Глава пятнадцатая

Первого ноября Пушкин читал у Вяземских «Капитанскую дочку». Развернул рукопись и, словно вглядываясь в глубь времен, отошедших в вечность, стал читать неторопливо:

– «Отец мой, Андрей Петрович Гринев, в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором…»

И вот уже благословил Андрей Петрович сына, недоросля Петрушу. Петруша отправляется на дальнюю службу в Оренбург. После первых приключений молодого человека в Симбирске дорожная кибитка снова движется по печальным пустыням, покрытым снегом…

Немногие из гостей, приглашенные хозяевами на обещанный им пир русской словесности, слушали с неослабным вниманием.

Когда из мутного кружения метели выступил дорожный мужик, с первой же минуты поразивший попавшего в буран барчука сметливостью и тонкостью чутья, никто не заметил, что повесть, начатая в дворянской семье, взяла крутой поворот. И то сказать – мало ли дорожных мужиков встречается господам на перепутье?

Разумеется, хозяин дома, князь Вяземский, хорошо знал, какая роль предназначена в повести этому вожатому, который вскоре станет вожаком народного восстания. Не раз беседовал он с поэтом. Теперь Петр Андреевич, отвлекшись от мыслей об исторических событиях, слушал, весь предавшись удовольствию. Только великий художник мог создать это полотно! Нет равных Пушкину!

А Александр Сергеевич, читая, то пригладит рассыпающиеся волосы, то поведет глазом, то прищурится, и тогда таинственный разговор, который ведут при бариче дорожный мужик с хозяином постоялого двора, наполняется непосредственной живостью народной речи.

Петр Андреевич переводит взор на жену. Вера Федоровна даже подалась вперед в своем кресле. Не может скрыть восхищения.

Кому бы, как не Вяземским, знать Пушкина? А вот читает он «Капитанскую дочку» – и, кажется, будь сам автор на подозрительном постоялом дворе, сошел бы за своего человека в иносказательном разговоре, который наперебой пересыпают крылатыми присказками чернобородый вожатый и яицкий казак, вкладывая в эти присказки особый, мужицкий смысл.

…В повести обозначилась любовная линия. Вчерашний недоросль, Петруша Гринев, занимавшийся дома тем, что, замыслив превратить географическую карту в бумажного змея прилаживал мочальный хвост к мысу Доброй Надежды, ныне офицер Белогорской крепости, готовился к поединку в защиту полюбившейся ему девушки.

Наталья Николаевна Пушкина на минуту прислушалась. Но какое ей дело до вымышленных романов, да еще уснащенных дуэлями? Вот уже несколько дней она нигде не встречает барона Дантеса-Геккерена. Говорят, он болен. Может быть, опасно?

На последних балах ее танцы были, как всегда, разобраны заранее и на весь вечер. Неужто же она ждала еще одного приглашения? Какой вздор!

А Жоржа нет как нет. И тотчас спокойнее стал Александр Сергеевич. В эти дни он чаще покидал свой кабинет, чаще звал ее к друзьям.

– Дай срок, славно заживем с тобой, жёнка!

Вот и сегодня он так просил, чтобы она ехала к Вяземским. Наталья Николаевна взглянула на мужа. Он был увлечен чтением повести. А сколько новых у него морщин! Совсем перестали виться волосы… И опять та же неотвязная мысль: может быть, Жорж болен смертельно?..

События в «Капитанской дочке» нарастали.

…Софья Николаевна Карамзина слушала Пушкина, не замечая тех подчеркнуто восхищенных взглядов, которые посылал в ее сторону Василий Андреевич Жуковский. Жуковский питает к ней давнюю симпатию и пользуется каждым случаем, чтобы осуществить свое невинное волокитство. Впрочем, безгрешны все помыслы поэта, пребывающего в горнем мире.

Василий Андреевич слушает чтение, сохраняя благостное спокойствие. Только иногда по добродушному лицу пробежит еле уловимая тень: не то скорбит, глядя на автора «Капитанской дочки», благочестивая душа Жуковского, не то осуждает неискоренимую страсть Пушкина к описанию мятежей. Так оно и есть! Опять добрался до богомерзкого бунта!

Буран, поднявшийся в оренбургских степях, разражается грозной бурей на необъятных просторах России. Слушает Жуковский и недовольно морщится: вон как расписал Александр Сергеевич! От первого натиска взбунтовавшейся черни падают, как карточные домики, царские крепости. Зловещим дымом пожарищ заволакивает города и помещичьи усадьбы. Растут не по дням, а по часам толпы мятежников, среди которых находятся кроме казаков и помещичьих крестьян даже башкирцы и калмыки… Бунт показан будущему читателю в каком-то всеобщем единстве и будто бы в непреодолимой силе. Нет, не описанием бунтов, а призывом к миру и благоволению на земле может прославиться в потомстве имя сочинителя…

Василий Андреевич сложил руки на животе. Если и пробежала тень осуждения на пухлом лице, снова смиренномудро внимает чтецу поэт-царедворец.

