ИЗМЕННИК

Тоник искал Шандора Керекеша по всей Праге. Он справлялся у продавцов газет, ходил по кирпичным заводам Смихова, по складам на Жижкове, по лесным дворам в Голешовицах — всюду, где, как говорили, ночевал товарищ Керекеш. Но венгра нигде не было. Беспокойство Тоника росло. Он чувствовал свою ответственность в этом деле. Что, если суд поверит показаниям Иовановича, повидимому правдивым? Что, если Керекеш сознается? А может быть, он уже арестован и сознался? И почему еще никому не пришло в голову, что убийство совершено венгерским революционером? Ведь газета «Право лиду» сама невольно навела читателей на эту мысль.

Интересы партии были под угрозой, дело слишком серьезно и дальше умалчивать о нем нельзя.

Тоник решил поговорить с Яндаком. Ни в редакции, ни в секретариате партии депутата не оказалось, и Тоник отправился к нему домой. Кабинет Яндака несколько ошеломил Тоника, потому что литейщик с завода Кольбена всегда ощущал инстинктивную неприязнь к состоятельным людям. Это была светлая, не без роскоши обставленная комната с большой библиотекой. Над письменным столом висел портрет Ленина.

Яндак усадил Тоника в кожаное кресло и предложил ему сигарету. Тоник отказался, он некурящий.

— Я совершил большую глупость, — сказал он. Ему было трудно говорить в этой обстановке, и он хмурился.

— Ты совершил глупость? Рассказывай, товарищ Кроусский.

Тоник рассказал историю Шандора Керекеша. Яндак почесал в затылке и сморщил нос.

— Черт возьми! Может быть, все обойдется благополучно.

Тоник ожидал другого ответа. Ему очень не понравился этот легкомысленный тон. Оба мужчины взглянули друг другу в глаза — Тоник с угрюмым упрямством, депутат в раздумье.

— Есть у тебя какая-нибудь идея насчет того, что следует делать? — сказал, наконец, Яндак.

— Да. Надо исключить меня из партии, — побледнев, сказал Тоник.

— Почему?

— Ясно, почему, — сказал Тоник неверным от волнения голосом. — Если меня арестуют в связи с этим делом, обвинения будут направлены не столько против меня, сколько против партии. Несомненно, это дело будет преподнесено публике как убийство с целью грабежа. Исключите меня, пока еще ничего не случилось, чтобы в случае ареста я уже не был членом партии.

Депутат с уважением смотрел в лицо своего гостя. Больше, чем с уважением, — с любовью. Он знал, что значит партия для этого человека, что значит для него пролетарская честь, на какую он идет жертву.

— У нас нет причин исключать тебя, — сказал Яндак мягко.

— Об этом я тоже подумал. Я сборщик членских взносов в моей организации. Я растрачу партийные деньги.

Он с трудом проглотил слюну.

— Нет, Тоник, это не годится. Через несколько дней начнется открытая борьба, социал-демократические министры намерены дать буржуазии свое согласие на снижение заработной платы. Они не допустят съезда партии, ведь уже сейчас ясно, что он дал бы нам подавляющее большинство. За нынешним руководством идет только часть партийной бюрократии, их не более пятнадцати процентов во всей партии. Они будут причиной раскола, и борьба разгорится жестокая. Ты слишком заметная фигура в партии. В сегодняшней обстановке гораздо хуже, если партийный организатор на заводах Кольбена товарищ Кроусский окажется растратчиком, чем если член партии товарищ Кроусский будет иметь отдаленное отношение к убийству венгерского контрреволюционера. Не на пользу партии был бы и твой добровольный выход из нее накануне решающей борьбы. Приходится предоставить дело Имре Белаффи воле счастливого случая. Храни его в полной тайне. Я тоже буду молчать.

Тоник хмуро посмотрел на депутата и, неудовлетворенный, вышел из его квартиры.

Суд над Миланом Иовановичем и шайкой грабителей состоялся раньше, чем можно было ожидать. Как раз в это время оппозиционные газеты разоблачили злоупотребления и взяточничество при поставках угля государству. Были скомпрометированы видные парламентарии, нити злоупотребления сходились в некоторых министерствах. Пока не улегся шум вокруг этой аферы, надо было отвлечь внимание публики. Процесс Иовановича и его сообщников продолжался восемь дней, были заслушаны показания более восьмидесяти свидетелей. Перед судом предстало девять подсудимых — семь мужчин и две женщины, обе смазливые блондинки, чья кабацкая элегантность сильно полиняла в предварительном заключении. В целом это была разношерстная компания, в жилах которой текла венгерская, словацкая, румынская, еврейская и цыганская кровь. Обвиняемые держались то со светской учтивостью, то с воровской дерзостью, но ни один из них ни на минуту не оставался спокоен. Среди них был и смазливый Тасилло Ценгери, барон, а в прошлом гонведский кадет, тот самый, что вместе с Белаффи мучил в тюрьме Шандора Керекеша.

Милан Иованович сознался в большинстве краж, но с отчаянным упорством отрицал убийство. Одним из наиболее волнующих моментов судебного следствия было, когда этот рослый брюнет встал с места и, воздев руки, воскликнул:

— Я вел легкомысленную жизнь, но я не убийца! Я никогда не мог бы совершить ничего подобного, для этого я слишком труслив.

И он истерически расплакался. Было непонятно, крик ли это души ложно обвиненного или проявление южного темперамента, склонного к драматургическим эффектам.

Все остальные подсудимые запирались с упорством опытных рецидивистов, которые не верят, что полное и чистосердечное признание будет для них смягчающим обстоятельством, и предпочитают быть осужденными только за то, в чем они неопровержимо уличены. Милан Иованович выдавал их одного за другим, приводя улики и рассказывая о преступлениях, совершенных в Праге, Карловых Варах, Марианских Лазнях, Вене, Варшаве, Будапеште и Бухаресте. Он изо всех сил помогал прокурору, надеясь снискать этим снисхождение присяжных. Остальные обвиняемые дружно ненавидели его за это. Они пронзали изменника злобными взглядами, и между ними и Иовановичем пришлось даже поставить конвойного, иначе они накинулись бы на него. Красотка Мария Флореску, оскалив зубы, осыпала его градом румынских ругательств, которых, правда, никто не понял, однако, судя по сверкавшим глазам красотки и по тому, как она дралась с конвойными, это были убийственные проклятия. Подсудимую вывели из зала.

Депутат Яндак с интересом следил за судебным процессом. Он был доволен: все шло благополучно для Тоника. Относительно Иовановича Яндак пришел к выводу, что этот мошенник вполне заслужил петлю на шею. Очень занятый, Яндак, конечно, не мог ежедневно бывать на процессе, но в день вынесения приговора он не удержался, чтобы не поехать в суд. «Только на минутку», — решил он, потому что в половине пятого у него была назначена встреча с министром народного просвещения Габрманом, а вечером он должен был выступать на митинге в Коширже.

Зал суда наполняла возбужденная публика, на местах прессы было полным-полно, и, несмотря на открытые окна, в зале стояла страшная духота. Когда Яндак вошел, председатель суда допрашивал швейцара «Синей звезды» Мюллера. Мюллер, правда, был допрошен на второй день процесса, но во время судебного следствия в свидетельских показаниях обнаружилось несколько противоречий, и присяжные потребовали, чтобы до вынесения вердикта свидетель Мюллер был допрошен еще раз.

