Кортик Дедушки О-хо-хо, или Контр-адмирал К. В. Шевелев

Взрослые называли его Адмиралом, а дети – Дедушкой О-хо-хо. Клавдий Валентинович Шевелев воевал на трех войнах: Русско-японской, Мировой и Гражданской (сначала на севере, а затем на Восточном фронте). Во время войны с Японией побывал в плену; прорвался на пароходе на китайскую территорию; участвовал в обороне Порт-Артура. Между войнами был назначен в штаб командующего морскими силами Балтийского моря, во время Первой мировой командовал миноносцем. За храбрость был награжден орденами Св. Анны, Св. Станислава и Св. Владимира, а также французским кавалерским крестом Почетного легиона и английским орденом Виктории. У белых занимал должность помощника морского министра в правительстве Колчака, который и произвел его в контр-адмиралы. Ему было тридцать восемь лет. Таков его краткий послужной список.

После жизни, полной приключений, в эмиграции он узнал, что такое одиночество и неприкаянность. В 1929 году Вера Кокошкина, мать Ирины Гуаданини, писала из Парижа бабушке, Нине Ивановне Билимович, что Клавдий Валентинович «в ужасных грустях и все говорит о своем одиночестве и о смерти»[254]. Мама утверждала, что он много лет был влюблен в бабушку, но без взаимности. Такова «человеческая» участь Дедушки О-хо-хо.

* * *

Как известно, военной эмиграции пришлось тяжело. В Париже русские офицеры водили такси, а в Лос-Анджелесе 1920–1930-х годов становились статистами и снимались в развесистой голливудской клюкве на модную тогда тему русской революции: заработок статиста значительно превышал заработок фабричного рабочего, маляра или сапожника, но был не таким надежным. Фильмы восстанавливали память о былых, для них более счастливых, героических временах, пусть и в целлулоидном виде.

В Голливуде был свой русский «адмирал» – Александр Новинский, зарабатывавший на жизнь мелкими ролями, в основном без слов. На рекламном снимке для фильма про революцию («Мир и плоть», 1932) он показывает свой имперский военно-морской паспорт; на фотографии в нем Новинский – молодой капитан второго ранга. Для него эта фотография являлась напоминанием об утраченном положении, для студии – реквизитом, подтверждавшим «аутентичность» фильма о России. Подпись к снимку гласит: «Вчера – адмирал, сегодня – статист. Александр Новинский – в прошлом один из командующих царским флотом и без пяти минут адмирал. Революция отняла у него все, и теперь он играет эпизодические роли в голливудских фильмах». Часть действия фильма происходит в Феодосии, где Новинский еще недавно был начальником порта.

Именно в этом качестве его запечатлел Мандельштам: «Белый накрахмаленный китель – наследие старого режима – чудесно молодил его и мирил с самим собой: свежесть гимназиста и бодрость начальника, сочетание, которое он ценил в себе и боялся потерять. Весь Крым представлялся ему ослепительным, туго накрахмаленным географическим кителем». Мандельштам, конечно, и вообразить не мог, что Новинский вскоре станет собственной тенью в голливудских фильмах и что тень эта окажется более «благополучной», чем ее обладатель-эмигрант[255]. Мой знакомый Василий Кулаев, сын сибирского миллионера Ивана Кулаева, вспоминал, как возил Новинского на съемки фильма Льюиса Майлстоуна «На западном фронте без перемен» (1930), получившего несколько «Оскаров»[256].

Среди голливудских статистов были и настоящие генералы: Александр Иконников (от инфантерии), Вячеслав Савицкий (кубанский казак), Федор Лодыженский (генерал от кавалерии). В замечательном фильме Джозефа фон Штернберга «Последний приказ» (1928) изображено социальное падение таких, как они. Великий немецкий актер Эмиль Яннингс играет жалкого статиста, бывшего главнокомандующего царской армией, а настоящие (безымянные) генералы Иконников и Савицкий появляются в эпизодических ролях. В каком-то смысле Яннингс получил «Оскара» за блистательное перевоплощение именно в них, хотя Штернберг, конечно же, не имел в виду их личную судьбу.

