Мой американский друг Арнольд Спрингер: марксист, историк, «трансвестит»

Наша дружба с Арни началась с его просьбы исправить ошибки в письме к девушке из Житомира, с которой он познакомился в Москве во время VI Международного фестиваля молодежи в 1957 году. В основном на него съехались левые студенты из 131 страны, впервые предоставившие советской молодежи возможность общаться с иностранцами, приобщиться к западной культуре, в том числе к джазу и рок-н-роллу. (Именно после этого фестиваля возникла мода на джинсы, которые носили западные участники[358].) Известный советский джазмен-саксофонист Алексей Козлов, с которым я познакомилась много лет спустя, ходил на все фестивальные джазовые концерты, знакомясь с американскими музыкантами[359]. С российской стороны на нем прозвучала песня «Подмосковные вечера», облетевшая затем весь мир.

Познакомились мы с Арни в UCLA на курсе по русской поэзии, который вел Владимир Федорович Марков (1920–2013). Это было в 1960 году. Студенты любили Маркова за его живые лекции, сопровождавшиеся интересными рассказами литературного и биографического характера, а также смешными жестами и даже подпрыгиванием – несмотря на специальный ботинок на толстой подошве. Марков был из второй волны эмиграции: он попал в немецкий плен после фронтового ранения (в результате которого одна нога у него была сильно короче другой) и стал невозвращенцем[360]. Владимир Федорович учился в Ленинградском университете у Виктора Жирмунского и Григория Гуковского, а в Беркли написал диссертацию о Хлебникове под руководством Глеба Струве. Диссертация превратилась в книгу, которую некоторые специалисты называют лучшей работой о Хлебникове. Под руководством Маркова я писала свою диссертацию о Зинаиде Гиппиус.

Владимир Федорович Марков (1960-е)

* * *

Библейский красавец Арни – из левой еврейской семьи: мать была коммунисткой, отец в 1940-е годы возглавлял профсоюз текстильных работников Южной Калифорнии, но в эпоху Второй «красной угрозы» (маккартизм) был снят с должности и оказался в «черном списке». Первое поколение Спрингеров эмигрировало в Америку из Черновцов в начале ХХ века. Иными словами, наша дружба осуществилась поверх идеологического барьера, и мы с Арни друг на друга воздействовали. Я сильно полевела и в каком-то отношении именно под его влиянием впервые почувствовала себя настоящей американкой, а он приобщился к дореволюционной русской культуре, которую я для него представляла.

Она сильно отличалась от культуры, открывшейся ему в 1957 году в Москве. Влюбившись в житомирскую девушку Валю, он стал с ней переписываться. Через два года Арни опять отправился в Советский Союз; Валя приехала к нему в Киев, но внезапно, ничего ему не сказав, уехала домой. Тогда он, тоже без предупреждения, а главное – нелегально (без специальной визы), сел на поезд и отправился в Житомир. Удивительно, что его не арестовали: по-русски он говорил плохо, а джинсы и борода делали его похожим на стилягу. (Мне его лицо напоминало лица учеников Иисуса Христа с русских икон, а в UCLA его называли князем Мышкиным.) В Житомире он каким-то образом нашел квартиру Вали и явился к ней. Та сказала, что в Киеве ее вызвали люди из органов и велели немедленно уехать. Ему она посоветовала сделать то же самое.

Не сказать, чтобы Арни был наивным – он был неисправимым романтиком. Наши многолетние отношения, начавшиеся с писем Вале, напоминали платонический роман – он дарил мне цветы и посвящал вполне неплохие стихи, в которых создал эдакий куртуазный русско-калифорнийский мир, сосредоточенный в Санта-Монике, где я потом поселилась со своим вторым мужем Владимиром Матичем и продолжала жить после его смерти.

Марков же в какой-то момент стал надо мной подсмеиваться – дескать, я «изменила семейным ценностям и якшаюсь с коммунистами», которых он, в отличие от меня, не принимал. У него на это были все основания: его отца, высокопоставленного партийного деятеля, расстреляли в 1937 году, а мать посадили в лагерь, откуда она вернулась только после войны.

* * *

Международный молодежный фестиваль состоялся в эпоху хрущевской «оттепели», и, как рассказывал мой американский друг, атмосфера на фестивале была вольная. Впрочем, в Москве Арни встречался также со старым другом своего отца, вернувшимся в 1930-е годы в Союз, и услышал от него ужасающие истории о советской жизни, в особенности при Сталине. Поэтому он сразу понял подоплеку скандала, разразившегося вокруг «Доктора Живаго», опубликованного на Западе в том же 1957 году. Некоторые более «правоверные» студенты-марксисты из UCLA осуждали Пастернака, но Арни роман понравился. Много лет спустя он назвал своего сына Юрием – в честь Юрия Живаго. Сын стал биологом и работает в федеральном научном центре по борьбе с инфекционными заболеваниями.