Показания Мюллера были очень важны, и об упомянутых им «четырех или пяти минутах» много говорилось в зале суда. Еще в полиции Мюллер показал, что, по его мнению, подсудимый пробыл во втором этаже отеля четыре или пять минут. «Я не настаиваю на четырех или пяти минутах, — сказал он, — но твердо уверен, что он пробыл наверху менее четверти часа». То же самое Мюллер заявил на суде. Это показание легло в основу судебного следствия. Возможно ли за срок от четырех до пятнадцати минут связать человека, заставить его отдать деньги, документ или выдать тайну, убить его двадцатью ударами топорика, налить в умывальник воду, вымыться мылом и мочалкой и уйти? Прокурор уверял, что вымогательство денег, документа или тайны ничем не доказано, все же остальное можно легко сделать за четверть часа и даже за пять минут, не говоря уже о том, что правильность определения времени свидетелем Мюллером не поддается никакой проверке. Защитник, разумеется, с горячностью объявил вздорным предположение, что за такой короткий срок можно совершить всю эту совокупность деяний. Швейцар отеля «Синяя звезда» стал мишенью перекрестных допросов со стороны председателя, прокурора, защитника и присяжных.

Такому же допросу он был подвергнут и в день вынесения приговора. «Так сколько же минут прошло?» — повторяли допрашивающие, каждый на свой лад, а перепуганный подсудимый не сводил черных глаз со свидетеля, от ответов которого зависела его судьба.

Но Мюллер не колебался.

— Минут пять. И уж конечно не четверть часа, — упрямо твердил он.

Председатель положил на стол часы и спросил свидетеля, как долго, по его мнению, длится этот допрос.

— Полчаса или немного больше, — ответил тот, и председатель объявил, что допрос длится двадцать шесть минут. Учитывая необычную и волнующую свидетеля обстановку, нельзя было не признать, что время определено им довольно точно.

Но прокурор не сдавался.

— Скажите, свидетель, — спросил он, — а может быть, все-таки подсудимый пробыл там больше четверти часа? Минут восемнадцать, двадцать?

— Нет, — недовольным тоном отвечал свидетель.

— Вы говорите «нет», но откуда такая уверенность? Может быть, это только упрямство? Есть немало людей, готовых скорее дать, разрезать себя на куски, чем сказать «да», если они раньше сказали «нет». Стало быть, вы считаете совершенно исключенным, что могло пройти больше четверти часа?

— Да.

— Мотивируйте в таком случае вашу уверенность, ведь вы сами признали, что не смотрели на часы.

— У меня в таких делах наметан глаз.

— Эх, — махнул рукой прокурор, — разве можно верить вашему наметанному глазу! Вот вы с такой же уверенностью сочли подсудимого Иовановича евреем, да еще типичным. Если для вас каждый брюнет — еврей, весьма возможно, что пять минут превращаются у вас в минуту. Кстати говоря, это всем нам хорошо известно, — колко прибавил он. — У вас говорят постояльцу: «Через пять минут все будет готово», а ждать приходится полчаса!

Защитник энергично запротестовал против таких выпадов обвинителя.

После выступления представителя обвинения и защиты присяжные удалились на совещание. Прокурор, еще знакомясь с делом, усомнился в том, согласятся ли восемь из двенадцати присяжных признать Иовановича виновным в убийстве и отправить его на виселицу, учитывая полную необъяснимость мотивов этого преступления и спорные «четыре-пять минут» свидетеля Мюллера. Поэтому прокурор на всякий случай взвалил на Иовановича обвинения во всех грабежах, кражах и похищениях женщин, совершенных за последнее время в Праге, Карловых Варах и Марианских Лазнях, в том числе и в таких, по которым против Иовановича, да и вообще против кого бы то ни было, не было никаких улик.

Присяжные совещались сорок пять минут. Депутат Яндак, не привыкший пропускать условленные встречи, нетерпеливо поглядывал на часы. Но вот присяжные гуськом вошли в зал и уселись на свои места. В зале разом смолк шум и воцарилась напряженная тишина. Старшина присяжных, управляющий винодельческой фермой, торжественно огласил вердикт:

— «Присяжным был задан первый вопрос: «Виновен ли Милан Иованович в том, что двадцать восьмого мая текущего года, около половины восьмого утра, он, в номере отеля «Синяя звезда», связал венгерского графа Имре Белаффи и, нанеся ему с целью убийства более двадцати ударов по голове железным топориком, этими действиями вызвал смерть Имре Белаффи?» На этот вопрос присяжные ответили пятью голосами «да» и семью голосами «нет».

В глазах обвиняемого, не сводившего отчаянного взгляда со старшины присяжных, погасло выражение ужаса. Депутат Яндак удовлетворенно усмехнулся. Председатель снял пенсне и положил его на стол. В зале стояла мертвая тишина.

В этой гнетущей тишине старшина продолжал читать решение суда:

— «На второй вопрос: «Виновен ли Милан Иованович в том, что…» — далее следовал тридцать один подпункт об отдельных преступлениях — грабежах, кражах, аферах с фальшивками, шулерстве, сводничестве, преступлениях против нравственности, нарушениях законов о прописке, хранении оружия и азартных играх. Присяжные единогласно ответили на них «да»! Они поняли тактику прокурора и тоже решили, что если нельзя осудить Иовановича за убийство с целью грабежа, то нет никаких сомнений в том, что этого негодяя надо хорошенько взгреть за другие преступления. И все двенадцать присяжных троекратно ответили «да».

Иованович знал чешский язык настолько, чтобы понять это. Он понурил голову и тупо уставился перед собой.

Яндак не стал ждать приговора суда, потому что часы показывали уже четверть пятого и ему было пора в министерство. Он поспешил на улицу. О приговоре он узнал на следующее утро из газет. Иованович получил двенадцать лет тюрьмы, остальные обвиняемые — от одного до пяти лет. Оправдан был только один бывший гонведский офицер барон Тасилло Ценгери. Среди присяжных были две дамы, на которых подействовала юность барона, милая непринужденность его манер, черные как вороново крыло волосы и пылкий взгляд. Кроме того, в отличие от остальных обвиняемых, которые говорили на плохом немецком языке, юный барон бегло изъяснялся по-словацки; мелодичная мягкость этого языка умиротворяюще повлияла на присяжных.

Депутат Яндак выбежал из здания суда, на ходу вскочил в трамвай и поехал на Малую Страну, во дворец министерства народного просвещения. Он был доволен решением присяжных и все еще улыбался, по думать об этом процессе у него уже не было времени. В министерство его пригласил сам министр Густав Габрман, и это было удивительно. Что нужно министру Габрману от революционера Яндака, когда, быть может, уже завтра они пойдут разными путями? Яндак удивился, получив сегодня утром пригласительное письмо министра, написанное энергичным мелким почерком, в котором еще сохранилось что-то от пролетарской угловатости, хотя в последнее время почерк министра заметно округлился. В письме ничего не говорилось о цели приглашения, министр лишь по-товарищески просил депутата прийти поговорить по важному делу. Отказываться не имело смысла. Габрман стареет, на новом посту он стал разговорчивым, и, если даже этот визит не даст никаких особых результатов, Яндак во всяком случае разузнает что-нибудь.

