Глава пятая

Вечером служили первую панихиду. Священник возглашал молитвы об упокоении души новопреставленного раба божия болярина Александра. Священнику печально, согласно откликались певчие.

Клубы кадильного дыма наполняли комнату. В руках у молящихся горели погребальные свечи.

Панихиду служили в передней. Здесь могли поместиться только немногие близкие. Среди них не было Натальи Николаевны. Она была в таком состоянии, что боялись за ее рассудок.

Кончилась панихида – к телу пошел народ. Люди медленно обходили комнату и в нерушимой тишине уходили. Если бы допустить, шли бы всю ночь.

Василий Андреевич составлял прошение царю о милостях вдове и семейству. Он писал о желании Пушкина быть похороненным вблизи Михайловского, в Святогорском монастыре, где недавно он похоронил свою мать; просил об очищении Михайловского от всех долгов и сохранении имения за осиротевшим семейством; о пенсии престарелому отцу поэта; об издании сочинений покойного в пользу вдовы и детей; о пожаловании средств на первые нужды семьи, оставшейся без кормильца…

Обо всем подумал заботливый Василий Андреевич и закончил личной просьбой:

«Вы, государь, уже даровали мне величайшее счастье быть через вас успокоителем последних минут Карамзина… Мною же передано было от вас последнее радостное слово, услышанное Пушкиным на земле…» (Конечно, Василий Андреевич имел в виду не повеление запечатать пушкинский кабинет.)

Нужно было во что бы то ни стало присвоить Пушкина трону. Все свершающееся в доме умершего требовало действий немедленных, решительных и осмотрительных. Скорбь о поэте выражали не только богомольные друзья поэта. К Пушкину шли какие-то неизвестные люди и шли в великом, подозрительном множестве. Кто поручится, что влекут их только благочестивые чувства, подобающие христианину? Чуткое ухо самого Василия Андреевича не раз ловило слова, в которых вовсе не было смирения перед смертью. Вот от этих незваных почитателей, тоже желающих присвоить Пушкина себе, надо было отбиться.

И Василий Андреевич решил написать царю о том, как встретил Пушкин его, Жуковского, вернувшегося к умирающему из дворца:

«Вот что он отвечал, подняв руки к небу с каким-то судорожным движением (и что я вчера забыл передать вашему величеству): «Как я утешен! Скажи государю, что я желаю ему счастья в сыне, что я желаю счастья в счастье России». Итак, позвольте мне, государь, и в настоящем случае быть изъяснителем вашей монаршей воли и написать ту бумагу, которая должна будет ее выразить для благодарного отечества и Европы…»

Однако как же забыл Жуковский передать императору важнейшие слова Пушкина?

Но то было вчера, и Пушкин был еще жив. Сегодня можно сочинять за него любые речи.

Неловко, конечно, что будто бы забыл Василий Андреевич доложить монарху вовремя, но особой беды в том нет. Мало ли, что упустишь в расстройстве чувств…

Утром следующего дня опять служили панихиду.

Василий Андреевич усердно молился и приглядывался к лицу Пушкина. В первые минуты после его смерти Жуковскому казалось, что никогда не видел он у Пушкина такой глубокой, величественной и торжественной мысли. Теперь лицо Пушкина резко изменилось.

К гробу, едва кончилась панихида, вновь хлынул народ. И молитвенное, благоговейное настроение Жуковского опять сменилось тревогой. Словно кто-то неведомый хотел оттеснить от Пушкина его испытанных друзей.

Василий Андреевич поехал во дворец. Царь выслушал прошение благосклонно. Он вручил Жуковскому собственноручную записку о милостях осиротевшему семейству. Кроме всего просимого, назначил щедрую пенсию вдове, пенсию дочерям до замужества, сыновьям – до вступления на службу. Распорядился выдать единовременно из казначейства десять тысяч рублей. Он согласился на издание сочинений Пушкина, но с твердой оговоркой: изъять все, что неприлично, из читанного им в «Борисе Годунове» и после строжайшего разбора неизвестных сочинений.

– Строжайшего! – повторил император.

