Моя самобытная дочь Ася Альбина

В 1978 году, когда мы с Асей были в Москве, ей захотелось пойти посмотреть на мумию Ленина, чего мои российские знакомые понять не могли: «Ведь она правнучка Шульгина!» На это я отвечала, что Шульгин, «нелегально» оказавшись в Москве в начале 1926 года, ходил смотреть на деревянный Мавзолей. Теперь я могу добавить, что он даже купил открытку с изображением «Великой Могилы», которую я недавно нашла в ГАРФе в фонде Шульгина. Асю мало занимали Шульгин и московские интеллигентские разговоры – отчасти потому, что она плохо знала русский язык и мало интересовалась семейной историей, отчасти потому, что, подобно своим американским сверстникам, интересовалась в основном массовой культурой. Музеи она при этом любила и в Лондоне (в том же году) дважды ходила в Британский музей, в первую очередь для того, чтобы получше рассмотреть египетские древности.

В Москве тогда находился знакомый Василия Аксенова, молодой славист Джей-Джей Джонсон, который собирался вести в Мавзолей группу американских туристов и взял Асю с собой. Стоя в очереди, она развлекала американцев рискованными репликами: «В Лос-Анджелесе весной была большая выставка сокровищ из гробницы Тутанхамона, там продавались сувениры, я купила мумию „King Tut“. Почему бы не поставить на Красной площади киоск с мумиями Ленина?» Джей-Джей пытался прекратить шутки американского подростка, но Ася продолжала: «В Диснейленде повсюду стоят киоски с гамбургерами. Можно было бы установить такой киоск на Красной площади, торговать „Ленинбургерами“ и хорошо заработать… Или „Jack in the Box“[329] на выходе из Мавзолея».

Московские знакомые пересказывали Асины шутки, радуясь не американским реалиям, а антисоветскому содержанию, которого дочь, скорее всего, в них не вкладывала. Прошлым летом (2014), когда мы снова побывали в Москве, где мы жили у Живовых[330], я спросила ее, имели ли ее шутки политический оттенок; Ася ответила, что не помнит, о чем думала: тогда ей было четырнадцать, а теперь – пятьдесят один. Впрочем, первым делом она отправилась в храм Василия Блаженного, чтобы освежить в памяти запомнившиеся ей фрески; вернувшись, сказала, что на Красной площади не изменилось ничего, кроме Мавзолея, очереди в который, разумеется, не было, и ГУМа, где в 1978 году нельзя было купить дорогих западных вещей и выпить хорошего эспрессо.

Великая могила. ГАРФ. Фонд В. В. Шульгина (открытка куплена в 1926 г.)

Мы вспоминали, как в тот раз она привезла с собой мешок модных карбонизированных конфет под названием «Pop Rocks», лопавшихся во рту. Оказывается, это я посоветовала ей взять с собой что-нибудь американское, чтобы развлекать россиян, начиная с коридорных в гостинице. Сидя на скамейке возле «Украины», мы с Аксеновым обсуждали «Метрополь», а Ася кормила Виктора Ерофеева, который пришел с Аксеновым, этими конфетами. Тому явно нравились громкие «взрывы» во рту, и он попросил горстку «Pop Rocks» с собой. Еще Ася запомнила, как в каком-то ресторанчике в Переделкине она попросила салфетку и получила целую скатерть, а Белла Ахмадулина, крепко выпив, взобралась на стол и стала на нем танцевать. Мы вспоминали поход на могилу Пастернака, когда Асе стало плохо, потому что на даче Беллы и Бориса Мессерера она надолго оказалась запертой в уборной – сломался ключ. Выразить почтение писателю ей не удалось: ее стошнило. Слава Богу, она успела отбежать. Ася знала, кто такой Пастернак, – еще маленьким ребенком она посмотрела фильм «Доктор Живаго». На сцене совращения Комаровским Лары Ася выразила свое глубокое возмущение, закричав во весь голос: «You lesbian, you!» – что значит это слово, она не знала. Комаровского играл прекрасный актер Род Стайгер (1925–2002), с которым она много лет спустя познакомилась, и потом любила острить, что хорошо знала «that lesbian». Когда она рассказала ему о первом своем впечатлении от его Комаровского, тот, конечно, смеялся.