Швейцар дворца в стиле барокко, помещавшегося на Кармелитской улице, уже был предупрежден о визите депутата Яндака. Министр встретил депутата в своем кабинете и дружески пожал ему руку.

— Извини, что я сам не навестил тебя, — сказал он приветливо, — но я занят с утра до вечера. Просто ужас, сколько работы! В дни, когда я бываю на заседаниях исполнительного комитета партии, мне приходится здесь, в министерстве, наверстывать работу ночью.

Яндак усмехнулся чуть-чуть злорадно. Он знал, что рабочих министров умышленно загружают массой ненужной работы, чтобы у них больше ни на что не оставалось времени.

— Ты еще не бывал у меня здесь? — спохватился Габрман.

— Нет, не бывал. Тут у тебя красиво, — сказал Яндак, оглядываясь и не переставая улыбаться.

— Пойдем, я покажу тебе, как мы тут устроились.

Министр провел гостя по белому залу, украшенному колоннами и кариатидами, и по великолепным покоям дворца, превращенным в отделы и департаменты министерства. Он показывал гостю ковры и гобелены, библиотеки, картины кисти старинных и современных мастеров. Сияющие глаза и благодушный тон министра словно говорили: «Вот она, демократия, товарищ Яндак! Когда-то в этих залах феодальные тираны совещались о том, как угнетать чешский народ, как выжать из него побольше доходов. А у тех, кто сейчас находится в этих стенах, нет других помыслов, кроме как о благе чешского народа. Еще два года назад здесь хозяйничали чужеземные аристократы — князья Камилл и Аллан Роганы, сейчас здесь хозяин я, Густав Габрман, токарь, который в восьмидесятых годах отсидел четыре года в тюрьме за участие в запрещенных рабочих союзах».

Показывая гостю картины Швабинского{146}, Габрман словно спрашивал взглядом: «Видишь, как мы поощряем чешскую живопись? Нашим художникам уже не придется голодать, как во времена Австро-Венгрии, под нашим рабочим руководством искусство будет расцветать».

Яндак шел по салонам и залам, кивал головой и снисходительно улыбался, как улыбается взрослый, слушая похвальбу ребенка. Он слишком хорошо знал, откуда и для чего в министерстве вся эта роскошь. Буржуазия дала рабочим министрам игрушки, и министры были довольны. Буржуазия укрепляла свои позиции в армии, государственном аппарате, промышленности и финансовой системе, а доверчивые рабочие министры забавлялись игрушками — дворцами, автомобилями, американскими бюро своих образцово оборудованных канцелярий. В течение дня эти министры принимали несколько учительских депутаций, представителей от писателей, художников, актеров; министрам стоило немалых усилий сохранять солидный вид и скрывать от окружающих, насколько чуждо им все, к чему они здесь сейчас проявляют притворный интерес. По вечерам министры брали уроки французского языка, справляясь у преподавателя, как написать без ошибок Monsieur et Madame N. N., ministre de… prie de lui faire l’honneur de venir au th?[44]. А ночью, уже в постели, они зубрили по школьным учебникам совершенно не нужные им имена голландских живописцев и мастеров эпохи Ренессанса.

Габрман и жил и работал в исторических дворцах; его квартира была во дворце графов Лобковиц на Микулашской улице. Там по вечерам, если у него оставалось время, он уходил из гнетущих высоких покоев с картинами кавалерийских и морских боев и, забравшись в теплую кухоньку, заказывал себе большую кружку сладкого кофе, раскладывал свои бумаги на кухонном столе, покрытом синей в крапинках клеенкой, и здесь, в тишине, разрабатывал заветный проект демократизации школы — великое начинание, которое он считал своей лебединой песнью… и которому не суждено осуществиться, ибо никто не даст ему на это денег.

Депутат и министр вернулись в кабинет и уселись друг против друга в кожаные кресла, стоявшие на дорогих персидских коврах. По серьезному выражению лица старого Габрмана было видно, что близится главная цель встречи — разговор на политическую тему.

Яндак уже давно не виделся с Габрманом лицом к лицу. В прошлом рабочий и провинциальный журналист, этот человек преобразился в элегантного американского джентльмена, гладко выбритого и гладко причесанного, в костюме, обуви и белье, словно вчера купленных в лучшем нью-йоркском магазине. Только глаза Габрмана не изменились, в них сохранились былое сердечное выражение и особый мягкий блеск, который всегда очаровывал собеседника. Яндак знал, что это выражение в глазах старого социал-демократа родилось в тюрьме. Оно навсегда осталось у печального узника, который в течение четырех лет видел лишь белую стену в пяти с половиной шагах от себя, постоянно нагонявшую глубокую тоску. Министр выглядел плохо, заметно было, что он переутомлен и что ему уже стукнуло шестьдесят лет.

После долгой паузы Габрман наклонился к Яндаку и положил свои руки на руки гостя, сложенные на коленях.

— Яндак, — сказал он дрогнувшим голосом, и глаза его стали грустны. — Старый товарищ Яндак! Что вы делаете!

— Ну, что же мы делаем? — улыбнулся депутат.

— Вы ведете ошибочную политику, ужасную политику, Карел! — Министр схватился руками за седую голову. — Пойми же, пойми это, друг мой!

— Я тебя слушаю, — сказал депутат.

Но все, что сказал министр, было менее убедительно, чем его взгляд и теплое рукопожатие. Габрман был велик только в чувствах. Революция? Ну конечно, он за революцию! Разве вся его жизнь и труд не посвящены революции? Но ведь главное в революции — чтобы пролетариат победил, а не оказался побежденным. Сейчас для этого неподходящее время. А искать опору для чешской революции в революции русской было бы страшной ошибкой. То, что произошло в России, это, с марксистской точки зрения, совсем не революция, а всего лишь запоздалое решение аграрного вопроса. У нас оно осуществилось еще в 1848 году. Героическая борьба русского пролетариата глубоко трогает и Габрмана, но…

— Неужели ты думаешь, что западные капиталисты допустят, чтобы одной шестой частью мира управляли рабочие? — говорил Габрман. — Капиталистические хищники слишком сильны, они задушат революцию в России.

«Вот оно что! — думал Яндак. — Так же говорят и сторонники капиталистического строя!»

— И на этом основании мы должны предать социализм и перейти в услужение к капиталистическим хищникам? — спросил он.

— Не будь несправедлив, Карел, выслушай меня. Через полгода от Советов в России не останется и следа. Какой там будет строй, неизвестно. Дай бог, чтобы это была демократия, но есть веские основания полагать, что это будет реакция в самом страшном виде… А вы ставите судьбу чешского пролетариата в полную зависимость от судеб русской революции.

— Год назад вы с такой же уверенностью говорили, что Советы не продержатся и трех месяцев! — возразил Яндак не без некоторого злорадства.

