Глава третья

Медлительная государственная машина сработала с невероятной, молниеносной быстротой. Через день после отсылки Пушкиным письма Бенкендорфу в дворцовом камер-фурьерском журнале появилась запись:

«Его величество в санях выезд имел прогуливаться по городу и возвратился в 3 часа во дворец. По возвращении его величество принимал генерал-адъютанта графа Бенкендорфа и камер-юнкера Пушкина».

Так в сопровождении первого жандарма Российской империи в царский кабинет вошел первый поэт России.

Десять лет тому назад Николай Павлович, вызвав Пушкина из Михайловского, принял ссыльного поэта в московском дворце и объявил ему прощение. Бесплодным оказался этот шаг. Тщетны все попечения о Пушкине, которые неутомимо несет верный Бенкендорф. Царь всегда подозревал этого вольнодумца в тайных замыслах против бога и престола, видел в нем главаря опасных, но неуловимых смутьянов. Если тайные замыслы неведомых заговорщиков не обнаруживались и сами заговорщики ничем о себе не заявляли, тем опаснее казался их главарь. Подозрения не рассеивались, но только углублялись. Прав, трижды прав Бенкендорф – неисправим камер-юнкер Пушкин!

Николай Павлович коротко кивнул удостоенным высочайшей аудиенции и указал на кресла. Бросил испытующий взгляд на Пушкина: ничего нет в нем внушительного, никакой выправки, решительно ничего!

Император давно знает суть «диплома», доставленного Пушкину от имени ордена рогоносцев. Докладывали об этом и граф Бенкендорф и граф Нессельроде. Николай Павлович даже посмеялся затейливой шутке. Впрочем, смеялся не столько от удовольствия, сколько для того, чтобы скрыть досаду. Авторы «диплома» нагло оповестили о самых сокровенных намерениях царя. Пушкин по общеизвестной своей ревности может отомстить новым пасквилем. Он может решиться на любой скандал. Худшие опасения подтвердились, когда Бенкендорф представил только что полученное письмо Пушкина. Аудиенция была назначена вне всякой очереди.

И теперь, когда Пушкин вслед за Бенкендорфом опустился в кресла, Николай Павлович вдруг оказался в затруднении. С чего начать разговор?

Бенкендорф поместился в одном из дальних кресел. Вчера он молча выслушал повеление его величества. Сегодня всем своим равнодушным видом показывает, что только по обязанности участвует в этой аудиенции, затеянной императором неведомо зачем.

Царь покосился на шефа жандармов и заговорил об анонимном «дипломе». Он возмущен. Он вменяет в особую обязанность графу Бенкендорфу произвести строжайший розыск.

Николай Павлович, найдя приступ к разговору, чувствовал себя несколько увереннее. Он разделяет справедливый гнев Пушкина. Он сомневается, однако, что до подобной мерзости может унизиться иностранец и дипломат. Впрочем, если окажется виновным, как думает Пушкин, голландский посланник, тогда пусть барон Геккерен пеняет на себя, снисхождения не будет.

Пушкин слушал молча. Терпеливо ждал окончания царской речи.

Николай Павлович перешел на доверчиво-сердечный тон. Коли грозят клеветники чести и семейному счастью Пушкина, он первый будет заступником оскорбленных.

Александр Христофорович впервые с некоторым интересом прислушался к речи монарха. Ведь и ему, по должности шефа жандармов, было вменено защищать невинных и утирать слезы несчастных. Для этой надобности был даже пожалован графу символический карманный платок. Но император, начавший речь, достойную увековечения по глубине мысли, вдруг умолк…

Кажется, он проявил больше внимания к Пушкину, чем достоин этот человек. Пора бы ему принести хотя бы благодарность за то содействие, которое обещает монарх. А еще бы лучше, если бы воззвал к монарху из глубины сердца, если бы вверил и себя и семейство отцу всех верноподданных…

Император выжидал.

Пушкин и начал с благодарности. Но такова была эта благодарность, что Николай Павлович недоверчиво покосился: а ну, если сейчас вынет камень из-за пазухи?

Пушкин был краток. Словно бы твердо решил ограничиться тем, что писал в письме к Бенкендорфу. Он не ищет ни суда, ни отмщения. Он не считает возможным представлять какие-либо доказательства виновности барона Геккерена.

– Так, так, – повторял император, – одобряю твои мысли…

Александр Сергеевич все еще не знал, зачем вызвали его на эту поспешную аудиенцию. Чего хочет царь? Зато поэт хорошо знает, о чем должно сказать еще раз.