Вася тогда был нашим московским проводником, а в 1991 году, в первые дни после путча, эту роль исполнял его сын Алеша. Сначала он отвез меня на свалку памятников вождям на Крымском Валу за новым зданием Третьяковской галереи, среди которых нашелся и один Ленин. В результате я узнала про новую Третьяковку и ее замечательную коллекцию авангардного искусства и потом водила туда своих русских и американских друзей, думавших, что там один соцреализм.

Увидев длинную очередь в «Макдоналдс» на Пушкинской площади, уже я сострила: мол, очередь в Мавзолей перекочевала к бигмакам, и добавила, цитируя Асю: «Ведь на Красной площади еще не удосужились установить отечественный „Ленинбургер“». Алеша рассказал, что, когда «Макдоналдс» только открылся, очереди в него были куда длиннее. Вывод: готовились к окончательному свержению коммунистов и переходу к капитализму. Теперь же, в связи с американскими санкциями после аннексии Крыма и начала войны на Восточной Украине, российские «Макдоналдсы» закрывают за «нарушение санитарных норм» – хотя работают в них россияне, а не американцы.

* * *

Александра Альбина родилась в больнице Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе в 1963 году. Александрой ее назвали по желанию отца. Асей ее зовут дома, а друзья называют ее Алекс. Она родилась вскоре после моих магистерских экзаменов в UCLA, где мы с Александром были аспирантами славянской кафедры. Через несколько лет он стал там профессором южнославянских языков, а я – русской литературы в Университете Южной Калифорнии. Когда Асе было всего год, мы поехали в Югославию: Александр писал там диссертацию. В Нови-Саде я познакомилась с Владимиром Матичем, что навсегда изменило мою жизнь.

В результате я несу пожизненную вину перед Асей. Александр настоял на том, чтобы мы развелись в Югославии; его белградские родственники нашли известного адвоката, который составил бракоразводный документ так, что некоторые обстоятельства были сфальсифицированы. Плохо разбираясь в юридическом дискурсе, я подписала этот документ – в полной уверенности, что в Америке он будет недействителен. Но, к моему ужасу, выяснилось, что он соответствует американским законам: Александр все продумал заранее, наказав не только меня, но и свою дочь. Владимир вскоре переехал в Америку, и Александр, пользуясь тем, что Владимир состоял в югославской компартии, угрожал затеять судебный процесс, если я потребую пересмотра условий развода, – несмотря на то что у него появилась новая семья. (Владимира взяли на работу в университет, когда в государственных учреждениях Калифорнии временно отменили присягу на верность США; среди прочего, присягающий заявлял, что никогда не принадлежал к компартии[331].)Лишь после смерти Владимира, когда у Александра не осталось возможностей угрожать мне юридически, я смогла восстановить все права. Разумеется, Асю травмировали напряженные отношения между родителями, осложнившие ее детскую жизнь. Владимира она любила, он ее тоже.

В семье Александра мужская честь по патриархальной традиции ставилась превыше всего. Я его обесчестила, и простить мне этого он не мог. Его мать недоумевала: «Как это она могла бросить моего сына, такого красивого и умного?» Александр действительно был красавцем, блестящим пианистом (он отказался от музыкальной карьеры незадолго до нашего знакомства), к тому же хорошо говорил по-русски. Когда мы познакомились, мне было всего семнадцать лет.