— Да, мы так думали и ошиблись. Но разве Колчак, Деникин и белополяки — это пустяки? Русский пролетариат выдержал эти последние удары, но теперь конец русской революции близок. В стране разруха, транспорт расстроен, промышленность не работает, голод и нужда ужасающие. Государство потерпело полную финансовую катастрофу. Это конец! Не помогут никакие жертвы, никакой героизм!

Министр сделал паузу. Он сел на кончик кожаного кресла и снова положил руку на колено Яндаку.

— Я открою тебе кое-что, хотя должен бы хранить это в тайне. Но на карту поставлено слишком многое, и потом, какие могут быть секреты между нами, партийными товарищами? — Он заговорил медленно, отчетливо и выразительно, и Яндаку невольно вспомнилось сегодняшнее чтение вердикта. — Готовится грандиозный поход против России. Ей будет нанесен сокрушительный удар извне. Одновременно вспыхнут восстания внутри страны. Этот удар будет последним, ослабленная Россия не выдержит его. Через полгода все будет кончено. Это крайний срок, товарищ Яндак.

Но это сообщение явно не оказало на депутата того действия, на которое рассчитывал министр. Яндак даже улыбался, и это показалось старому Габрману неуместным легкомыслием.

— Ты думаешь, русские мужики отдадут помещикам землю? — спросил Яндак.

— Нет, не отдадут, они будут защищать ее до последней капли крови. Но с мужиками беспощадно расправятся.

— У нас есть другие сведения о прочности советской власти.

— Они однобоки и ошибочны, Карел. Наши источники надежнее. Как бы ни была сильна Россия, разве она устоит одна против всех?

Яндак пожал плечами. Какой смысл спорить? Он хорошо знал все доводы за и против. Нет, спорить бессмысленно. Все, что обе стороны могли сказать на эту тему, уже было сказано на сотнях рабочих собраний. Но Габрман не знал об этом. О политической обстановке он узнавал только из газет да на заседаниях правительства. На общение с массами у него не хватало времени, — ведь он был министром.

— Товарищ Яндак, я говорю тебе то, чего не должен был говорить, — серьезно произнес Габрман, встав с кресла и подойдя к Яндаку. — У нас есть сведения, что вы готовите переворот. — Он тяжело вздохнул и схватился за голову; было видно, что ему мучительно говорить об этом. — К чему вы готовитесь, Яндак! Капиталисты встретят вас пулеметным огнем! — воскликнул он трагическим тоном.

Яндак нахмурился. Это было уж слишком!

— Во главе правительства стоит социал-демократ, — ответил он, стараясь овладеть собой. — Власть в ваших руках. Без вашего распоряжения полиция не выйдет против рабочих с пулеметами. Или вы уже настолько продались буржуазии, что пойдете и на это?

Министр отвел глаза перед горящим взглядом депутата.

— Яндак, — по-отечески сказал он. — Выслушай меня. Допустим, вы сумеете захватить власть и ценою ужасающих жертв удержите ее несколько недель. Ну, а потом, через полгода? Продумал ты это дело до конца, товарищ Яндак, друг? — Министр умоляюще сложил руки. — Знаешь ты, кто окажется потом у власти? Уже не рабочие, как сейчас, а крайняя реакция, крупные промышленники, банкиры, клерикалы, военщина… Пощади чешских рабочих, Яндак! — Глаза Габрмана затуманились слезами. — Спаси их от кровавой бойни! Не отнимай у них то, чего мы для них добились!

Министр снова сел в кресло и, вынув из нагрудного кармана батистовый платочек, вытер глаза. Яндак сидел насупившись. Не очень-то приятно видеть слезы на глазах мужчины, особенно если он тщетно просит вас о чем-нибудь. А когда вы знаете, что это искренние слезы, становится тягостно вдвойне.

Оба с минуту молчали. Потом Габрман снова заговорил:

— Слушай, Яндак, вот ты говоришь, что ваша информация о России…

Дикая ненависть к министру вдруг охватила Яндака. Не в силах совладать с собой, он встал.

— Почему ты все время болтаешь о том, что прольется рабочая кровь! Пулеметы капиталистов? Это ваши пулеметы! Власть в ваших руках! Долг социалистов обратить ее против буржуазии. Но ты, конечно, не сделаешь этого. Наоборот, ты хнычешь, что тебе придется стрелять в нас из этих пулеметов! И ты сделаешь это по приказу буржуазии! Тогда не причитай! Признайся, что ты телом и душой продался буржуям, и не строй из себя защитника рабочих!

Они стояли друг против друга, и Яндак бросал эти обвинения в лицо министру. В широко раскрытых глазах Габрмана он увидел удивление, горечь, скорбь.

— Я? — сказал Габрман.

— Ты! — был яростный ответ.

— Я хочу проливать кровь рабочих? Это ты мне говоришь, Карел?

— Именно тебе!

— Я? — И глаза министра снова наполнились слезами от этой незаслуженной обиды.

Яндак махнул рукой и зашагал по кабинету. «Нечего мне здесь делать и ни к чему весь этот разговор», — подумал он и быстро подошел к Габрману.

— Ну, будь здоров!

Габрман испуганно ухватил его за рукав.

— Нет, нет, Карел, не уходи, мы не можем так расстаться. Ты должен выслушать меня до конца.

И он снова заговорил. Яндак угрюмо слушал, злясь на себя за то, что остался.

— Обещай мне, товарищ Яндак, что вы ничего не предпримете в течение ближайших шести месяцев.

— Этого я не могу обещать. Полгода, потом еще полгода, а буржуазия тем временем укрепляет свои позиции. Окончательно укрепившись, она прогонит и вас, вы будете больше не нужны ей.

Министр погрустнел.

— Обещай мне по крайней мере, что ты подумаешь о моих словах.

— Это я обещаю.

— Так, так. Это очень мало, но все же лучше, чем ничего. Подумай о них, подумай, друг мой!

Яндак счел на этом разговор законченным и встал. Министр тоже. Он проводил гостя до дверей.

— Как поживает твой сын Ярда? — спросил он по дороге.

— Ему предстоит отсидеть две недели в тюрьме. Это вы его приговорили, — иронически ответил депутат.

У Габрмана вспыхнули глаза, он сжал руку Яндака.

— Это хорошо! В тюрьме он научится ненавидеть. Страдание закаляет человека. Он мне всегда нравился. Передай ему привет от меня и скажи, что когда за ним захлопнется дверь тюремной камеры и он увидит, что с ее внутренней стороны нет ручки, пусть вспомнит обо мне. Ты понимаешь, почему я говорю это? Такие вещи не забываются. И скажи ему, что только там он научится ненавидеть.

Яндак содрогнулся. «Неужели ты не понимаешь, — подумал он, — что Ярда научится ненавидеть тебя, Густав Габрман?»

Покачивая головой, он вышел в приемную министра. Два года прожили эти люди во дворце, меньше двух лет! И уже стали политическими мертвецами!

В приемной сидел чиновник министерства внутренних дел Подградский. Завидев депутата, он вскочил и поспешил к нему.

— А-а, господин депутат Яндак! Мое почтение! — Они обменялись рукопожатием. — Как поживаете, что поделываете?