В его университетской компании, в которую «бочком» входила и я, были представлены различные марксистские установки: ленинские, сталинистские[361], троцкистские, имелся кореец-маоист. Арни в те годы был социал-демократом и защитником идеалов революции 1917 года. В основном, разумеется, его и его друзей волновали вопросы американской политики. Милый Джо Грбац, полухорват, отец которого тоже был коммунистом, участвовал в «рейдах свободы» по южным штатам летом 1961 года[362], когда белая и чернокожая молодежь с Севера боролась с сегрегацией: вместо того чтобы занимать в автобусах, на остановках и закусочных места, предназначенные соответственно для белых и чернокожих, они садились вперемешку, противодействуя расистской практике[363].

В нашей студенческой столовой левые друзья Арни обычно занимали два столика; присоединяясь к ним, я всегда садилась за тот, где сидел он. Без него мне с ними было скорее неуютно. Свой столик был и у русских эмигрантов, в основном послевоенных, к которым я тоже иногда подсаживалась[364]. Моей ближайшей подругой тогда была Ксения Ордовская-Танаевская (из старой эмиграции); в отличие от остальных русских она тоже поддерживала отношения с Арни и приглашала его на свои вечеринки, но в основном их общение сводилось к политическим распрям о Советском Союзе. Разумеется, я тоже с ним спорила, но не только. Ксения была самой умной женщиной, которую я в молодости знала; она была одной из первых женщин-аспиранток в Школе общественных и международных отношений имени Вудро Вильсона в Принстоне, где она познакомилась со Светланой Аллилуевой и много с ней общалась. Ксения была первой из моих русских друзей, побывавшей в Советском Союзе – как гид на одной из американских выставок в Москве, Ленинграде и других городах в конце 1960-х, где в частном порядке общалась с местными жителями, а в 1970-е уже с диссидентами, в том числе с Владимиром Буковским[365].

Арнольд Спрингер (1968)

Однажды я стала свидетельницей того, как одного из троцкистов, предлагавшего газету «Социалистический рабочий» проходящим студентам и профессорам, стали бить представители студенческих братств (fraternities) – их члены в основном придерживались консервативных политических убеждений. Придя в столовую и сев за «левый» столик, я рассказала об этом присутствовавшим. Вместо того чтобы бежать защищать друга, они возмутились тем, что я за него не заступилась! Затем произнесли свое ироническое «Russian princess» – мол, другого от меня и ожидать не приходилось.

* * *

Арнольд Спрингер стал историком, написал диссертацию о «Записках» Г. Державина, которые он перевел и прокомментировал. Его учителем был известный историк Ханс Роггер, занимавшийся XVIII веком, официальным национализмом и российским антисемитизмом. Арни преподавал историю в Университете штата Калифорния в Лонг-Бич, но его интересы историей не ограничивались. Вместе со своей красавицей-женой, немкой по имени Ютта, он поселился в богемном районе Venice на берегу океана, где в 1950-е годы жили битники (и амбивалентно относившийся к ним Чарльз Буковски[366]). Много лет это место называли «трущобой у моря», которую застройщики с начала 1970-х годов стремились превратить в процветающий богатый район, ведь в Venice находился лучший пляж Лос-Анджелеса – с пальмами и каналами в духе итальянской Венеции. Южнокалифорнийская Венеция была создана предпринимателем Эбботом Кинни, построившим там в самом начале ХХ века каналы и несколько зданий в стиле Дворца дожей, которые сохранились до сих пор, а на пирсе – парк с аттракционами.

Стенопись. Venice, Калифорния

Мы с Владимиром Матичем очень дружили с Арни и Юттой. Владимира сближали с Арни социал-демократические взгляды, и мы вместе ходили на политические демонстрации против Вьетнамской войны и за гражданские права чернокожих американцев. Владимир и Арни нравились друг другу, оба любили петь, Арни – англоязычные баллады (аккомпанируя себе на гитаре), а Владимир – боснийские севдалинки. Его коронным номером была «Кад jа по?ох на Бембашу», которую я выучила и пела после его смерти[367].