* * *

Еще не умея говорить, Ася, весело улыбаясь, подходила к незнакомым людям и что-то лопотала. С самого раннего детства она больше всего на свете любила животных, хотя ее собственная овчарка, жившая с ней у отца, укусила Асю в щеку: потребовались швы, остался небольшой шрам. Сидя в автомобиле у открытого окна, Ася лаяла на проезжавших мимо, а иногда рычала львом. Однажды, придя со мной и Владимиром в гости (хозяев она не знала), Ася встала на четвереньки перед дверью и, когда нам ее открыли, громко заржала. Тогда она уже ездила верхом, а потом стала настоящей лошадницей. Недавно мы были в Коктебеле, и она целыми днями скакала на лошади далеко в горах.

Мать и дочь (1967)

У Аси было несколько овчарок (теперешнюю черную красавицу зовут Бэлла) и два попугая: имени первого я не помню, а второго звали Peoples (Народы)[332]. Крылья у обоих были подрезаны, летать они не могли, и Ася гордо разгуливала с попугаем на плече. Оба в конце концов погибли; второй упал с балкона третьего этажа, но разбился не насмерть. Ночью он начал жутко кричать, и мы повезли его в лечебницу для экзотических животных, найдя одну, которая работала круглосуточно! Крик в машине был ужасающим; в больнице его положили в кислородную клетку, но назавтра он издох. Проявляя свой бурный нрав, Ася несколько дней громко хлопала дверьми. Были у нее и лягушки со змеями, и в один прекрасный день я обнаружила в своей постели питона: он завораживающе сбрасывал кожу. Хорошо, что я змей не боялась. Уже в университете Ася носила в кармане маленькую подвязковую змею по имени Амелия Эрхарт (так звали знаменитую женщину-пилота, пропавшую без вести в 1939 году). Были кошки (сейчас их две), рыбы.

Не так давно Ася устроила в саду (они с мужем живут в доме моих родителей) пруд с водопадом и запустила туда редких рыб, на которых по ночам стали охотиться еноты. Ее муж окружил пруд электрической сеткой, но это не помогло. Тогда он купил духовое ружье, не помогло и оно. В конце концов еноты съели всех рыб. Затем появились цыплята, для которых был построен курятник, но цыплята стали гулять по дому (у Аси обычно все двери настежь) и гадить. Пришлось их отдать. Возник очередной попугай, одноглазый и старый, который так громко кричит, что мне приходится затыкать уши – днем он пребывает в гостиной. Иными словами, Асин животный мир всегда был связан с драмами.

Александра Альбина с попугаем Peoples (1978). Фото Martha Casanave

Несколько лет тому назад у нее сорвалась операция на колене в штате Колорадо: узнав, что ее старый пес Энзо при смерти, она немедленно вернулась домой. Энзо похоронили в горах к югу от Монтерея.

Еще в школе она целый семестр была волонтером в лос-анджелесском зоологическом саду, а после университета подрабатывала в имении знаменитого Хью Хефнера, основателя журнала «Плейбой», в котором был небольшой зоопарк; перед особняком вокруг фонтана всегда расхаживали красивейшие фазаны. Ася работала там помощницей смотрителя зоопарка; иногда она приносила домой обезьянок, нуждавшихся в особой заботе. В особняке Хефнера, где вечерами и ночами пировали (несколько раз она была приглашена, о чем смешно рассказывала), жили его сменявшие друг друга молодые жены и другие красотки; вставали там поздно. Однажды Ася получила разрешение привезти туда утром своего тогдашнего друга Марка и меня; кажется, с нами был еще Алик Жолковский. Кроме зверей и садов, мы видели первый этаж дома; конечно, он был роскошный, но главное, что мне запомнилось, – это прекрасная коллекция работ абстрактных экспрессионистов: Джексона Поллока, Марка Ротко и Франца Клайна.

Своей любовью к животным Ася напоминает мне Шульгиных всех трех поколений. Ведь у дяди Димы по обеденному столу расхаживала ворона, а у Пушка живут собаки и кошки, но ни у кого из них не было такого богатого звериного «репертуара», как у Аси. Когда я время от времени спрашиваю ее, почему она так любит животных, она неизменно отвечает: «Их любовь, в отличие от человеческой, безусловна».