Во времена Австро-Венгрии Гуго Подградский служил в министерстве в Вене и там встречался с чешскими политическими деятелями. Это был блондин лет сорока пяти, с английскими усиками, всегда элегантно, но не кричаще одетый, веселый, со светскими манерами; Яндак познакомился с ним еще в Вене. После переворота Подградский переехал в Прагу, они вместе кутили и даже перешли на «ты». Но теперь, когда отношения между рабочими и правительством становились все напряженнее, Яндаку было неудобно дружить с ведущим чиновником министерства внутренних дел. Впрочем, Подградский держался корректно: встречая Яндака на улице, он только вежливо здоровался и даже сейчас не обратился к нему на «ты».

— Загляните и ко мне, господин депутат. Я буду очень рад. Мой кабинет здесь в коридоре, в нескольких шагах… Прошу вас!

— Как-нибудь зайду.

— Зачем же как-нибудь! Зайдите сейчас.

Яндак вынул часы и попытался сослаться на недостаток времени.

— Ах, не глядите вы на часы! Зайдите на минутку, я уже давно хотел поговорить с вами. И пожалуйста, не думайте, что нам говорить не о чем, вот увидите — найдется. Уж если мы так удачно встретились здесь, зайдите, прошу вас!

«Что ж, — подумал Яндак, — и в самом деле, раз уж я здесь…»

— Ладно, — сказал он.

Они вышли в коридор. Подградский отпер одну из дверей и пригласил Яндака войти. Усадив депутата в кресло, он стал рядом, дружески глядя на гостя.

— Ну, как живется? — Он подвинул к Яндаку коробку сигарет, спички и пепельницу. — Курите!

— Я не курю казенных, — сказал Яндак.

Подградский извлек из кармана собственный портсигар и открыл его.

— Мои собственные, господин депутат!

Он сказал это так дружески, что отказаться было невозможно.

— Расскажите что-нибудь о себе, — продолжал Подградский. — Бываете еще в «Золотом пауке»?

И он просиял от приятного воспоминания.

Но для Яндака это воспоминание было мало приятным. Именно в этом ночном кабаке он вместе с Подградским кутил несколько ночей в конце 1918 года.

— Ох, шальное было время! — усмехнулся Подградский.

— Да, все мы были опьянены этой мнимой свободой.

— Почему же мнимой?.. Впрочем, не будем сегодня говорить о политике. Все-таки это были веселые дни! Я часто вспоминаю вас и вашу песенку «Разгромили мы вчистую эту Австрию гнилую!» М-да… И рыжую Эрночку я тоже помню. Да, кстати… — Он что-то вспомнил и усмехнулся. — Могу вам показать кое-что интересное. Я нашел это случайно в старых делах. — Он подошел к письменному столу, на котором лежали две казенные папки, раскрыл одну из них и перевернул несколько страниц. — А, вот она!

Это был сильно увеличенный фотоснимок, сделанный при плохом освещении, но все же вполне отчетливый. Подградский весело посмотрел на него и передал Яндаку.

— Вот, взгляните!

На снимке был запечатлен кутеж в отдельном кабинете «Золотого паука». На переднем плане виднелось серебряное ведерко с шампанским, дальше стол с бокалами, сладостями и смятыми салфетками. Слева, вполоборота, был очень хорошо виден депутат Яндак; на коленях у него сидела девушка из бара. Сзади стояла Эрна. С одной стороны ее обнимал депутат Петак, член партии чехословацких социалистов{147}, с другой стоял с бокалом в руке улыбающийся Подградский. Такой снимок можно было поместить в любой рабочей газете как фотодокумент, обличающий паразитический образ жизни буржуазии.

Яндак покраснел.

— Это что такое?

— Что такое? — засмеялся Подградский. — Сами видите: «Золотой паук». Такими фотографиями нас развлекает полиция. Они там воображают, что это бог весть какая заслуга — сделать в «Золотом пауке» такой снимок. Вот, мол, сенсация: депутат Яндак, депутат Петак и начальник департамента Подградский! Экие провинциалы! Я узнал — разумеется, много позднее, — что обслуживавший нас кельнер был полицейским информатором. Он обрадовался возможности заснять такую почтенную компанию. Фотообъектив был спрятан у него в булавке для галстука. Ловкий парень! Снимок, разумеется, сильно увеличен.

Яндаку вдруг пришла в голову прямо-таки ошеломляющая догадка. Он обдумывал ее, нахмурив брови. Ага, так вот оно что! Он зашел сюда, уступив просьбе Подградского, чтобы не обидеть старого знакомого, а оказывается, этот знакомый заманил его в ловушку и хочет накинуть ему петлю на шею… Яндак был возмущен. Нет, это вам не удастся, господа!

— Слушайте, господин начальник департамента, — сказал он, неторопливо отчеканивая слова. — Похоже на то, что вы пригласили меня сюда только затем, чтобы продемонстрировать эту фотографию.

— Ничего подобного, просто мне пришло в голову, что она может показаться вам интересной, — невозмутимо ответил Подградский.

— Вы собирались угрожать мне ее опубликованием…

— Господин депутат! — воскликнул Подградский. — Что вы говорите, господин депутат!

— …и политически шантажировать меня!

— Право, это даже оскорбительно! Как вы можете подозревать меня в этом! Ведь мы знакомы не первый день! Возьмите с собой этот снимок, прошу вас.

— У вас есть негатив!

— Разве я могу шантажировать вас? Вы засмеетесь мне в лицо и скажете, что ведь и я тоже запечатлен на этом снимке. Не думаете ли вы, что я ради политики готов развестись с женой и настроить против себя детей?

— На другом отпечатке ваше лицо может быть смазано.

Подградский молчал.

— Негатив можно так отретушировать, что вы будете неузнаваемы, — повторил Яндак, в упор глядя на собеседника.

— Да, мне это тоже говорили, — серьезно ответил тот и с неменьшей серьезностью взглянул на депутата.

Яндак вскочил с кресла и зло рассмеялся.

— Ах, и вам это тоже говорили? — Он подошел к Подградскому. — Ошибаетесь! Не думайте, что я боюсь вас. Можете опубликовать этот снимок. Моя жена достаточно разумна и примет мои объяснения.

— Господин депутат! — спокойно ответил Подградский, не пугаясь воинственного тона Яндака. — Снимок не будет опубликован, даю вам в этом честное слово. Теперь, надеюсь, вы мне поверите, я никогда не давал вам оснований считать меня вероломным. А поскольку вы все-таки выразили подозрение, разрешите мне сообщить вам следующее: когда обсуждался вопрос об опубликовании этой фотографии — заверяю вас честным словом, что я был против! — речь шла не о том, как отнесется к этому ваша семья, а о том, какое впечатление снимок произведет на рабочих.

Яндака охватило негодование. Использовать факты из личной жизни для политического шантажа — какая низость! И вместе с тем какая наглость! Этот человек обещает не предавать снимок гласности и одновременно угрожает ему разоблачением перед рабочими!

— Можете публиковать его, я не возражаю! — крикнул Яндак.

— Я не сделаю этого, господин депутат! — очень вежливо повторил Подградский.

Яндак зашагал по кабинету, потом остановился около Подградского и смерил его презрительным взглядом.

— Негодяи! Ах, какие негодяи! — воскликнул он. — И ты один из них! А я, старый осел, когда-то верил вам! Так мне и надо. Не думаешь ли ты, глупец, что я продамся за эту фотографию?