– В действиях моих, – заключил Пушкин, – я руководствовался и буду руководствоваться, ваше величество, одной мыслью: не подобает мне видеть имя жены моей соединенным с именем кого бы то ни было…

– Так, так. – Царь совсем уже машинально повторил: – Одобряю твои мысли…

Аудиенция, на которую Николай Павлович возлагал какие-то смутные надежды, не задалась. Ему казалось, что приказанием произвести розыск пасквилянтов он свяжет руки Пушкину. Ему казалось, что в откровенной беседе он усыпит подозрительность ревнивого мужа Натали. Упрямый камер-юнкер и здесь, в священной для каждого подданного обители царя, упрямо повторяет: он не потерпит, чтобы имя его жены было связано с кем бы то ни было. Вынул-таки камень из-за пазухи!

У императора в руках все средства вразумления непокорных – и жандармы, и полиция, и тюрьмы, и сибирские рудники. Неподалеку от императора сидит всемогущий граф Бенкендорф. Стоит только повести царю бровью – и исчезнет навеки этот, с позволения сказать, камер-юнкер, нищий, разоренный человек. Ничего не стоит вырвать у него из рук единственное его оружие – ядовитое перо.

Надо бы императору проявить твердость, а Николай Павлович словно забыл о присутствии шефа жандармов.

– Я приму меры против твоих обидчиков, – заключает император, – положись на меня, Пушкин. Но беру с тебя слово: без моего ведома ничего не предпринимай…

С тем и покинул поэт царский кабинет. Не вышел с ним душевный разговор. Да разве с этаким можно сговориться?..

Давно погасли в дворцовых окнах последние отсветы ноябрьского дня. Канделябры со множеством горящих свечей освещают только могучую фигуру императора, его озабоченное лицо. Все остальное утопает в сумраке. Даже всемогущий граф Бенкендорф оставался в тени. Едва мерцали его пышные эполеты.

– Каков? А? – сказал император, глядя на дверь, которая закрылась за Пушкиным.

– Все тот же, ваше величество, и другим никогда не станет, – привычно отозвался Александр Христофорович.

– Надобно дознаться, однако, кто шлет ему пасквили. – Император снова рассматривал копию с анонимного письма, которую доставил шеф жандармов. – Изрядная, признаюсь, мерзость. Недавно сказывали мне, – продолжал он в задумчивости, – что распространяет клевету на жену Пушкина праздношатающийся Долгоруков. Не он ли, хромоногая свинья, сочинил и эту пакость?

– Никаких подозрений на князя Долгорукова нет, ваше величество, – наобум отвечает Бенкендорф.

– Нет? – переспросил император. – Искренне жалею. Я бы показал грязной скотине! – И вдруг вскипел: – Но кому же сравняться в злоязычии с Пушкиным! Сам-то куда как хорош! – И, уже не владея собой, отрубил, словно отдал команду: – Пресечь!

Александр Христофорович насторожился. Шире открыл полузакрытые глаза. Авось прикажет сейчас его величество насчет Пушкина что-нибудь дельное, и тогда кончатся наконец бесконечные хлопоты, которыми обременил император своего верного слугу.

Но император ничего не приказывал. Еще раз перечитал письмо Пушкина. Не проштрафилась ли в чем-либо и сама Натали, если ее муж пишет об упорном волокитстве Дантеса? Кем же ее считать? По-прежнему святой или зачислить в штрафные?

– Позволите откланяться, ваше величество? – Бенкендорф встал.

– Повремени…. Еще задержу тебя накоротке. – Царь медлил, размышляя. – Что скажешь о свадьбе, которая завязалась в семействе Пушкиных?

– Полагаю, ваше величество, что хотя началось дело с дуэли, а кончается ныне свадьбой, то сии счастливые события уже не будут касаться до моих служебных обязанностей.

– Как знать, как знать, граф!.. Во всяком случае, не обойдусь и сейчас без тебя, если возложил на тебя попечение о Пушкине.

– Жду распоряжений вашего величества, – привычно откликнулся Александр Христофорович.

– Нехитрое дело. Поручаю тебе отправить от моего имени письмо госпоже Пушкиной. Короткое, разумею, письмо. Изложишь следующие мои мысли…

Бенкендорф, не скрывая недовольства, взял бумагу и карандаш.

– Объяснишь, – – начал император, – что желаю сделать приятное госпоже Пушкиной, а равно и ее мужу.

Увидев искреннее недоумение на лице шефа жандармов, император решительно повторил:

– Мужа упомянешь непременно. Долг платежом красен. Разве не так, граф?

Император, расхаживая по кабинету, продиктовал краткое содержание будущего послания шефа жандармов.

– Будет исполнено, ваше величество! – Бенкендорф кончил запись и откланялся.

Назначенных на прием больше нет. Можно отдаться, наконец, заслуженному отдыху. Николай Павлович сегодня же расскажет Адлербергу, какое хитрое письмо приказал отправить… Не понимает шуток верный Бенкендорф. Вот Адлерберг – тот все поймет. Неужто же всерьез заглядывалась Пушкина на вертопраха француза? Однако быстро же нашел себе невесту обожатель Натали – и где нашел? В ее собственном доме! Отменно оправдался поручик Геккерен…