C Энзо (2009)

* * *

Ася была знакома со многими русскими писателями. Первым был Вася Аксенов. Мы вместе съездили в ее любимый Диснейленд. Потом мы были там с Борисом Мессерером и Беллой Ахмадулиной; мне запомнилось, как в очереди на аттракционы та повторяла: «В России стоят в очередях, готовясь не только к этапу, но и за продуктами». Больше всего Асе нравился Лимонов, умевший находить с ней общий язык; она ему тоже нравилась – «наглостью и породистостью», как он написал. Ася не то чтобы наглая, но она не стесняется говорить то, что думает, и в некотором роде оригинал. Прошлым летом (2014), когда мы с ней были в Москве, она очень хотела повидаться с Эдиком, но сумела только поговорить с ним по телефону: оказалось, я не поняла, что его просьба перезвонить завтра не означала его неуверенность в нашей встрече, а была стандартной российской формулировкой. Он специально выстроил следующий день (Ася через день улетала) так, чтобы с нами встретиться, – вместо этого мы с Машей и Степой поехали в Переделкино, чтобы навестить могилу Вити Живова.

В 1980 году в Париже, когда мы втроем гуляли ночью, Асе захотелось бросить в Сену бутылку с запиской; Эдик нашел пустую бутылку из-под шампанского, они сочинили текст на трех языках, английском, русском и французском, и отправили его в реку. В одном из своих тюремных рассказов Лимонов об этом написал: «Увы, Асина записка заплыла куда-то в плохие воды. Она страдает тяжелейшей редкой болезнью и еле уворачивается от ее ударов. Пока уворачивается»[333].

Уже вдвоем с Асей мы пошли в тогда еще совсем новый Центр Помпиду, музей современного искусства. Рассматривая картины Пикассо, Ася вспомнила, как, посетив шестилетней девочкой кубистскую выставку, сама потом нарисовала кубистскую картину, на которой были изображены разъединенные девочка и ее вещи, то есть разбросаны во все стороны. Еще она сделала кубистский коллаж из газетных вырезок. (Вот он.) Но главное – ей понравился сам музей, действительно одно из самых оригинальных в архитектурном отношении постмодернистских зданий 1970-х годов – отчасти потому, что стоит в старом парижском квартале. Может быть, это первый архитектурный эксперимент такого рода в Европе.

Асин кубистский коллаж (1970)

Самым неудачным опытом общения Аси с русским писателем была встреча с Булатом Окуджавой весной 1979 года, когда тот провел несколько месяцев в Калифорнии. Ася не придумала ничего лучше, чем сказать, что ей не нравятся его песни, которые я часто слушала; нравились же ей Джим Моррисон (в Париже мы пошли разыскивать его могилу), Фрэнк Заппа, «Лед Зеппелин», «Роллинг Стоунз» и т. д. Мне было неловко, но она сказала, что думала. Булат меня уверял, что ее откровенность его обрадовала: «Наши дети обычно повторяют за родителями, что они любят мои песни» – а тут ему довелось услышать отзыв американского подростка со своими вкусами.

Однажды Асина прямота проявилась в пятнадцатистраничном письме моим родителям о том, что она боится их смерти, так как они всегда олицетворяли для нее цельность семейной жизни – в отличие от ее родителей и других дедушки с бабушкой. Письмо понравилось маме своей оригинальностью; они с папой растрогались, ведь это было серьезное признание подростка в любви. Ася тогда писала стихи, иногда даже неплохие. Американские подростки стихи пишут редко; и ведь не скажешь, что она отдавала дань русской традиции. Отнюдь нет! Ею она стала интересоваться – и не то чтобы очень – лишь недавно.