— Не шуми, Карел, — успокоительно произнес Подградский, кладя ему руку на плечо. — Рядом могут услышать…

Яндак пронзил его взглядом, но все же понизил голос.

— Я знаю, чего вы хотите! Вам надо, чтобы я склонил рабочих на вашу сторону, предал их буржуазии. Вы дрожите перед революцией и в борьбе с ней не гнушаетесь никакими средствами. Глупцы! Вы думаете, что эту борьбу можно выиграть с помощью фотографии? Только что меня уговаривал Габрман…

Яндак произнес это имя, и его вдруг осенило. Он хлопнул себя ладонью по лбу и, подойдя вплотную к Подградскому, упер руки в бока.

— Послушайте, господин шеф департамента, вы ведь служите в министерстве внутренних дел…

Подградский смиренно смотрел на него, с видом чиновника, которого разносит начальник.

— Так что ваш кабинет не может быть в этом здании! — заключил Яндак.

Подградский молчал.

— Это не ваш кабинет, вы заняли его лишь на время и специально принесли сюда эту фотографию. Наша сегодняшняя встреча не случайна, она подстроена, вы поджидали меня. Габрман известил вас по телефону, что я буду здесь.

Подградский смотрел ему в лицо.

— Так это или нет? — загремел Яндак.

— Не совсем так, господин депутат. Министр Габрман не звонил мне. Господин министр… как бы это сказать, чтобы не проявить неучтивости… Вы извините, господин депутат, я скажу напрямик: господин министр очень неловок в таких делах… Но нам было известно, что вы здесь.

— Ты шут, старый шут! — презрительно сказал Яндак, сделав жест отвращения. — Ну и компания же подобралась! Давно пора выбросить вас на свалку… А что ты собственно от меня хочешь?

Подградский с готовностью перешел на «ты», как только это сделал господин депутат.

— Мне надо поговорить с тобой, — ответил он. — Почему именно со мной?

— Ты же не хуже меня знаешь, какова политическая обстановка. Влияние депутата Немца и господина Соукупа{148} на пражских рабочих сильно упало. На рабочих сейчас влияешь ты и Шмераль{149}.

— Почему же ты не поговоришь со Шмералем? Или у вас нет его фотографии, нечем шантажировать?

— Хватит об этой фотографии! Шмераль не поддается на уговоры.

Яндак засмеялся.

— А меня, вы думаете, вам удастся уговорить?

— Да.

Яндак снова засмеялся.

— Наверняка?

— Наверняка, Карел. — В голосе Подградского была твердая уверенность.

Яндак сел, не сводя насмешливого взгляда с собеседника.

— Вот видишь, я уже слушаю тебя. Продолжай свои угрозы.

— Прежде всего мне хотелось бы информировать тебя кое о чем, что тебе неизвестно.

— Гм…

— Например, вот об этом.

Подградский подошел к столу, раскрыл другую папку, извлек оттуда лист и положил его перед Яндаком. Депутат взглянул и расхохотался. Это был по-настоящему веселый, а не злой, как прежде, смех.

— Скорей возьми обратно да спрячь! Смотри, чтобы у тебя его не украли. Над этой выдумкой смеются даже дети. «Список лиц, которые будут казнены большевиками»! На первом месте президент, на втором Немец, на третьем Соукуп! Мне уж и смотреть не нужно, я знаю эту сказку наизусть. И вы воображаете, что я попадусь на такую приманку? Меня, стало быть, тоже казнят большевики? — Яндак снова засмеялся. — Я не думаю, что ты сам веришь этому документу, но скажи, неужели тебе не совестно?

— Этот документ ничуть не хуже любого другого. Не мое дело проверять его достоверность. Если ты к нему безразличен, дело твое. Но верен этот документ или нет, он уже отчасти достиг своей цели. А стыдиться у меня нет причин, время сейчас слишком ответственное. «Вы дрожите перед революцией», — сказал ты. Верно! Но мы дрожим не за свое благополучие или за свои богатства, как утверждаете вы. Ты отлично знаешь, что у меня нет никакого состояния, в сравнении с тобой я бедняк. Мы боимся гражданской войны, которую вы хотите развязать. Мы боимся за жизни тысяч людей, за республику, судьбы которой нам вверены. В напряженные дни, когда обществу грозит такая катастрофа, годится любое средство, которое предотвратит ее.

«Какое фарисейство, какая претензия на искренность, какая омерзительная маскировка низких побуждений высокими идеями!» — думал Яндак. Он вдруг ощутил острое желание оскорбить Подградского, но не просто бранью, какой от него уже много услышал этот человек, а чем-то более унижающим. И он сказал:

— Когда в Вене ты, будучи чиновником императорского министерства внутренних дел, втерся в нашу компанию, мы решили, что ты провокатор. Потом мы забыли об этом первом впечатлении, и это была ошибка. Сейчас я твердо уверен, что эту грязную работу ты выполнял для его величества Франца-Иосифа с такой же охотой и усердием, как сейчас выполняешь для чешской буржуазии.

Яндак сказал это со злым спокойствием. И впервые за все время этого разговора и напряженного состязания в выдержке собеседник Яндака отвел глаза и даже покраснел. Но это смущение было минутным, словно Подградский сразу же вспомнил, что он не должен волноваться и не имеет права ответить ударом на удар, что ему не разрешено даже ускорить темп своего наступления, а он обязан спокойно и размеренно двигаться к намеченной цели.

— Насчет этого ты ошибаешься, — возразил он. — Но я и тогда добросовестно выполнял свои служебные обязанности, и в этом нет ничего дурного. Я не стыжусь того, что и тогда заботился о сохранении порядка в стране.

Яндак саркастически засмеялся.

— Вот именно! Я как раз это и говорю: поддерживал порядок. Все вы поддерживали его так усердно, что дело кончилось мировым побоищем. — Он перестал смеяться и посмотрел на Подградского. — По-моему, наш разговор окончен и я могу уйти.

— Прошу тебя задержаться еще на минуту.

— Что еще такое?

— Я хотел бы поговорить с тобой о политике.

— О политике? Этим уже занимался Габрман.

— Он сказал не все.

— Что ж, пожалуйста. Это даже становится интересным. Так, значит, вы боитесь гражданской войны? Верю. Я мог бы на это сказать тебе, что против нее есть одно-единственное средство: ваш добровольный отказ от экономических и политических привилегий. Ты мне ответишь, что это невозможно, и наш спор не сдвинется с места. Итак, вы боитесь. Ладно. Что же дальше?

— Существующий правопорядок действительно не допускает экспроприации. А менять этот порядок мы не хотим, ибо убеждены, что он нравится большинству населения.

— То есть вам.

— Да, я тоже среди этого большинства. У нас, однако, есть другой способ самозащиты. Мы хотим создать как можно более многочисленный слой довольных людей, которые будут опорой нашего строя. Удовлетворить всех, разумеется, невозможно.

— То есть невозможно удовлетворить пролетариат?

— Да, удовлетворить его широкие слои пока невозможно. Ты знаешь, что в этом направлении было сделано много попыток. Добрая воля была налицо, ваши лучшие люди введены в правительство… Но экономические условия мешают этому.