А чтец то и дело повторяет имя Пугачева… Правда, в тексте повести именуют его и разбойником и злодеем, а прислушаться – выходит совсем другое: то приписал автор злодею сметливость и находчивость, то живой ум, то представит разбойника чуть ли не в царственном великодушии… Мастерский портрет, а поди разберись: вор и разбойник или?.. Пусть удалось Александру Сергеевичу обмануть цензуру – Жуковского он никогда не обманет. Никогда!

Василий Андреевич отвлекся от повести и не таясь послал Софье Николаевне Карамзиной комический вздох заправского, но безутешного вздыхателя. Известно, что он был изобретателен на шутки, исполненные детского простосердечия…

За ужином Василия Андреевича уже не было. О повести говорил князь Вяземский. Князь был краток. Нет нужды в речах, когда перед тобой истинный алмаз. Что иное может выйти из-под пера Пушкина? После этого Петр Андреевич сосредоточился на мелких замечаниях. Главного, исторического содержания повести, не касался.

Тут заговорил Владимир Федорович Одоевский, только что вернувшийся из Крыма. Лицо его, словно помолодевшее от южного солнца, теперь полнилось внутренним светом. Он не находил слов, чтобы передать, какое впечатление создают незабываемые картины, из которых соткана эта удивительная даже для гения Пушкина летопись недавнего прошлого…

– Савельич – чудо! – восхищается Владимир Федорович. – И Пугачев нарисован мастерски. Швабрин набросан прекрасно, но только набросан. – И тут же со всей откровенностью объяснил: – Для зубов читателя трудно пережевать его переход из офицеров гвардии в сообщники Пугачева. Тут много нравственно непонятного…

Он, Одоевский, не может поверить в столь легкий переход на сторону мятежников дворянина и офицера Швабрина.

Пушкин ответил кратко: не только черный народ был за Пугачева, были случаи добровольного перехода к Пугачеву и среди офицеров. Автор может сослаться на бесспорные документы.

Теперь разговор мог бы коснуться главного. Но Владимир Федорович уклонился от продолжения.

– Перечту повесть еще раз и два, – сказал он с обычной своей кротостью, – и тогда, надеюсь, само собой разрешится мое недоумение…

Владимир Федорович ждал случая поведать Пушкину о статье, написанной им в Крыму. Но еще не имел ответа от Шевырева из Москвы. Он уже напоминал почтенному Степану Петровичу, коря его за медлительность. А Пушкину объявить не решался. Только поглядывал на него с видом заговорщика.

Поэт переговаривался с хозяйкой дома. Внимание Веры Федоровны привлекла любовная интрига «Капитанской дочки». К княгине присоединилась Софья Николаевна Карамзина. Впрочем, гости давно вели оживленную беседу, повернув от воспоминаний о временах прошедших к быстротекущим событиям петербургского дня.

Едва встали из-за стола, Вяземский снова завладел Пушкиным:

– Когда выдашь повесть читателям, Александр Сергеевич?

– Не замедлю, если только пропустит цензура. На днях отослал последние листы. Коли вывезет кривая, буду печатать в журнале.

– В журнале? – удивился Петр Андреевич. – Неужто не прибыльнее издать отдельной книгой? Смотри, останешься, брат, в накладе…

– Знаю. Но другого выхода нет, надо поддержать журнал.

– И, стало быть, не получишь за повесть ни гроша? Ох, и не везуч же ты на барыши, Александр Сергеевич!

– Дай срок, управлюсь как нельзя лучше.

– Пошли тебе бог, – заключил Вяземский, но в добром его пожелании не было никакой уверенности.

И Пушкин разговора не продолжал.

После унизительных переговоров с содержателем Гуттенберговой типографии возникла, может быть, спасительная, но единственная возможность – тираж журнала, уже сокращенный вдвое, снова урезать.

Именно об этом думал поэт, возвращаясь от Вяземских.

– Ты устал, мой друг? – участливо спросила Наталья Николаевна.

– Представь, нимало, – отвечал Пушкин. – Когда дело сделано и мой Пугач пойдет к людям, с новым чувством смотрю на свое создание… Как несовершенно и неполно оно против истории!

Наталья Николаевна отдалась своим мыслям: у кого бы узнать наверное о здоровье барона Дантеса-Геккерена?

А дома, перед сном, встала на молитву. Всевышнему можно во всем открыться. Но в чем она согрешила?

Наталья Николаевна перечла молитвы, как молилась в детстве. Мир снизошел в ее душу. Нет на ней греха. Никогда не забывает раба твоя, господи, ни о долге жены, ни о женской чести… Будь же милостив, боже, ко всем страждущим и болящим!

И еще раз набожно перекрестилась.