Глава двенадцатая

К утру степлело. Оттаяли окна, пропуская тусклый свет. В окнах зажглись огни. При свете этих огней петербургский день робко вступил в свои права.

Александр Сергеевич Пушкин встал раньше обычного. Выпил чай, которым заботливо потчевала его Азинька.

– Азинька, пройдемте в кабинет.

Пушкин вынул из стола деньги.

– Выторговал вчера у шельмы Шишкина две тысячи двести рублей за все серебро.

В заклад пошло на этот раз уже не пушкинское имущество, а ценности, оставленные при отъезде за границу давним другом Соболевским.

– Бог мне простит, – сказал поэт, – а Соболевский, знаю, поймет мою крайность. Но как я ни считал, на домашние нужды более четырехсот рублей не выкроил. Да вы и на эти деньги сотворите чудо.

Подал Азиньке ассигнации, заглянул в глаза.

– Знаю, как вам трудно. Одним утешаюсь – и мне не легче.

– Вам много труднее, Александр Сергеевич, – отвечала Азинька, не отводя глаз.

– Не мне с этим спорить, – согласился Пушкин. – Однако же должна перемениться наша жизнь.

У Азиньки захолонуло сердце. О чем он говорит? Но она ни о чем не успела спросить. Совсем не вовремя приехал Жуковский. Пушкин отправился с ним к Брюллову.

Брюллов усердно потчевал гостей дорожными альбомами, в которых запечатлел свое путешествие по Ближнему Востоку. Карл Павлович развернул лист, на котором был изображен съезд гостей к австрийскому посланнику в Смирне.

Пушкин глянул, схватил акварель и, не расставаясь с нею, хохотал до слез. Своеобразные костюмы гостей-туземцев, их простодушие и наивное щегольство были запечатлены в разительном контрасте с убийственной чопорностью европейских дипломатов.

– Подарите мне это сокровище! – просил Пушкин. – Век вашего благодеяния не забуду!

Но акварель уже была собственностью княгини Салтыковой. Александр Сергеевич расстроился чрезвычайно. Не мог выпустить альбома из рук. Сызнова листал, а дойдя до «Бала у австрийского посланника в Смирне», опять смеялся до слез. Потом сказал с грустью:

– Может же быть этакая незадача! – И совсем притих.

В утешение Брюллов предложил написать портрет Пушкина. У поэта родилась новая надежда: авось напишет, наконец, гений кисти и портрет Наташи. Александр Сергеевич ухватился за предложение. Сеанс назначили на 28 января. Пришлось расстаться с полюбившейся акварелью.

Но и дома, за обедом, Пушкин только о ней и говорил. И чем больше говорил, тем больше, казалось, думал совсем о другом. Потом ушел к себе. Сидел за столом, ни к чему не прикасаясь. Не раз вскакивал и кружил по кабинету. Опять сел. Вынул давнее незаконченное письмо к Луи Геккерену. Положил перед собой чистый лист бумаги. Медленно протянул руку к перу.

«Барон! Прежде всего позвольте подвести итог всему, что произошло…»

Теперь писал быстро, без помарок…

В это время Наталья Николаевна вела с Азинькой в спальне важный разговор.

– Непременно объясни Екатерине и барону мое положение. Ни дня ни медли.

– Чего же ты хочешь?

– Как чего? Пусть Жорж посчитается, наконец, с характером Александра.

– А зачем все это знать Екатерине?

– Вот славно! Да я именно и хочу, чтобы Екатерина знала о моей просьбе. Пусть поймет меня сама и окажет свое влияние на Жоржа. Мне дорого мое семейное спокойствие.

– Изволь, – согласилась Азинька, – я выполню твою просьбу.

Азинька ушла к себе. Никак не могла понять, что разумел Пушкин, когда говорил: «Должна перемениться наша жизнь».

До выезда к Вяземским все еще было далеко. Азиньку неудержимо потянуло в кабинет к Александру Сергеевичу.

Кабинет был пуст. Как всегда, аккуратно прибрано на столе. Над чем он сейчас работает? Кажется, пишет статью о Камчатке для своего журнала. А может быть, для того и забрался на Камчатку, чтобы не видеть, что творится с Натальей?