* * *

Учиться Ася не любила, поэтому, когда выяснилось, что у нее очень высокий коэффициент интеллекта (IQ) (средний показатель – 100 баллов, а у нее было 152), все удивились. (В Америке этот тест, измеряющий умственные способности, а не приобретенные знания, обычно сдается в шестом классе, когда ребенку одиннадцать лет.) Ее учитель усомнился в результате, и Асе пришлось пересдавать; результат подтвердился. Она до сих пор с обидой вспоминает, что ее считали глупой. Притом что Ася никогда не стремилась добиваться каких-то выдающихся результатов, она очень рано старалась понимать большие идеи – на своем детском уровне, конечно. Так, посмотрев в четыре года научно-популярный фильм о теории Дарвина и выучив слово «эволюция», она спросила меня, верно ли она поняла, что это такое: «Я была обезьяной, когда родилась? А ты? А бабушка?» Узнав, что никто из нас обезьяной не родился, она заключила: «Значит, эволюция произошла очень давно». После той самой кубистской выставки, куда мы ходили с Владимиром, она спросила, верно ли, что «кубисты изображают части человека, вещи или дерева [вместо целого] и показывают их с разных сторон». (Это дословные цитаты (с моей вставкой «вместо целого»), которые я тогда записала.) Не желая влиять на ее восприятие картин, я задавала вопросы, чтобы дать ей возможность самой подумать о том, что и как она видит. Меня поразила Асина проницательность, особенно замечание о том, что кубисты изображали объекты с разных сторон, и я ее всячески хвалила; страдавшая от комплекса неполноценности, она была довольна. (Соотношение части и целого – одна из главных проблем ХХ века, в первую очередь модернизма: в XXI веке фрагмент торжествует над целым, например в новых технологиях и нашей «электронной» жизни.)

В профессиональном отношении Ася пошла своей дорогой, не той, что ее родители. Она всегда любила находить необычную работу (вспомним Хефнера). Ася работала над созданием видео в жанре «виртуальной реальности», посвященной затонувшим кораблям. (Много лет тому назад мамин племянник Олесь Каминский погиб, спускаясь глубоко под воду в поисках таковых.) Для этого она задействовала специального фотографа и знакомых водолазов, которые погружались в районе Лос-Анджелеса. Глубоководное ныряние Ася любит до сих пор.

Во второй половине 1980-х годов она стала ассистентом Боба Стайна, основателя Voyager, первой частной компании, выпускающей мультимедийные образовательные программы на компакт-дисках, а также «Criterion Collection» – известную коллекцию классических фильмов, которая по-прежнему высоко ценится. Однажды Ася позвала туда Юру Цивьяна на просмотр первого диска, сделанного Voyager о Девятой симфонии Бетховена. Это была весна 1991 года; как заведующая славянской кафедрой в Университете Южной Калифорнии, я пригласила Юру к нам преподавать, а посещение просмотра подвигло его «издать» свой первый диск[334]. Еще Ася была помощницей южноафриканского компьютерного дизайнера Робита Хейрмэна, когда он работал над премированным диском «Краткая история времени» по книге Стивена Хокинга, знаменитого английского физика, страдающего мотонейронной болезнью.

Знания о новых технологиях Ася черпала не в университете, а в доме отца ее первого серьезного бойфренда Питера, где они какое-то время жили. Именно там она познакомилась с Родом Стайгером, другом этой семьи. Отец Питера, Кен Колби, был пионером в области искусственного интеллекта; его разговоры с коллегами очень много ей дали – как и частое присутствие известного профессора философии Абрахама Каплана, родившегося в Одессе. Несмотря на то что в университете Ася изучала психологию, в этом направлении она не пошла. Переехав в Монтерей в середине 1990-х, она поступила в компанию Archipelago Learning, начинавшую разрабатывать курсы дистанционного обучения для университетов, впоследствии переименованную в Thomson Learning. Там она начала делать большую карьеру как менеджер; если бы не болезнь, то она заведовала бы одним из ее больших международных отделов. Но командировка в Индию в 2007 году оказалась последней. В Индии ей, конечно, было интересно; как всех туристов, ее поразило количество наложений современной жизни (например, в архитектурном отношении) на старый, отсталый обиход. Среди прочего Ася рассказывала, что на летных полях самых современных аэропортов можно было увидеть коров.

