Глава десятая

На дверях пушкинского кабинета все еще висела печать черного сургуча, наложенная Жуковским. Но настало время приступить к разбору бумаг.

Жуковский обратился к царю. Он предлагал: бумаги, которые по своему содержанию могут быть во вред памяти Пушкина, сжечь. И думалось Василию Андреевичу: как не найтись опасным бумагам? Он-то, во всяком случае, не поручился бы за их отсутствие.

– Непременно сжечь! – с полной охотой согласился император.

Но тут вмешался граф Бенкендорф, проявлявший все большую распорядительность:

– Предать те вредные бумаги спасительному пламени – не спорю! Однако не иначе, как после моего прочтения, ваше величество.

Бенкендорф встретил одобряющий взгляд царя. Чуть было не промахнулся Николай Павлович: а вдруг найдутся у Пушкина бумаги, которые могут привести от мертвого к живым заговорщикам?

Как всегда, вовремя вмешался верный Бенкендорф. Александр Христофорович счел необходимым в свою очередь разъяснить Жуковскому, почему вынужден он читать каждую строку, оставшуюся от Пушкина:

– Меру сию осуществить должно не во вред памяти покойного, но единственно для того, чтобы ничто не было скрыто от правительства, бдительность которого обращена на все без исключения предметы. Так я полагаю, ваше превосходительство, и смею верить, что нахожусь с вами в полном единомыслии.

Шаг за шагом Александр Христофорович продиктовал весь порядок разбора пушкинских бумаг.

Жуковский предлагал письма, хранившиеся Пушкиным, вернуть писавшим. Шеф жандармов уточнил:

– Не иначе, как после моего рассмотрения.

И так – по всем пунктам, вплоть до писем Натальи Николаевны. Правда, здесь Александр Христофорович проявил великодушие: он полагал возможным вернуть их вдове без подробного прочтения.

– Но непременно с проверкой точности ее почерка, – тотчас добавил граф Бенкендорф.

А главный удар был еще впереди: Бенкендорф уведомил Жуковского, что разбор пушкинских бумаг будет происходить, по воле его величества, при участии жандармского генерала Дубельта и не иначе, как в кабинете самого шефа жандармов!

Одним словом, жандармы становились вокруг Жуковского тесным кругом и готовы были разделить его труды!

Это уже было прямое недоверие, открыто выраженное Василию Андреевичу с высоты престола! За одно только участие его, проявленное к Пушкину в смертные дни, готовы были забыть долголетнюю службу Жуковского престолу и испытанную преданность императору. Положение поэта-царедворца становилось все более затруднительным. Ему никак не улыбалась мысль стать гласным помощником Третьего отделения.

– Полагал я, – отвечал граф Бенкендорф, – что уместнее было бы рассмотреть бумаги в таком месте, где даже нечаянная утрата оных не может быть предполагаема. – Граф поднял указующий перст, говоря о святости и неприкосновенности недр Третьего отделения. – Но… если вы, ваше превосходительство, находите сие для себя затруднительным, то, для доказательства моей совершенной к вам доверенности, буду просить генерала Дубельта о том, чтобы он разделил ваши труды в покоях вашего превосходительства.

Пришел день, когда Жуковский, в присутствии жандармов, снял печать с дверей пушкинского кабинета. Расторопные жандармы связывали рукописи, ставили на связках номера и укладывали их в сундук. Генерал Дубельт зорко наблюдал за работой подчиненных и с интересом рассматривал кабинет. Оглядел книжные полки и даже открыл стоявшую на письменном столе чернильницу. По образованности своей генерал немало слышал о сочинениях Пушкина. А ведь в этой самой чернильнице и черпал, должно быть, вдохновение стихотворец. Генерал Дубельт еще раз заглянул в чернильницу и быстро обернулся: Жуковский вынимал какие-то рукописи из старинного ларца. Дубельт тотчас к нему подошел и уже не оставлял больше в одиночестве.

Из семейства поэта никто не выходил. Наталья Николаевна ни во что не вмешивалась. Показалась только издали, когда выносили сундук из квартиры.

Теперь кабинет Пушкина был открыт для всех. При разборе пушкинской библиотеки кто-то обратил внимание на брошенные в углу клочки разорванного письма, писанного рукою поэта. Эти клочья укрылись от глаз самого генерала Дубельта.

Пройдет сто лет, раньше чем соединятся лоскуты воедино и вернется из забвения письмо Пушкина, написанное, но неотправленное им осенью 1836 года барону Луи Геккерену. Письмо, в котором Пушкин единственный раз сказал о совещании Геккерена с Дантесом, происшедшем у них «вследствие одного разговора», и где сам отнес это совещание, предопределившее сватовство Дантеса, ко 2 ноября. Одним словом, время вернет потомкам собственноручное свидетельство Пушкина о тех самых обстоятельствах, которые Жуковский обозначил в своих записях французским словом «r?v?lations».

Хлопотливые дни переживал Василий Андреевич. В его покоях с утра появляется генерал Дубельт. Генерал больше всего интересуется письмами, которые получал и хранил Пушкин. На глазах у Жуковского он перечитал его собственные письма, писанные Пушкину в разное время. Иногда, задумавшись, посматривал на Жуковского с некоторой рассеянностью; иногда, найдя в письмах нечто достойное внимания, вполне дружески расспрашивал. Это, разумеется, не было похоже на допрос. Генерал Дубельт и поместился-то совсем скромно, в углу комнаты, и работал за небольшим, неудобным столиком, из тех, даже назначение которых не сразу определишь, – этакое хрупкое создание на изогнутых ножках!

Но бывали минуты, когда генерал и сам перечитывал Василию Андреевичу его письма. Преимущественно это были те наставления и выговоры, которыми не оставлял Пушкина Жуковский во все времена.