Молодой контр-адмирал К. В. Шевелев

* * *

Контр-адмирал Шевелев, как и мое семейство, поселился в Югославии, а после Второй мировой войны переехал в Сан-Франциско. Там он стал членом Общества офицеров Российского императорского флота в Америке («Кают-компании», как его попросту называли) и Общества русских ветеранов Великой войны, возникшего в 1924 году. В начале XXI века общество состояло уже исключительно из выпускников русских кадетских корпусов, в результате чего название было дополнено: «Общество русских ветеранов Великой войны и объединение кадет российских кадетских корпусов». В доме ветеранов я в юности бывала с отцом – он брал книги в их богатой библиотеке. С 2009 года она находится в Доме русского зарубежья в Москве, куда была передана с большой помпой ее хранителем С. Н. Забелиным и председателем Общества А. М. Ермаковым.

Исследуя биографии русских статистов в Голливуде[257], я обратилась к «ветеранам» с надеждой пополнить свои сведения. Мое исследование, однако, не вызвало у них сочувствия, скорее наоборот – ведь вместо героических историй я рассказала им о том, как белые генералы работали статистами в Голливуде! Господин Ермаков, выпускник кадетского корпуса в Югославии, при всех заявил, что русские офицеры, снимавшиеся в голливудских фильмах, «продались евреям» и поэтому недостойны не только исследования, но и уважения. В ответ на его выпад я высказалась против российского антисемитизма, но Ермакова это только раздражило, к тому же произвело общий конфуз. Чтобы как-то снять напряжение во время обеда, на который я сама напросилась, я сказала, кто был мой отец (его имя я увидела в почетном списке георгиевских кавалеров в холле). Некоторые из присутствовавших потом извинялись; другие говорили, что знали отца и читали его воспоминания. О своих статистах я ничего не узнала.

Желая загладить неприятное впечатление, произведенное на меня встречей с «ветеранами», Забелин пригласил меня посетить их музей. (Отец знал Забелина, да и я помнила визит к нему вскоре после нашего приезда в Америку.) В музее хранилось редкое собрание военных форм, наград и предметов, принадлежавших членам общества. Увидев в одном из стеклянных ящиков кортик контр-адмирала Клавдия Валентиновича Шевелева, я вскрикнула: «Дедушка О-хо-хо!» Забелин пришел в недоумение, и я рассказала ему о происхождении этого смешного прозвища: Шевелев сам его придумал и любил выкрикивать в присутствии детей, надувая щеки и маша локтями, как петух крыльями. Во время одного из наших визитов он, чтобы нас развлечь, торжественно вынес тот самый кортик, которым, как он объявил, «рубил врага».

Мне захотелось посмотреть библиотеку. Забелин провел меня туда, но, в отличие от музея, она была в беспорядке; номера редких журналов вроде «Иллюстрированной России» просто валялись на полу, так что переезд этой ценной библиотеки в Дом русского зарубежья ее спас – к тому же теперь она находится там, где ею будут пользоваться.

Забелин расспрашивал меня об общих знакомых, особенно из числа преподавателей монтерейской Военной языковой школы. Спросил он и о Н. В. Моравском, с которым давно потерял связь. Я рассказала ему, что в середине 1960-х годов Никита Валерьянович был американским культурным атташе в Москве. Реакция Забелина поразила меня не меньше высказывания Ермакова о русских статистах в Голливуде. «Значит, Никита был масоном, – произнес Забелин. – Ведь в дипломатическом корпусе США членство в масонской ложе обязательно для всех высоких назначений». Я не сумела его разубедить. От его слов повеяло (жидо-)масонским заговором – а он-то пригласил меня, чтобы загладить faux pas Ермакова!

Прежде чем вернуться к Шевелеву, сделаю краткое отступление о Забелине, родившемся уже в Югославии и жившем в Белграде, как и Дедушка О-хо-хо. Летом 2010 года, когда я работала в белградском семейном архиве, я познакомилась с другом юности Забелина, Андреем Тарасьевым, сыном о. Виталия, известного белградского священника. Харизматичный, увлекающийся Андрей, легко находивший общий язык с собеседником, был непохож на своего приятеля; он рассказал мне о дружбе Забелина с жовиальным Никитой Ильичом Толстым (правнука Льва Николаевича и сына морского офицера и младоросса Ильи Ильича), московским филологом, о котором я много слышала от Виктора Марковича Живова[258]. Оказалось, что Забелин, как и Тарасьев, ездил в Москву на семидесятилетие Толстого, с которым Забелин учился в русской гимназии в Белграде.

