров графини ко мне подвели высокого и стройного блондина и представили мне его, назвав какое-то имя, которого я даже хорошенько не расслышала. Таких бальных знакомств встречалось так много, что запоминать имена никто не трудился, танцевали с раз представленным кавалером, просто запомнив его только в лицо. Так случилось и со мной.

Представленный мне блондин сначала сделал со мной несколько туров вальса, затем протанцевал тур или две польки и, пригласив меня на первую кадриль, оказался таким интересным и остроумным собеседником, что мне прямо жаль стало, что кадриль так скоро окончилась.

После кадрили мой любезный кавалер простоял еще несколько времени за моим стулом и выразил сожаление, что ему приходится рано уезжать с вечера, что лишает его возможности долее побеседовать со мной… Затем, простившись и выразив надежду еще раз встретиться со мной, интересный блондин исчез с вечера, а графиня, подойдя ко мне, шутливо спросила:

– Ну, какое впечатление произвел на вас ваш кавалер?

Я ответила, что прекрасное.

– И вам не было вовсе страшно?

– Страшно?.. Почему страшно?

– Да разве вы не знаете, с кем вы танцевали?

Я созналась откровенно, что не расслышала хорошенько фамилии представленного мне кавалера.

– Неужели?.. Да ведь это Юм!

Я так и опешила.

– Как Юм?.. Какой Юм?

– Ах, боже мой, знаменитый медиум Юм, о котором говорит и пишет вся Европа.

Я до того удивилась и так перепугалась, что меня даже дрожь взяла.

– Вы его очень заинтересовали, и он взял с меня слово, что до его отъезда я доставлю ему случай побеседовать с вами. Он говорит, что вы своей непринужденной светскостью примирили его с русскими институтами, о которых ему говорили как о рассадниках каких-то невозможных, до идиотизма наивных весталок.

Я отвечала молчаливым наклонением головы на такой оригинальный комплимент и тут только узнала, что Юм был женат на родной сестре графини, Кроль[283], которая была значительно моложе сестры и далеко не так хороша, как графиня.

С Юмом я встретилась затем один только раз накануне его отъезда из России, и он дал мне на память небольшую золотую булавку с крошечным черным брильянтиком, которую я хранила долгие годы и которая внезапно исчезла у меня, вероятно, похищенная кем-то, знавшим о ее происхождении.

Образ жизни графини Кушелевой в описываемую мной эпоху по роскоши и комфорту приближался к царскому. Дом, занимаемый ею вдвоем с мужем, состоял из сорока комнат, расположенных так, что в то время, как в большой зале гремел оркестр музыки, на другой половине, в кабинете графа, можно было свободно читать и заниматься, и ни один звук не доходил туда из концертной залы. Граф и графиня занимали два различных этажа, причем у входа на половину графини стояли лакеи в штиблетах и рейтфраках[284] с гербовыми пуговицами, а на площадке лестницы, ведущей к графу, – егеря в охотничьих кафтанах.

Экипажей и лошадей на конюшне было так много, что в дни приглашенных балов и вечеров у подъезда стояло несколько карет и колясок, готовых к услугам тех из гостей, которые не могли или не пожелали бы держать на морозе своих лошадей до окончания бала.

В бытность свою в Париже графиня познакомилась с знаменитым французским романистом Александром Дюма (отцом), и приезд его в Россию был, главным образом, вызван приглашением графской четы[285]. Навстречу Дюма выслан был на самую границу курьер, который и должен был сопровождать интересного путешественника вплоть до самого Петербурга, всюду расплачиваясь за него и предоставляя ему всевозможные удобства в пути, так как на русской территории Кушелевы уже считали знаменитого романиста своим личным гостем.

Дюма отблагодарил их за это, написав в своих путевых записках «Из Парижа на Кавказ»[286] столько всевозможного вздора о России, что вызвал со стороны тех из своих соотечественников, которые знали Россию, шутливое замечание, что для описания чудесной страны он намолол массу самых несбыточных чудес.

Дюма был не единственным замечательным гостем Кушелевых, они с одинаковым гостеприимством относились ко всем приезжавшим в Россию знаменитостям и всегда старались, чтобы все приезжие артисты выходили у них в доме раньше всех публичных вечеров и концертов.

Один из таких дебютов памятен мне по шаловливой выходке молодого моряка Плетнева, дальнего родственника графини.

На артистическом горизонте Европы в то время очень заметным светилом выступал пианист Герц, хорошо известный в России по многочисленным сочинениям своим, но ни разу лично в Россию не приезжавший.

В один из зимних сезонов газеты известили о его прибытии в Петербург и о том, что он намерен дать в большой зале Дворянского собрания несколько последовательных концертов. Этого достаточно было для того, чтобы заставить Кушелевых добиться, чтобы у них в доме он играл раньше, нежели в собрании.

Узнав, что Герц, обладавший большой инструментальной фабрикой за границей, привез с собою несколько роялей для продажи, Кушелевы тотчас же изъявили желание приобрести два рояля и одновременно с этой покупкой довели до сведения Герца, что, приехав к ним, он в убытке не останется. Он понял выгоду приглашения, сделал им визит и вслед затем в первый же концерт, устроенный на Гагаринской, появился на эстраде.

Гостей на этих вечерах всегда было множество, артистов, желавших принять участие в музыкальном отделении вечера, тоже было много, а в тот вечер, о котором идет речь, количество собравшейся публики увеличилось еще значительной приманкой даром послушать знаменитого артиста раньше, нежели его услышат другие, за большие деньги.