Занятая своими мыслями Азинька не обратила никакого внимания на то, что в дальнем углу кабинета валялись какие-то разорванные, скомканные листы, может быть в спешке брошенные на пол. Никогда не водилось за Александром Сергеевичем такого беспорядка…

Если бы сложить те порванные большие листы элегантной почтовой бумаги с золотым обрезом, возникли бы строки уничижительного письма, которое еще осенью намеревался послать Луи Геккерену Александр Сергеевич и которое он так долго хранил в своем письменном столе. А если теперь порвал и бросил, стало быть, миновала буря!

Ничего не заметила Азинька. Не знала даже, куда уехал Александр Сергеевич.

Пушкин отправился к баронессе Вревской. Зизи обрадовалась и удивилась. Никак сегодня его не ждала.

– Помните, – сказал Александр Сергеевич, – я обещал вам, что вы будете знать, если мне придется действовать. Время пришло, Зизи!

– Дуэль! – в ужасе вскричала Евпраксия Николаевна и схватила его за руки, словно хотела удержать от безумства.

– Полно, Зизи! Повторяя вызов после отказа от дуэли, я поставил бы себя в неловкое положение.

– Так что же?

– Пощечина, Зизи! Только не поймите буквально. Не буду марать руки.

– Кому?.. За что? – едва может выговорить Евпраксия Николаевна.

– За то, что господин Дантес, пользуясь неопытностью и беспечностью Таши, хочет своими исканиями перед ней, ныне и вовсе скандальными, сделать меня посмешищем. Он действует, имея за спиной усердных покровителей. Вот я и разрушу весь замысел пощечиной, которая раздастся в поучение всем титулованным мерзавцам и сиятельным ведьмам.

Он говорил о неопытности и беспечности жены!

А Зизи не могла нанести ему оскорбления, самого тяжкого из всех возможных. Она не могла повторить ему о Натали того, что так легко срывалось с языка Аннет…

Пушкин уехал. Баронесса Вревская поняла – наступил решительный для него час. Но что может сделать провинциальная помещица, явившаяся в Петербург с опрометчивым обещанием: «Я, маменька, до всего дознаюсь»?

Только еще темнее стало все происходящее вокруг поэта. Хоть бы пришла Аннет!

В то время уже начался вечер у Вяземских. Из всех бесед, увлекательных и задушевных, умных или пустопорожних, что вели между собою гости, стоило бы обратить особое внимание на один короткий разговор, которого, правда, никто из собравшихся не слышал.

Наталья Николаевна Пушкина, не дослушав приветствия Дантеса, бросила ему тихо:

– Вы играете с огнем!

– Вы правы, нам лучше видеться без посторонних глаз.

Натали тотчас от него отошла.

Пушкин беседовал с хозяйкой дома. Он опять вспомнил брюлловскую акварель. Лучше бы и вовсе ему эту прелесть не видеть. Теперь он чувствует себя так, будто его лишили последнего утешения.

Вера Федоровна от души смеялась: бывают же у человека этакие причуды…

Пушкин бросил взгляд туда, где стоял покинутый Натальей Николаевной Дантес, и сказал Вере Федоровне так, будто сообщил самую заурядную новость:

– Он еще не знает, что ожидает его дома.

Вера Федоровна чуть было не пропустила без внимания эти слова, – такой безразличный был у Пушкина голос. И вдруг опомнилась.

– О чем вы говорите?

– Вы скоро узнаете…

И сколько ни расспрашивала встревоженная Вера Федоровна, ничего больше Пушкин объяснять не стал.

Вера Федоровна, как ни отвлекали ее обязанности хозяйки дома, успела шепнуть мужу:

– Пушкин опять что-то затевает. Что бы это могло быть?

– Во всяком случае, не дуэль, – отвечал Петр Андреевич. – По одному делу не дерутся, матушка, дважды. А к прочим его затеям нам не привыкать стать.

Петр Андреевич озабоченно взглянул на жену:

– Надеюсь, у нас не ударят сегодня лицом в грязь ни буфетчик, ни повар! Прошу тебя, возьми все меры!