– Возвышенные мысли, ваше превосходительство, – одобрительно говорит генерал Дубельт. – По собственной молодости знаю: всего ценнее благонамеренный совет… Только вот эту строку никак не разберу. Не откажите в содействии.

Василий Андреевич смущенно читал неясное из собственного письма.

– Благодарю, всепокорнейше благодарю, ваше превосходительство! Прошу извинить за беспокойство. – Генерал опять погружался в занятия.

К вечеру и Дубельт и Жуковский запечатывали сундук, каждый своей печатью. Утром жандармский генерал тщательно осматривал печати, нисколько не стесняясь Жуковского. Потом они снова приступали к делу. Прочитаны были письма многих пушкинских корреспондентов. Ничего предосудительного не находилось. Дубельт становился похож на гончую, потерявшую след. Он удваивал рвение.

Жуковский чем ближе виден был конец пушкинским бумагам, подлежавшим разбору, тем больше уделял времени личным неотложным трудам. Он писал письмо о кончине Пушкина к отцу поэта. Письмо предназначалось для публикации в «Современнике». В задуманном документе важно было выверить каждое слово.

Уезжал генерал Дубельт – Жуковский радушно встречал Вяземского, Тургенева, Плетнева. Василий Андреевич усаживался в удобном кресле и приближал к глазам рукопись, испещренную поправками, вымарками, вставками.

– «Я не имел духу писать к тебе, мой бедный Сергей Львович», – с чувством начинал чтение Жуковский.

Он писал о Пушкине. Но очень скоро описание последних дней жизни поэта оборачивалось славословием царю.

Сочинение письма, несмотря на занятость Жуковского, успешно подвигалось. Уже были описаны дуэль и течение предсмертных дней, стойкость Пушкина в страданиях. Некоторые места требовали особого согласования. Здесь нельзя было допустить никакого расхождения в воспоминаниях. И снова читал друзьям свое произведение Василий Андреевич.

Статью слушали, но еще больше интересовались, как идет разборка бумаг. Не обнаружил ли чего-нибудь опасного генерал Дубельт?

– Еще не кончен просмотр, – отвечал Жуковский, – однако укрепляется надежда… Тем более должны мы быть во всеоружии.

На следующий день, проводив генерала Дубельта, Василий Андреевич долго и сосредоточенно готовился к продолжению письма для «Современника». Наивысшего парения мысли он достиг несомненно в следующих строках, посвященных посмертным дням:

«…особенно глубоко трогало мою душу то, что государь как будто соприсутствовал посреди своих русских, которые так просто и смиренно и с ним заодно выражали скорбь свою об утрате славного соотечественника. Всем было известно, как государь утешил последние минуты Пушкина, какое он принял участие в его христианском покаянии, что он сделал для его сирот, как почтил своего поэта, и что в то же время (как судия, как верховный блюститель нравственности) произнес в осуждение бедственному делу, которое так внезапно лишило нас Пушкина. Редкий из посетителей, помолясь перед гробом, не помолился в то же время за государя, и можно сказать, что это изъявление национальной печали о поэте было самым трогательным прославлением его великодушного покровителя…»

В то время, когда Жуковский готовил свою рукопись, он еще не знал, что и ему не позволят сказать в печати ни одного слова о дуэли и что придется ему переправлять весь текст, чтобы представить Пушкина умершим неизвестно от чего, не знал, что многие строки, так ему удавшиеся, не попадут в «Современник»…

Василий Андреевич сделал свое дело. Никто из друзей не возражал против текста статьи. Только профессор Плетнев обмолвился, но, конечно, не в присутствии Жуковского:

– Я поражен был сбивчивостью и неточностью его рассказа. Вот что значит наша история…

Жуковский творил историю по собственному разумению и требовал того же от других. Главные надежды возлагал он на Вяземского.

Вяземский не нуждался в понуканиях. В свое время император долго держал его в опале, а сейчас возникли против князя новые обвинения. Даже перчатка, положенная им в гроб Пушкина, могла превратиться в глазах власти в символический знак тайного общества.

Вяземский решил оправдать себя в письме к великому князю Михаилу Павловичу. Теперь читал Петр Андреевич, а Жуковский слушал.

– «В ту минуту, когда мы менее всего этого ожидали, увидали, что выражение горя к столь несчастной кончине, к потере друга, поклонение таланту были истолкованы как политическое и враждебное правительству движение».

Василий Андреевич опасливо покосился. Но Вяземский знал, что он хочет сказать:

– «Какой он был политический деятель! Он был прежде всего поэт и только поэт. Затем, что значит в России названия – политический деятель, либерал, сторонник оппозиции? Все это – пустые звуки, слова без всякого значения, взятые недоброжелателями и полицией из иностранных словарей, понятия, которые у нас совершенно неприменимы… Пушкин был глубоко искренно предан государю, он любил его всем сердцем… Несколько слов, сказанных на смертном одре, доказали, насколько он был привязан, предан и благодарен государю».

Конечно, это глухое упоминание не шло ни в какое сравнение с речью, изобретенной за Пушкина Жуковским. Зато очевидцы из самых близких друзей Пушкина подкрепляли один другого.

Так защищали Пушкина друзья – Жуковский и Вяземский. Вместо них ответил убийцам Михаил Лермонтов. В его стихотворении «Смерть поэта» прибавились новые, завершающие строки:

…Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Таитесь вы под сению закона,

Пред вами суд и правда – всё молчи!..

А ему, корнету Лермонтову, все мало! Грозит всем стоящим у трона:

И вы не смоете всей вашей черной кровью

Поэта праведную кровь!

Россия, потерявшая Пушкина, обрела поэта, наследовавшего ему.