– А указ о заслугах Пушкина на поприще русской словесности, кои не уничтожаются заблуждениями его бурной жизни? – напомнил Жуковский. – Удостоюсь ли я счастья быть выразителем воли вашего величества?

Николай Павлович посмотрел на усердного ходатая с явным неудовольствием.

– Я делаю все, что возможно, для вдовы и семейства. Но я не могу согласиться, чтобы ты написал указ, как о Карамзине. Карамзин умер как ангел, а Пушкина мы насилу довели до смерти христианской. И какова была вся его жизнь?

Император решительно отказывался следовать мудрым советам Жуковского. Но Жуковский не намеревался отступать. Хочет или не хочет царь, Пушкин стараниями Василия Андреевича должен предстать перед современниками и будущими поколениями как писатель верноподданный, как истинный христианин, смиренно раскаявшийся в своих грехах, как покорный слуга обожаемого монарха.

К гробу стекалось все больше почитателей Пушкина, неведомых друзьям умершего. Люди, которых считали уже десятками тысяч, печальные и хмурые, грозные в своем множестве, шли и шли.

Ни представители, ни представительницы высшего света не появлялись на квартире Пушкина. Высший свет визитировал в голландское посольство.

Когда у Дантеса отобрали шпагу, объявив домашний арест, барон Луи сказал ему:

– Не будем придавать значения этой неизбежной форме, Жорж! Согласись – мы не испытываем недостатка в сочувствии достойных людей.

И точно, высший свет открыто чествовал убийцу – человека с двумя именами и тремя отечествами: таков был Дантес-Геккерен, француз по рождению, усыновленный голландским бароном и состоящий на русской службе.

В голландском посольстве не было отбоя от посетителей. Молчал только граф Нессельроде, которому была вручена защита Геккеренов перед императором.

Прошел день 29 января. Никаких известий от министра иностранных дел! Барон Луи начинает испытывать нетерпение. 30 января он снова взялся за перо.

«Окажите милость, – писал посланник министру иностранных дел, – соблаговолите умолить государя императора уполномочить вас прислать мне в нескольких строках оправдание моего собственного поведения в этом грустном деле; оно мне необходимо для того, чтобы я мог себя чувствовать вправе оставаться при императорском дворе; я был бы в отчаянии, если бы должен был его покинуть; мои средства невелики, и в настоящее время у меня семья, которую я должен содержать».

Откуда такая перемена тона у маститого посланника?

До барона Луи Геккерена со всех сторон доходят известия о том, что на Мойке, подле дома княгини Волконской и в квартире Пушкина, происходят события неслыханные, можно сказать – невероятные для императорского Петербурга. Друг и единомышленник барона Луи Геккерена, прусский посланник Либерман осведомил его о слухах совсем тревожных.

Господин Либерман знал, что русский сочинитель Мусин-Пушкин (поразительна точная «осведомленность» просвещенного дипломата!) всю свою жизнь проповедовал возмутительные идеи новейшего либерализма и отличался склонностью к политическим проискам. На том бы и кончились все сведения прусского посланника о сочинителе Мусине-Пушкине. Но стоило этому сочинителю умереть – и господину Либерману доносят, что в доме покойника под предлогом скорби о нем произносятся зажигательные речи. Какой-то офицер произнес особо возмутительную речь среди толпы, собравшейся у гроба. И русские власти упустили фанатика!

Барону Луи Геккерену сообщали, что неведомые люди грозят расправой Жоржу и собираются бить стекла в голландском посольстве.

От графа Нессельроде никаких известий! Почему же не шлет ни слова утешения оскорбленному посланнику его величество? Неужто русское правительство пасует перед обнаглевшей чернью? Где суровые меры к обузданию подстрекателей? Где распорядительность графа Бенкендорфа?

Но граф Александр Христофорович, обеспокоенный стечением народа у гроба Пушкина, был, разумеется, начеку. Агенты Третьего отделения, пользуясь суматохой, которая всегда бывает в доме, где есть покойник, уже проникли в квартиру для более глубокого наблюдения.