— Ты откровенен.

— Наша аграрная реформа, наша торговая и финансовая политика направлены на то, чтобы в государстве стало больше независимых, зажиточных, довольных и преданных государству граждан.

— Среди всех слоев населения, но не среди рабочих. Все это делается за их счет.

— Среди рабочих мы тоже хотим создать прослойку довольных.

— Впервые слышу!

— Разумеется, невозможно удовлетворить весь пролетариат, но можно сделать зажиточными и довольными его вождей и лучших рабочих, на основе естественного отбора. Целый ряд ваших людей был назначен членами правлений банков и различных предприятий. Мы обеспечили им солидно оплачиваемые посты в политических, культурных и других учреждениях. Как ты думаешь, почему мы сделали это? Из личных симпатий? Ничего подобного! Мы хотели сделать их независимыми от настроений улицы, дать им возможность вести действенную, укрепляющую государство политику, ибо в конечном счете только она идет на пользу рабочему классу.

— Гм! — иронически улыбнулся Яндак. — Может быть, ты хочешь и меня подкупить?

Подградский пропустил это замечание мимо ушей и продолжал:

— В конце концов… к чему отрицать? Мы делали все это для того, чтобы приручить рабочих лидеров. Многим из них мы дали возможность разбогатеть другим способом — торговлей. Они проявили к ней блестящие способности. — Подградский сдержанно усмехнулся и заговорил чуть-чуть медленнее и выразительнее, но все тем же учтивым тоном светского человека. — В этом деле нам отлично помогли их жены и дочери. В конце концов по-человечески все это вполне понятно: почему бы жене социалистического лидера не жить в комфорте, не ездить в автомобиле, не одеваться в шелка и меха, не абонировать ложу в Национальном театре? Женщины податливее мужчин, которых подчас трудно склонить к переходу от твердых принципов к гибкой практике. Итак, торговля тоже оказала нам хорошую услугу. Если политический деятель из рабочих выполняет полученный от нас казенный заказ не так добросовестно, как мы могли бы требовать от профессионального коммерсанта, то… к нему нужно быть снисходительнее. Уж если говорить вполне откровенно, то мы были даже довольны, когда такой поставщик оказывался немного неточным, ибо эта неточность связывает. Тот, кто свершил с нами не совсем добропорядочную сделку, должен все время помнить, что мы можем в любой момент довести об этом до сведения его избирателей.

— Гм! — сказал депутат Яндак и попытался улыбнуться, но это ему не удалось. — Ты рассказываешь интересные вещи. Коррупция в Чехословакии? Не хочешь ли ты и меня подкупить? Может быть, тебе поручено предложить мне место в правлении какого-нибудь банка?

— Об этом, несомненно, можно будет со временем поговорить. Но сегодня я не могу тебе предложить этого.

— Чем же ты хочешь меня подкупить в таком случае?

Яндак пытался произнести это иронически, но иронии не получилось.

— Подкупить? — протянул Подградский, чуть пожал плечами, слегка наклонил голову и искоса взглянул на депутата. — В этом уже нет надобности.

Депутат стал бледен, как лежавшая перед ним бумага.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он, тщетно стараясь говорить спокойно.

— Это уже произошло.

Депутат вскочил.

— Что уже произошло?

— Садись, Карел, и не нервничай.

— Нет, нет! — кричал депутат, все повышая голос. — Что такое произошло? Ты имеешь в виду огнетушители?

— Да, — спокойно ответил Подградский.

— Какое мне до них дело? — яростно крикнул депутат. — Какое мне дело до этих огнетушителей? — Глаза его сверкали, он сжал кулаки, словно готовясь к нападению. — Какое мне вообще до вас дело?

— Садись, Карел, и выслушай меня.

— На это вы меня не возьмете, господа!

Голос Яндака стал хриплым.

— Садись, Карел. Вот увидишь, мы договоримся.

— Я не боюсь вас! — сказал Яндак уже слабеющим голосом.

— Убедительно тебя прошу, выслушай меня.

— Пожалуйста! — Яндак сделал величественный жест и сел. — Продолжай! Итак, огнетушители. Продолжай, это очень интересно!

Подградский тоже сел, глядя в упор на депутата, исполненный решимости не выпускать противника, загнанного в угол.

— Я неохотно начинаю разговор на эту тему и, как видишь, прибегаю к ней как к крайнему средству. Обстановка сейчас слишком серьезная, и ты слишком опасный для нас противник. Ты должен отказаться от пропаганды большевизма. Другого выхода у тебя нет. Ты должен сделать это. Я не выпущу тебя отсюда, пока ты не пообещаешь мне это.

— Хотел бы я знать, чем ты меня принудишь?

— Угрозой предать гласности акт об огнетушителях.

Глаза Яндака вновь блеснули.

— Эту сделку заключал мой брат.

— Эх, — махнул рукой Подградский, — разреши затруднить тебя изложением всего этого дела не так, как оно представляется тебе, а так, как оно известно нам, с нашей точки зрения. Твой брат всего лишь пекарь в городке Нова Пака, это верно. Но разве нам нужен был твой брат, исправный обыватель, далекий от политики, рядовой избиратель, не более? Нам нужен был ты, депутат Яндак, один из вождей пражского пролетариата, человек с опасной фантазией… Дело было весной прошлого года. Шло строительство и оборудование сотен казенных зданий, возможности получения заказов открывались невиданные. Твой брат — сообразительный человек, и он почуял это. И вот однажды ты обратился к нам с вопросом, не может ли твой брат получить заказ на огнетушители для какой-то там промышленной школы, которая строилась в вашем городе. Ты, очевидно, представлял себе дело так, что твой брат сможет заработать тысячу — полторы, которые ему очень пригодятся. Самая невинная протекция, не правда ли? В политической жизни тогда была полнейшая гармония, все мы общались между собой, партийных различий как бы не существовало, мы были опьянены свободой, как ты выразился. Кому могло прийти в голову, что через год мы станем заклятыми врагами? И вот, признаюсь тебе: нам это пришло в голову.

С помощью наших дипломатов за рубежом мы были лучше информированы, чем ты. Мы понимали, как пойдут события, и, зная характер депутата Яндака, догадались, на чью сторону он станет. Вождь пражских рабочих был нам очень нужен. Вот почему, когда ты обратился к нам с пустяковой просьбой о протекции, мы решили не упускать тебя и не ограничиваться полутора тысячами крон. Депутата Яндака нам надо было прибрать к рукам. И мы совратили тебя, откровенно сознаюсь в этом. Мы пропустили мимо ушей твой запрос об огнетушителях для школы и ответили тебе, что твой брат может получить заказ на двадцать тысяч штук. Это выглядело довольно дико: пекарь в роли поставщика огнетушителей в общегосударственном масштабе! Но таких случаев было больше, чем ты думаешь. Твой брат, очевидно, очень удивился этой цифре и сперва не знал, что делать. Но дело пошло на лад. Вы создали товарищество по торговле огнетушителями под названием «Спасение». Компаньонами были ты, твой брат, аптекарь Ржегак из вашего города и архитектор Вайгл из Праги.