Меня заинтриговала дружба этих очень разных людей. Забелин, чопорный консерватор, убежденный монархист, веривший в масонский заговор, во время Второй мировой войны пошел в Русский корпус, созданный немцами для борьбы с партизанами Тито, потом оказался в Германии и оттуда эмигрировал в Америку. Толстой же пошел именно к партизанам, затем в Красную армию, а после войны вернулся в Советский Союз. По сталинскому приказу потомкам Льва Толстого, жившим за границей, гарантировались хорошие условия на родине. В Белграде Никита Ильич очень бедствовал и даже одно время работал сапожником, а в Советском Союзе сделал успешную карьеру.

Образ Толстого-сапожника напомнил мне о его деде, Илье Львовиче Толстом, одном из моих голливудских персонажей. В экранизации романа «Воскресение» (1927) он выступает в роли своего отца, на которого действительно был очень похож. Лев Николаевич в фильме изображен глубокомысленным сапожником, вбивающим гвозди в подметку: в таком виде он появляется на экране несколько раз, хотя в сюжет фильма эти появления никак не вписываются. В титрах Илья Львович указан еще и как один из авторов сценария (наряду с отцом), а также как литературный консультант. Совмещение трех этих функций, видимо, объясняется тем, что бедствующий сын великого писателя не мог устоять против денег – кажется, он этим славился еще до революции. Приблизительно в то же время (в 1931 году) отец Никиты Ильича, живший в Югославии, принимал участие в становлении югославского образовательного кино (Југословенски просветни филм) с центром в Белграде[259]. Было ли это совпадением, не имевшим никакого отношения к работе его отца в кино, мне неизвестно.

Читатель, возможно, уже давно задался вопросом: какое отношение имеют эти истории к Клавдию Валентиновичу? С одной стороны, никакой. С другой, говоря метафорически, они состоят из нитей эмигрантской жизни. Шевелев представлен в этом экскурсе своим кортиком, объектом памяти наподобие паспорта Александра Новинского, «встреча» с которым стала кульминацией моего похода в Дом ветеранов. В мой текст (от латинского «texere» – ткать, плести) о статистах он вплелся как часть уже моих собственных воспоминаний, а в музейном стеклянном ящике с надписью «Кортик контр-адмирала Клавдия Валентиновича Шевелева» он был историческим экспонатом.

К чему же тогда Забелин и компания? Вместо историй о героическом военном прошлом моих статистов я узнала другие, созвучные тем перекличкам во времени и пространстве, о которых я часто вспоминаю. Из таких перекличек состоит любое повествование, в данном случае – об эмигрантской жизни с ее взлетами и падениями. Об этой жизни я пишу то как носитель ценностей старой эмиграции, то как отчужденный наблюдатель, обычно вперемешку.

* * *

Я помню Шевелева еще по Мюнхену: он приходил в гости к дедушке и бабушке. Там родилось его прозвище и состоялась первая демонстрация кортика. Отец мне потом рассказывал, что Клавдию Валентиновичу довелось сыграть важную роль в судьбах российских ди-пи (перемещенных лиц); Шевелев состоял в должности заместителя председателя Русского комитета, который среди прочего изготавливал фальшивые документы для не желавших возвращаться. В них иногда указывалась вымышленная фамилия и всегда – вымышленное место рождения (не Советский Союз). У меня были подруги из второй волны эмиграции, по таким документам, родившиеся в Югославии и Польше. Трагическая история репатриации советских, включая польских и чешских, граждан хорошо известна. Эта тема – протяну еще одну кинематографическую нить – возникает в замечательном фильме «Третий человек» (The Third Man, 1949) с Орсоном Уэллсом: дело происходит в послевоенной Вене, и у героини (чешки) как раз такие документы.