Вместо того чтобы переделывать диссертацию о Державине в книгу[368], Арни в свободное от преподавания время изучал историю Venice, которая была весьма колоритной. По окончании первого веселого периода прибрежный курорт пришел в запустение, хотя в 1930-е там обнаружили и стали добывать нефть. Во время и после Второй мировой войны в тех местах селились малоимущие евреи, в первую очередь из России. Когда в середине 1960-х я снимала в Venice однокомнатную квартиру, моей соседкой была пожилая еврейка, которой я помогала писать письма дочери по-английски: она умела писать только на идиш. На углу моей улицы стояла ортодоксальная синагога, а на набережной собирались российские евреи и пели песни по-русски. Арни недавно сказал мне, что в свое время один из тамошних микрорайонов назывался Маленькой Москвой.

Население Venice в основном придерживалось левых политических взглядов, которые в 1970-е годы выражались в борьбе с джентрификацией района. Именно тогда Арни стал заниматься местной политикой. Он активно участвовал в акциях против постройки новых, дорогих домов на месте домиков у океана и вдоль каналов – иными словами, защищал бедных жильцов Venice, превратившись в их неформального адвоката. В 1980-е, когда Арни начал носить женскую одежду, его появление на официальных встречах с застройщиками и представителями властей обыкновенно имело расслабляющее воздействие. Его оппоненты не ожидали, что этот странно одетый человек, практически трансвестит, владеет юридическим дискурсом и знаком со всеми подробностями иска против них. Его вид шел местным жителям на пользу, так как свое дело он знал хорошо и не раз договаривался о льготах для неимущих – так, его стараниями местные старики получили возможность отчасти за государственный счет поселиться в только что построенном доме для престарелых. В начале 1970-х Арни прослыл неофициальным «мэром» Венеции, и они с Владимиром любили острить, что один из них – бывший мэр (он был вице-мэром Нови-Сада в Югославии), а другой – действующий.

Кажется, в 1968 году Арни вошел в коллектив местной левой газеты Free Venice Beachhead, одним из основателей которой был его знакомый, Джон Хааг, поэт и активист, прозывавшийся Венецианским дожем. Немногим ранее Хааг основал социалистическую партию «Peace and Freedom»[369]. Арни вступил в нее и в том же году голосовал за кандидата в президенты от этой партии. Помнится, мы тогда много спорили на эту тему: Владимир (голосовать он, впрочем, не мог: практически все те годы, что жил в Америке, он был под угрозой депортации)[370] и я отстаивали кандидатуру демократа Юджина Маккарти[371] против Роберта Кеннеди, которого убили в Лос-Анджелесе сразу после его победы на калифорнийских праймериз.

* * *

В конце 1970-х у Арни случился жизненный кризис, закончившийся радикальной сменой стиля. Он бросил Ютту и купил новый дом – там же, в Venice, но не на берегу океана, а в рабочем районе. Неожиданно для всех мой американский друг начал подводить свои красивые зеленые глаза, красить ногти в красный цвет, носить изысканные женские серьги, оставаясь при этом гетеросексуалом. Блондинку Ютту сменила японка – из Японии, а не американского «разлива». (Теперь у него жена-китаянка – из Китая.) Затем он начал одеваться в женскую одежду[372]; впрочем, при нем осталась борода, а на ногах – ковбойские сапоги. Помнится, когда он собирался в Советский Союз в 1990 году, в том числе для того, чтобы навестить Валю (уже в Виннице), я посоветовала ему ехать в джинсах, а не в новом виде. Что он и сделал.

Арни в юбке (1989)

Когда я спросила Арни, чем он объясняет эту перемену, он ответил: «У женщин больше возможностей красиво одеваться, и я решил, что имею на это право. Ведь никого не шокирует, когда женщины носят брюки». К тому времени в обществе стали обсуждать идеи андрогинности, которую Арни превратил в стиль[373]. Так он ходил в университет преподавать, так ходил на политические собрания и встречи с городскими властями. Мне же казалось, что причиной был кризис среднего возраста (Арни стукнуло сорок) и он таким образом с ним справлялся, найдя, как всегда, нестандартное решение. Один из первых рассказов Алика Жолковского под названием «Родословная» был навеян этой трансформацией[374].

