Глава пятая

«Не можете ли Вы, любезный Федор Афанасьевич, дать мне взаймы на три месяца или достать мне три тысячи рублей. Вы бы меня чрезвычайно одолжили и избавили бы меня от рук книгопродавцев, которые рады меня притеснить…»

Прошло несколько дней, как отправил Пушкин письмо, – ответа нет.

Федор Афанасьевич Скобельцын, помещик и игрок, наезжает в Петербург из Москвы и по давнему знакомству останавливается у Вяземских. Через Вяземского и свел с ним случайное знакомство Пушкин. Только по большой крайности, исчерпав все пути для займа, мог обратиться Александр Сергеевич к такому дальнему знакомцу. Должно быть, искал денег с безнадежным отчаянием.

Заехал Вяземский.

– Должен огорчить тебя, Александр Сергеевич. Скобельцын просит извинить его – сам не при деньгах. И возвращает через меня твое письмо. Изволь получить вместо ассигнаций.

Пушкин вспыхнул. Отказ был оскорбителен по форме. К тому же злополучное письмо многое открыло Вяземскому в денежных затруднениях поэта.

– Как я понимаю, – – продолжал Петр Андреевич, – случилась у тебя совсем неотложная нужда? Рад бы помочь тебе, да сам знаешь мои обстоятельства…

– Еще бы не знать, – поспешно откликнулся Пушкин. – На нет и суда нет. Обойдусь…

Издавна повелось так, что Пушкин избегал брать взаймы у друзей. Правда, ни Вяземский, ни Одоевский свободными средствами не обладали. А привычка жить на широкую ногу оставалась. Доходов никак не хватало на то, чтобы сводить концы с концами.

Иначе жил граф Михаил Юрьевич Виельгорский. Прикопил кое-что на черный день от милостей государя и одинокий холостяк Василий Андреевич Жуковский. Но Пушкин никогда к ним не обращался. Не было нужды и Виельгорскому или Жуковскому вникать в нужды Пушкина. Известно, все ищут денег – однако же живут и бога славят. Пошли, всевышний, того же Пушкину!

К одному Нащокину мог свободно обратить любую просьбу поэт. Беда только в том, что у Павла Воиновича куда больше карточных долгов, чем свободных денег.

Был, должно быть, очень черный день в доме Пушкина, если решился он обратиться к какому-то Скобельцыну. Получив обратно свое письмо, Александр Сергеевич плохо мог скрыть смущение. А Петр Андреевич стал расспрашивать о «Современнике». Расспрашивал как совсем посторонний журналу человек.

– Много меня одолжишь, Петр Андреевич, если напишешь к Козловскому в Варшаву. Терпения нет ждать его статьи о паровых машинах. А мне до зарезу она надобна. С тех пор как осенью открыли железную дорогу в Царское, у нас кричат: «Чудо!» А чудо-то может перевернуть всю жизнь в России. Прошу тебя, поторопи Козловского, он тебя уважит.

– Изволь! Непременно напишу. Ныне, мол, поэт Пушкин, сошед с Парнаса, ищет вдохновения в дыме паровой машины.

– А чем же согрешит перед поэзией тот, кто пойдет в ногу с просвещением века?

– Долгий о том разговор, Александр Сергеевич. Одно скажу: перво-наперво – надобно тебя спасать от «Современника». Последнюю копейку, как азартный игрок, на него ставишь, а толку что? Бьешься как рыба об лед, а подписчики бегут к Булгарину или к Сенковскому. Ты журналу если не душу, так «Капитанскую дочку» заложил – и тебе же приходится искать денег бог весть у кого. Нашел, прости господи, мецената – Скобельцына! Да кто же тебя из книгопродавцев теснит? Сам на днях сказывал: новое издание повестей через цензуру прошло? Прошло. У Плюшара стихотворения издаешь? Издаешь. Глазунов миниатюрное издание «Онегина» готовит? Чего же тебе надобно?

– Денег, Вяземский, денег!