* * *

Моя бабушка выписала Шевелева в Америку в 1949 году с помощью все того же доктора Роберта Джонстона. Дедушка О-хо-хо любил детей, но своих у него не было. Мы с Васильком (сыном Дмитрия Шульгина, двоюродного брата моей матери), которого он любил особенно сильно, и моим младшим братом Мишей ему их заменяли. Дяде Диме, когда-то мечтавшему о морской службе, слушать его военные рассказы было интереснее, чем остальным. После его смерти Дима рассказывал о нем смешные истории, например о том, как уже в Америке дедушка О-хо-хо, толстый и низенький, решил сесть на диету. Больше всего он любил сыр и красное вино, поэтому купил несколько фунтов сыра и галлон вина: этого ему должно было хватить на целую неделю. Когда Дима поинтересовался его успехами, тот признался, что выпил все вино и съел весь сыр за один день.

Дедушка О-хо-хо был не меньше привязан к семье бабушкиного племянника Алеши Андреева, женившегося в Мюнхене на молодой немке; на свадьбе Шевелев был посаженым отцом. Я хорошо помню вкусный свадебный торт и свой ответ русским дамам – уже в Сан-Франциско – на вопрос, как мне понравился американский торт, которым они меня угощали за ужином. Вместо того чтобы его похвалить, я с гордостью – в данном случае немецкой – ответила, что немецкие вкуснее, потому что не такие сладкие. (Подразумевался именно тот свадебный торт – других я не пробовала.) Мама мне потом объяснила, что «не таким сладким» он был из-за сахарина (при этом американские торты и пирожные на европейский вкус действительно сладковаты).

Помню и другой свой faux pas в жанре немецкой гордости – как, опять-таки в Сан-Франциско, я заказала пиво, чрезвычайно смутив официанта и милых армян, которые повели меня восьмилетнюю в ресторан. В Германии мне понемногу давали пиво, и оно мне очень нравилось. А может быть, этот faux pas носил характер сознательной провокации, не помню.

Алеша Андреев был сыном бабушкиной сестры Виктории, урожденной Гуаданини. Как и Забелин, Толстой и Тарасьев, он родился уже в Сербии. Когда я недавно была в гостях у Алексея Арсеньева, знатока истории русской эмиграции в Сербии, по воле случая к нему зашел приятель, который, как выяснилось, дружил с братом Алеши, оставшимся в Югославии. Мы немедленно позвонили Никите, и таким образом я установила связь еще с одним членом семьи Гуаданини. Жизнь его брата Алеши кончилась грустно – он умер в Сан-Франциско совсем молодым от лимфомы; теперь она успешно лечится. У него было двое маленьких детей. Дедушка О-хо-хо нянчил их и вообще всячески помогал вдове Алеши; несмотря на ее молодость, он сделал ей предложение, но получил отказ. Был ли он знаком с их семьей ранее, я не знаю, но если судить по письмам старых друзей к бабушке, то был. Так или иначе, Шевелев связал свою эмигрантскую жизнь с семьей Гуаданини. Видимо, его пленяли женщины из этой семьи.

Остаток жизни Шевелев провел в Доме св. Владимира для престарелых, где мы его навещали. Дом существовал на пожертвования эмигрантов, а после войны предназначался в первую очередь для ди-пи вроде адмирала. Он умер в 1971 году в возрасте девяноста лет и был похоронен на Сербском кладбище неподалеку от Сан-Франциско, там же, где бабушка, дедушка, Алеша Андреев и многие местные русские. (Оно очень давно перестало быть «сербским», но название осталось.)

Летом 2012 года, показывая его одной американской студентке, писавшей дипломную работу о русских кладбищах[260], я нашла могилу Шевелева, которая сильно изменилась по сравнению с тем, как я ее помнила. Надгробный камень стал значительно больше и лучше, на нем появилась прекрасная фотография молодого Шевелева. Я спросила хранительницу кладбища о новом памятнике, но она – притом что хорошо знает кладбище и даже помнит моего деда, приходившего на могилу бабушки, – ответить на мой вопрос не смогла. Предположу, что могилу обновила какая-то организация из России, занимающаяся эмигрантскими кладбищами и известными личностями, похороненными на них, а может быть, это сделало Общество ветеранов.