В 1990 году Арни перенес свое увлечение Россией на Азию, стал ездить в Монголию и привозить оттуда красивые вещи для дома. При этом в углу столовой, там, где у русских полагается быть иконам, продолжали (и продолжают) висеть Ленин и Джон Леннон: дань марксистскому прошлому и любимой музыке нашего с ним поколения. Напоминая Андрея Белого в Тунисе, Арни стал носить восточный (монгольский) халат, но продолжал подводить глаза и красить ногти (на руках у него всегда были нитяные перчатки с обрезанными пальцами). Получался своего рода культурный и гендерный палимпсест: один пласт накладывался на другой, не стирая предыдущего. Таким Арни предстал перед Александром Лавровым, специалистом по русскому символизму, гостившим в Лос-Анджелесе в начале 1990-х. Лавров сравнил его с Максом Волошиным. (Наверное, халат напомнил ему волошинские хламиды.) К тому же у Волошина в Коктебеле гендерные игры были в моде; его мать, скажем, носила мужскую одежду, поэтому мой двоюродный дед В. В. Шульгин принял ее за мужчину, но это было давным-давно[375]. Пристрастие к мужской одежде характеризовало андрогинных женщин (ту же Зинаиду Гиппиус) на рубеже XIX и ХХ веков. При встрече Арни с Лавровым присутствовал Юра Цивьян; он тогда преподавал в Университете Южной Калифорнии и снимал за бесценок однокомнатный домик в саду, где Арни держал материалы, связанные с основанным им фондом Ulan Bator Foundation.

У этого проекта интересная история. Во время первой поездки Арни в Азию суд присудил ему как лицу, подавшему иск на крупного застройщика от имени жителей, 400 тысяч долларов. (Его представляла адвокат Дебра Боуэн, через двадцать лет ставшая государственным секретарем штата Калифорния.) Вернувшись, Арни решил вложить эти деньги в этот проект, который, по правде сказать, к интересам жителей Venice отношения не имел, хотя обосновывал его Арни с помощью современного мультикультурного дискурса, легко распространявшегося на население калифорнийской Венеции. Несмотря на то что Арни продолжал заниматься защитой интересов местных жителей, мне кажется, что тут он покривил душой. Из «мэра» своего города он превратился в «мэра» Улан-Батора, агента монгольской культуры в Калифорнии (не переставая преподавать историю Европы в университете). Летом он возил туристов в Монголию, а в Лос-Анджелесе основал журнал «Голос Улан-Батора», выходивший дважды в год; в нем Арни напечатал первую часть своей истории Venice. Сейчас он готовит к печати вторую часть. История эта состоит в основном из архивных материалов, зачастую редких, которые Арни собирал в течение долгих лет. В Университете штата Калифорния в Лонг-Бич он создал самый большой архив, посвященный истории своего города.

Главным делом Ulan Bator Foundation, однако, стала медицинская помощь Монголии. Теперь это большая организация, сотрудничающая с врачами медицинской школы Университета Южной Калифорнии и двумя большими больницами в Лос-Анджелесе. Они привозят больных из Монголии на лечение в Америку, а два раза в год американские врачи отправляются в Улан-Батор в целях повышения качества медицинских услуг, главным образом для детей. И все это устроил Арнольд Спрингер, применив к этому необычному проекту свой многолетний организаторский опыт.

* * *

Дом Арни превратился в монгольский музей – в гостиной на большой тахте разложены меховые, а на полу монгольские шапки, по стенам развешаны буддистские танки. Сад напоминает японский садик с ручьями, мостиками, маленьким Буддой. Недавно я возила туда своего коллегу, замечательного историка Юрия Слезкина и его старую знакомую, Машу Липман, известного московского политического обозревателя и аналитика, на которых дом Арни и он сам в монгольском халате произвели должное впечатление. Затягиваясь каннабисом из водяной трубки, он то доброжелательно вещал о Монголии, то изрекал восточные максимы о смысле жизни и истории, напоминая уже Николая Аполлоновича Аблеухова из «Петербурга», который в «Эпилоге» провидит, что от «трухлявой головы» сфинкса, символа древней культуры, ничего не останется; впрочем, по мнению Арни победят извечные истины Востока.

Монголо-буддистская гостиная. Venice, Калифорния (2015)

* * *

Однажды, в 1960-х годах, мой отец попросил собиравшегося в Советский Союз Арни заехать, если удастся, в свой любимый Торжок. Выяснилось, что этот город для иностранных туристов закрыт. Тем не менее Арни с Юттой приехали туда на своей машине (очень возможно, он был первым американцем в Торжке) и даже сумели сфотографировать церковь с покосившимся крестом на кладбище, где похоронена папина мать. Эта фотография висела у родителей в гостиной до их смерти. Милиция тогда выдворила Арни из Торжка, но арестовывать не стала. Он любил рискованные похождения и, видимо, был везучим. таким он и остался – живет так, как ему хочется.