Конечно, ни один самый усердный агент не видел надобности особо доносить о том, что у гроба Пушкина побывал какой-то корнет лейб-гвардии гусарского полка Михаил Лермонтов, или столь же безвестный студент Петербургского университета Иван Тургенев, или мелкий чиновник Иван Гончаров (однофамилец вдовы умершего по ее девичьей фамилии). Где же было знать шпионам, что в тесной передней, где стоит гроб Пушкина, присутствует будущая русская литература!

В воскресенье 31 января пришедших к поэту было особенно много. Софья Николаевна Карамзина писала брату:

«Трогательно было видеть толпу, стремившуюся поклониться его телу. Говорят, в этот день у них перебывало более двадцати тысяч человек: чиновники, офицеры, купцы, и все шли в благоговейном молчании, с глубоким чувством…»

Софья Николаевна, может быть, не знала, как обозначить тех, кто не имел ни офицерской, ни чиновничьей, ни студенческой шинели, ни купеческого обличил. Зато князь Вяземский не мог скрыть удивления: о Пушкине говорят даже мужики на улицах!

Василий Андреевич Жуковский все пристальнее присматривался к приходящим. Заговорил с каким-то стариком простолюдином. Старик сказал с горечью: «Пушкин меня не знал, и я его не видел никогда, но мне грустно за славу России…» Выслушал его Жуковский, отдал поклон и отошел. А на сердце растет тревога.

Еще утром городская почта доставила ему анонимное письмо:

«…Неужели после сего происшествия, – писал неизвестный, – может быть терпим у нас не только Дантес, но и презренный Геккерен?.. Вы, будучи другом покойного, конечно, одинаково со всеми принимаете участие в таковой горестной потере и, по близости своей к царскому дому, употребите все возможное старание к удалению отсюда людей, соделавшихся через таковой поступок ненавистными каждому соотечественнику вашему, осмелившихся оскорбить в лице покойного дух народный…» Автор предупреждал в заключение: «Не подумайте однако же, что письмо сие есть средство к какому-либо противозаконному увлечению, нет, его писал верный подданный, желающий славы и блага государю и отечеству и живущий уже четвертое царствование».

Но и эти заключительные строки не успокоили Василия Андреевича. Если об оскорблении духа народного пишет верноподданный старец, живущий четвертое царствование, то чего же ждать от буйных молодых голов? У них-то извечная пагубная страсть к «противозаконным увлечениям».

Об этом же писала брату Софья Николаевна Карамзина:

«Против убийцы Пушкина поднимается волна возмущения и гнева, раздаются угрозы, – но все это в том же, втором обществе, среди молодежи, тогда как в нашем кругу у Дантеса находится немало защитников, а у Пушкина – это всего возмутительнее и просто непонятно – немало ожесточенных обвинителей».

Софья Николаевна писала о гневе и возмущении «второго общества» против убийцы Пушкина. Но «второе общество» говорило об убийцах во множественном числе.

У друзей Пушкина, не покидавших его квартиры, было немало причин для беспокойства. С волнением ожидали они, как поведут себя дальше, не спросясь ни у Жуковского, ни у Вяземского, ни у тишайшего профессора Плетнева, ни у сиятельного мецената Виельгорского, ни у благодушного Владимира Федоровича Одоевского, те, кто окружал гроб Пушкина грозной для убийц толпой.

Уже были разосланы приглашения на отпевание, имеющее быть в понедельник 1 февраля в Исаакиевском соборе. В воскресенье вечером отслужили последнюю панихиду на дому. К гробу шли и шли те, кто, конечно, не получит приглашения на печальную церемонию в Исаакиевском соборе.

Распорядители похорон совещались. По слухам, студенты предполагали нести гроб до собора на руках; говорили о каких-то речах, которые кто-то собирается произносить; будто бы целые департаменты просили об освобождении от службы, чтобы отдать последний долг поэту; негодование распространялось даже на вдову покойного. Друзья решили – не допускать Наталью Николаевну на отпевание.

Растерянные, подавленные слухами, друзья Пушкина совещались.

У дома княгини Волконской занимали посты новые агенты Третьего отделения. В ближних к набережной Мойки улицах скапливались жандармские пикеты.