* * *

В 1995 году Асе поставили ужасающий диагноз, рассеянный склероз, и сделали долгое вливание гидрокортизона, имевшее еще более ужасающие последствия. Через несколько лет у нее нашли остеонекроз, редкую болезнь, причиняющую сильнейшие боли. Омертвение суставов – один из редких побочных эффектов больших доз стероидов; а ведь диагноз «рассеянный склероз» уже успели отменить! (Болезнь вызвали именно стероиды; других объяснений у врачей нет.) В отличие от подавляющего большинства людей с этим диагнозом бедная Ася страдает поражением по меньшей мере четырех суставов (обоих коленных и обоих бедренных), которые оперировали уже больше двадцати раз. В первое время она продолжала работать, но вот уже десять лет находится на инвалидной пенсии, что, конечно, приводит ее в уныние. Впрочем, по большей части она ведет активную жизнь и радуется ей – ездит на своем пикапе в кемпинг, катается на лошадях, плавает на байдарке в Тихом океане, ныряет с аквалангом, хотя ей приходится принимать сильные болеутоляющие. Ася всегда любила риск, опять-таки напоминая этим Шульгиных. Катаясь на роликах, велосипеде и мотоцикле она, конечно, подвергала себя опасности, но отговорить ее, человека весьма упрямого и своенравного, от этих и других занятий было невозможно. Может быть, это и лучше, чем впасть в депрессию. Посторонним и в голову не приходит, что эта высокая, спортивная и красивая женщина серьезно больна.

В этом году у Аси было две сложные операции – первая на колене, видимо, оказалась удачной. Как и раньше, колено оперировал знаменитый ортопед Ричард Стэдмэн, основатель всемирно известной клиники в Вейле (Колорадо), где находится один из лучших лыжных курортов в Америке. Асе с мужем пришлось провести там два месяца; слава Богу, он, менеджер в компьютерной фирме, сотрудники которой живут по всему миру, может работать где угодно. Нам, гуманитариям и представителям академических профессий, это непонятно, но таков новый корпоративный мир. С ними поехали черная овчарка и попугай Потус, для которого нужно было сделать специальную справку о том, что у него нет заразных попугаичьих болезней!

Вторую очень редкую операцию тазобедренного сустава на другой ноге тоже делал известный хирург, но она пока не обещает положительный исход – прошло уже шесть месяцев и у нее постоянно сильные боли. В любом случае Асе придется целый год восстанавливаться и вести малоподвижный образ жизни. Все это ее очень страшит; меня, конечно, тоже. (На фотографии она одета в жакет с рисунком под названием «Дерево сикомор» (платан) художницы Реджины Холлидей, в котором она отобразила Асину болезнь, – с ветками дерева, растущими из ее конечностей.) Более того, у бедной Аси обнаружилась болезнь глаза и ей совсем недавно сделали на нем операцию.

Она напоминает мне библейского Иова, на которого обрушиваются бесконечные бедствия, но он находит в себе силы их терпеть, – с той разницей, что моя дочь не верит в Бога и силы находит в себе самой. Отчасти ей помогают звери. Приходя домой, она первым делом здоровается с попугаем и овчаркой, у которой, ко всему прочему, нашли заболевание задних ног. Слов нет!