Пушкин говорил совершенно серьезно. Таша забирает в модных лавках в долг и в долг же шьет у модисток. При этом ей вовсе нет нужды считать. Считает Александр Сергеевич. Но что проку в этих счетах, когда нет никакой надежды расплатиться. Что толку в этих счетах, если мучительно краснеет бедная Азинька, советуясь с Александром Сергеевичем, как бы хоть частично уплатить за забранную провизию? А на беду, в доме еще ежедневно бывают братья Гончаровы…

Став женихом, Пушкин писал в свое время будущей теще:

«Моего состояния мне до сих пор хватало. Будет ли хватать его и для женатого? Ни за что на свете не потерплю, чтобы жена моя испытала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана быть и блистать. Она в праве этого требовать…»

Что же скажут, вернувшись в Москву, братья Гончаровы? «Банкрот зять, совершенный банкрот», – объявит, заикаясь, Дмитрий Николаевич.

А ему, Пушкину, словно в издевку, пишут:

«Вы богаты, если не деньгами, то кредитом…» Пишет Павлищев. Писал из Михайловского, продолжает писать, уехав на службу в Варшаву. Накопилась целая пачка этих писем. Стоит только к ним прикоснуться, чтобы разлилась желчь.

«Отъезжая из Михайловского, – сообщает неутомимый Николай Иванович Павлищев, – спешу кончить наш расчет по наследству, которое осталось за вами в 40 тыс. рублей. Вышлите нам теперь 1578 рублей. Остальные 5 тыс. рублей отдадите частями. Процентов, разумеется, не нужно…» Этакое благородство!.. И вдруг пригрозит на тот случай, если не откупится Пушкин: «Потребую приданого, самого имения, а не доходов. Предвижу ссору, но тут лучше хорошая ссора, чем дурной мир. Старик будет помнить меня…»

Угроза направлена в адрес беспечнейшего из беспечных среди людей – Сергея Львовича Пушкина. Но письмо идет не к нему, а опять же к Александру Сергеевичу. Пусть спасает родителя от семейного скандала как знает.

И опять направляются к Пушкину описи Михайловского и рассуждения Павлищева, достойные усердного подьячего:

«При дележе должно различать движимое имение от недвижимого, потому что из первого по закону следует отцу четвертая часть, – Ольге – восьмая. Из последнего же отцу – седьмая, Ольге – четырнадцатая. Движимостью считаются: скот, овцы, птица, разные припасы, хлеб сжатый и молоченый…»

Время идет, пачка писем растет.

«Батюшка подарил Ольге карету с заветной четверней. Карета вам, верно, не нужна: я продаю ее, а лошадей, которые нужны в хозяйстве, не угодно ли вам оставить за собою в 300 рублей? В случае согласия вы уже сделайте одолжение вместо 1578 руб. ссудите нам 1878 рублей…»

А между цифр, писанных аккуратной рукой, наставление Александру Сергеевичу: . «Я сам не меньше вашего забочусь о благе крепостных. В Михайловском я одел их, накормил. Благо их не в вольности, а в хорошем хлебе. Староста Михайла и последнего не заслуживает. Возьмите с него выкуп. Он даст вам за семью 10 тысяч. Вот вам и капитал!»

Не часто отвечает на эти письма Пушкин. Чаще в бешенстве их отбрасывает. Но неутомим Николай Иванович Павлищев. Шлет новое письмо:

«Я послал вам окончательный расчет наш по Михайловскому… Я просил вас прислать нам что-нибудь в счет раздела, в округленье остальной суммы, и теперь повторяю эту просьбу с добавкой, что мы в большой нужде».

Письмо только что пришло из Варшавы. На него послан Павлищеву короткий ответ:

«Пускай Михайловское будет продаваться. Если за него дадут хорошую цену, вам же будет лучше…» И, может быть неожиданно для самого себя, Пушкин добавил: «Я посмотрю, в состоянии ли буду оставить его за собою…»

Пора бы давно расстаться с этой мечтой. Непременно уйдет Михайловское в чужие руки. Хоть бы съездить туда! Собирался ехать осенью – не удалось. Сам себя обманывал надеждой, что поедет зимой. Но об этом не может быть и речи. Вот как далеко и недоступно оказалось милое сердцу Михайловское.