Громадная зала была полна нарядной, по-бальному одетой публикой, боковые пролеты залы с откинутыми дорогими портьерами открывали блиставшие дорогим серебром и хрусталем буфеты, по-царски убранные зеленью и цветами; в общем, получилась картина приятно феерическая, которая привела Герца в удивление, чуть-чуть не в недоумение. Ни о чем подобном в жизни частных лиц он не имел понятия. Так могли жить только цари.

Прошло первое концертное отделение, пропел в то время модный оперный певец Сетов свой неизменный «Хуторок»[287], исполнили какие-то итальянцы дважды пробисированный дуэт, и под гром рукоплесканий вышел на эстраду Герц.

Играл он изумительно, и горячие овации, которыми наградили его слушатели, были им вполне заслужены. Граф и графиня искренно благодарили его, все присутствовавшие наперерыв его приветствовали, и, окруженный восторженно аплодировавшей ему толпой, Герц прошел вместе с гостеприимными хозяевами в один из буфетов.

В это время в опустевшую залу вернулась группа молодежи, пожелавшая вздохнуть на просторе, и в числе оживленной группы молодой Плетнев.

Он поднялся на эстраду и стал перелистывать лежавшие на рояле ноты. В это время в залу вошел Герц. Увидав молодого моряка за роялем, Герц подошел и приветливо спросил его, играет ли он тоже на рояле.

Тот скромно отвечал, что играет, но очень мало. Герц, сказав несколько слов о достоинстве русской музыки вообще и русской народной песни в особенности, стал упрашивать Плетнева сыграть что-нибудь. Тот наотрез отказался, сказав, что после Герца он играть не решится. Знаменитый музыкант начал настаивать, уверяя, что к артисту-любителю никто не вправе относиться строго, но Плетнев был неумолим и вскользь заметил даже, что может навлечь на себя этим неудовольствие хозяев дома, так как участие его в концертной программе не было вовсе предвидено и может возбудить негодование остальных концертантов…

Завязался любезный спор, в течение которого публика возвращалась в залу, в почтительном отдалении смотрела на Герца, беседовавшего с Плетневым, не зная настоящего сюжета горячей беседы. На беду ни графа, ни графини в зале не было, и их-то именно и поджидали, чтобы возобновить концерт. А Плетнев тем временем начинал уже сдаваться на просьбы иностранного артиста и высказывал только опасение, что музыка его не всем одинаково понравится…

– Мотив очень уж прост… Наш народный и вам, наверное, неизвестный, хотя в России он и очень распространен, – рассыпался в рассказах бедовый моряк. Наконец к моменту возвращения в залу четы Кушелевых Плетнев окончательно дал себя уговорить и занял место за роялем.

Герц стал с ним рядом и, нагнувшись к импровизированному концертанту, осведомился, по нотам ли он будет играть или наизусть?

Тот с улыбкой отвечал, что ввиду ограниченности своего репертуара он всегда играет наизусть.

Графиня, пройдя в первый ряд и окинув глазами залу, чтобы отыскать в ней своего гостя, пришла в ужас, увидав Плетнева за роялем. Она знала привычку своего бедового кузена дурачиться всегда и всюду и только что собралась направиться к эстраде, как Герц, обратясь к усаживавшейся по местам публике, поднял руки вверх, приглашая всех к молчанию.

По зале пробежал гул сдержанного смеха. С Плетневым были знакомы чуть ли не все присутствовавшие, и все отлично знали, что он двух нот сряду взять не может.

Графиня так и замерла на месте.

А Плетнев как ни в чем не бывало подвинул стул, устроился половчее и, облокотившись левой рукой на пюпитр рояля, правой стал наигрывать «Чижика», пуская в ход один только указательный палец.

Проиграв несложный мотив один раз, он повторил его во второй и в третий раз и затем пресерьезно поднялся с места, дурашливо объявив Герцу, что этим ограничивается весь его репертуар.

Герц первый с громким смехом зааплодировал, требуя повторения… За ним то же повторила вся зала, моментально огласившаяся раскатами громкого и веселого смеха, и Плетнев, любезно раскланиваясь и прижимая руки к сердцу, опять три раза проиграл одним пальцем своего «Чижика».

Все смеялись до слез, одна графиня только, вся красная от конфуза, бросала гневные взоры на импровизированного музыканта, удостоившего ее с высоты эстрады особого приветливого поклона.

На Плетнева гнев ее, видимо, не производил никакого впечатления. Он спокойно прошел мимо нее и на ее гневный взгляд отвечал вызывающей улыбкой. По окончании концертного отделения, когда он готовился вместе с другими к танцам, графиня гневно подошла к нему и сердито сказала, чтобы он тотчас же уезжал и никогда больше не переступал порога ее дома.

– Вот еще вздор какой!.. – рассмеялся моряк, нимало не смущаясь (он хорошо знал ее характер, так как вырос с ней вместе и был с нею на «ты»). – Вот еще что выдумала! Я танцевать хочу!

– Да я-то не хочу тебя видеть в своем доме после твоей дурацкой выходки! – сердито сказала она.

– Я-то чем виноват? Ты с своего Герца взыскивай, а не с меня. Это он меня подбил и упросил. Я ему толком говорил, что очень мало играю и что мне после него играть вовсе не приходится. Я и про то даже ему говорил, что ты на меня за мою музыку рассердиться можешь. Он не хотел отстать. Играй ему, да и только! Ну я и согласился. Я нашел неделикатным в упор отказать такому дорогому гостю!

Герц, увидав их оживленный разговор и догадавшись о причине заметного гнева графини, очень любезно принял сторону Плетнева, вмешался в спор и, возобновив уже оконченный концерт, в блестящей импровизации воспроизвел с вариациями только что услышанный мотив пресловутого «Чижика».

Впоследствии вариации эти, напечатанные и изданные за границей, посвящены были Герцем графине Кушелевой-Безбородко.