В жакете «Дерево сикомор» (2011)

* * *

У Аси, как и у меня, было несколько мужей: трое, если не считать предшествовавших им Питера Колби и Марка Роума, очень интеллигентного (хотя он и не учился в университете), загадочного молодого человека, который после их расставания переселился в Таиланд. По нашей семейной традиции она дружит со всеми, кроме предпоследнего мужа, итальянца Гвидо; тот жениться не хотел, но, когда у него появился соперник (Ася сейчас за ним замужем), сделал предложение и подарил Асе кольцо с большим бриллиантом, который она бросила ему в лицо! Опоздал, мол. Он и не захотел продолжать общаться. Правда, после операций он бывал с Асей очень хорош, ездил в Вейл и всячески о ней заботился.

С Гвидо они часто путешествовали по Италии. Ася хорошо знает Европу: отправившись туда на три месяца сразу после университета, она как следует поездила по ней одна – побывала даже в Любляне, где я родилась, и полетала на дельтаплане над Бледским озером, о чем потом восторженно рассказывала. Она вообще много где бывала: сначала со мной, потом одна, потом с Гвидо, потом по работе, а в последние годы – опять со мной. Как и я, она полюбила Берлин, где мы дважды подолгу жили и ходили по музеям, которые часто выбирала она. Ее заинтересовали превратившиеся в музеи нацистские бункеры; я о них не знала. Один (в Восточном Берлине) называется Банановым бункером: в советское время там хранили бананы, купленные у Кубы для продажи на Рождество, а теперь там известная коллекция современного искусства. В Берлине у Аси есть эксцентричная знакомая – стареющая рок-певица, чей бывший муж, Ульрих Энценсбергер, был одним из организаторов известной берлинской радикальной коммуны; некоторое время он был связан с «Фракцией Красной армии», террористической группой левых немецких радикалов, возникшей в конце 1960-х годов. Асе с ней интересно, и мне это вполне понятно.

Асин первый муж, мой любимый, – южноафриканский еврей. На их стилизованной еврейской свадьбе в горах роль раввина исполнял не еврей, а южноафриканский диссидент, перебравшийся в Америку из-за противостояния апартеиду. В 1990 году в Лос-Анджелесе Ася с друзьями мужа была на встрече с Манделой, которого эти южноафриканские евреи боготворили. Вместо Алика Жолковского (они с Асей друг друга недолюбливали) на свадьбе присутствовал Кен Нэш; своих детей у него нет, и, как мы с ним иногда шутим, она ему их заменяет[335]. Приехала с Аляски и Асина лучшая подруга тех лет, чернокожая Анжела. Для Аси расовых различий не существует; в этом отношении она – типичный либеральный представитель своего поколения. Ее нынешний муж, Ларри Молмуд, тоже еврей, но он считает себя плохим евреем: ему безразлично, кто еврей, а кто нет, и вообще он не очень отличает евреев от неевреев. Дети Ларри от первого брака похожи на инков, то есть на его перуанского происхождения жену; они любят Асю, для которой они как родные. В каком-то отношении она более умело заботится о них, чем отец.

Асины бойфренды, Питер и Марк, были интеллигентнее ее, чего не скажешь о мужьях; она и умнее, чем они. Сама Ася вхожа в мой академический круг знакомых, умеет поддержать «умный» разговор с «умными» людьми. Самый умный из ее мужей – Ларри: у него отличное чувство юмора, он прекрасно владеет языком (мастер каламбурить), ясно и точно выражает свои мысли, но иногда любит спорить о том, что недостаточно знает. У него свои, другие интересы, которые Ася разделяет, а главное – они любят и поддерживают друг друга, не пытаясь друг друга изменить и ограничить (пусть Ася и навязала Ларри рыб, цыплят, змей и шумного одноглазого попугая, а он ей – свою крайне радикальную музыку). Хотя и у него, и у Аси трудный характер, они умеют идти на компромиссы. Ларри тоже эксцентрик и имеет свои твердые убеждения, одно из которых – не вмешиваться в чужую жизнь, в том числе в жизнь своих детей.

Я Асю не только люблю, она мне еще и нравится: самостоятельностью, оригинальным мышлением, даже эксцентричностью и, несмотря на все невзгоды, жизнелюбием.