Ты был негласным компаньоном. Но ты налогоплательщик, и из твоих налоговых деклараций было видно то, что мы и так знали: что ты компаньон этой фирмы… Вы заказали в Германии большую партию огнетушителей и продавали их чехословацкому государству по пятьсот двадцать крон за штуку, то есть на пятьдесят крон дороже любой другой фирмы.

— Они были лучшего качества.

— Не сомневаюсь. Лучший материал, бо?льшая прочность и полная гарантия — как все это называется на коммерческом языке. Допустим, что чистая прибыль со штуки составляла всего пятьдесят крон. Двадцать тысяч огнетушителей дают круглую сумму в миллион крон, — разумеется, на четверых, то есть двести пятьдесят тысяч крон на каждого. Это, конечно, не бог весть какое богатство, но все же небольшое состояние, достаточное для того, чтобы человек стал хозяйственно устойчивым, или, как мы говорим на политическом языке, благонадежным. За депутата Яндака стоило заплатить такую сумму. Но тем самым депутат Яндак взял на себя некоторые обязательства. Минимум — это не вредить нам. Пока он это обязательство выполняет, мы неизменно остаемся добрыми друзьями. Если нет, то нам придется вступить в борьбу. — Подградский помолчал. — Слушай, Карел, — сказал он мягко, — ты говоришь, что ваши огнетушители были лучше других? Верю. — Он отошел к письменному столу, вынул из папки какой-то документ, снова сел и заглянул в него. — Мы подвергли их экспертизе. Скажу по правде: мы сделали это всего две недели назад, когда столкновение с тобой казалось нам уже неизбежным. Скажу больше, мы дали понять обоим экспертам, что нас устраивает самый неблагоприятный отзыв. Вот он. Он начинается словами: «Огнетушители «Спасение», поступившие на экспертизу, представляют собой изделия крайне низкого качества. Если нельзя признать, что они полностью неэффективны, то безусловно весьма несовершенны…» Далее следует специальный анализ металлических частей, химического состава и так далее. В этом ты, наверное, понимаешь так же мало, как и я. Отзыв кончается так: «Поскольку в апреле прошлого года за огнетушители «Спасение» было уплачено из расчета пятьсот двадцать крон за штуку, следует считать, что переплата на каждом из них достигала двухсот пятидесяти крон». Таким образом, как видишь, ваша прибыль, очевидно, составила не один миллион, а пять.

— Это ложь, наглая ложь! — крикнул Яндак.

— Я тоже уверен, что экспертиза пристрастна. Но акт подписан двумя экспертами, и они ручаются за свой отзыв. Представляешь себе, что будет, если мы предадим его гласности?

Депутат Яндак курил уже третью сигарету из лежавшей перед ним коробки, забыв о том, что они казенные.

— Это неслыханно! Я привлеку экспертов к суду!

— Не привлечешь. Тебе не надо объяснять, какие политические последствия имел бы для тебя такой процесс, даже если ты его выиграешь.

Яндак вскочил с кресла. Он был бледен.

— Вы звери! Звери в человеческом образе!

— Отнюдь нет, Карел. Мы только защищаем республику, она священна для нас.

— Что вы, собственно, от меня хотите? — крикнул Яндак.

— Сядь, Карел! — И Подградский тихонько толкнул Яндака в кресло.

— Что вы от меня хотите? — повторил тот, сверкнув глазами.

Подградский с минуту молча стоял около гостя, потом сказал спокойно и серьезно:

— Мы хотим, чтобы ты в течение недели написал в «Право лиду» статью против большевизма и подписал ее своей фамилией.

— Я лучше застрелюсь!

Подградский пожал плечами.

— Тогда мы опубликуем отзыв экспертизы и напечатаем в газетах снимок из «Золотого паука». Оба эти документа относятся, правда, к разному времени, но общественное мнение найдет между ними связь. А если будет нужно, мы привлечем фирму «Спасение» к суду за мошенничество.

В воображении депутата встал сегодняшний зал суда, жадная до сенсаций публика, лица присяжных и вызывающая усмешка прокурора. Но эта картина тотчас изгладилась из его сознания, ибо на него смотрели голубые, спокойные и холодные глаза Подградского.

— Так, значит, вы все-таки опубликуете снимок? — слабо улыбнулся Яндак. — На твое честное слово можно положиться!..

Человек с холодными голубыми глазами ответил:

— Плохой я был бы слуга государства, если бы собственная честь была мне дороже, чем его благо. А впрочем, я давал свое слово в уверенности, что все уладится наилучшим образом, и я не отказываюсь от него. Снимок не будет опубликован. Не будет потому, что у тебя нет другого выхода и ты согласишься.

— Нет, я застрелюсь!

Депутат Яндак спокойно произнес это и встал. В комнате было тихо. Весь дворец словно вымер. Служебные часы закончились, и, кроме них двоих и швейцара внизу, в здании, видимо, никого не было. Окна выходили в сад, там было пусто.

Подградский молча сидел за письменным столом, Яндак неслышно ходил по ковру. Наконец, он остановился перед чиновником.

— Да, я застрелюсь! — повторил он.

Подградский в упор посмотрел на депутата. Тот не отвел взгляда.

— Я как раз обдумывал такую возможность, — после паузы сказал Подградский. — Но и в этом случае наша цель будет достигнута. Нам грозит гражданская война. Перед лицом такой опасности нас не остановит смерть одного человека. Но кому будет полезна твоя смерть? Никому, кроме нас, твоих политических противников. Мы предлагаем тебе путь более выгодный и единственно разумный: ты напишешь эту статью…

— Нет!

— Не в течение недели, я необдуманно выдвинул такое условие. Это было бы слишком скоропалительно. Ты напишешь ее через месяц, а до тех пор не будешь выступать против нас и перестанешь будоражить рабочих. Все это можно устроить очень просто: ты переутомился, хвораешь и нуждаешься в отдыхе. Можешь подвизаться в каком-нибудь культурном или кооперативном рабочем объединении. Как ты знаешь, мы очень ценим культуру и охотно поддерживаем рабочие кооперативы. Через месяц мы поговорим снова… на более утешительные темы. Кстати говоря, я убежден, что обстановка вскоре резко изменится и нам уже больше никогда не придется возвращаться к этому неприятному разговору… Согласен ты на это?

Они снова замолчали. Стояла полная тишина, в кабинете не было даже часов, тиканье которых нарушило бы ее; грохот трамвая не доносился в этот уголок старой Праги. Депутат, как пришибленный, сидел в кожаном кресле, Подградский стоял у открытого окна, опираясь о подоконник. Сражение окончилось, напряжение ослабло, на поле боя спускались сумерки, проникая через окно из сада князей Роганов.

— Страшная кара! — прошептал депутат и замолк. — Страшная кара за трехмесячную дружбу с буржуазией! Вы хитры, как змеи, и подлы, как шакалы!

Молчание становилось мучительным.

— Ну, — сказал вдруг Яндак, нахмурившись, встал и, подойдя к Подградскому, холодно подал ему руку. — Ну, будь здоров!

— Всего хорошего, господин депутат! — Подградский пожал протянутую руку и вежливо поклонился.

Он проводил гостя до дверей и сказал веселым тоном, словно соглашение уже достигнуто и о нем можно больше не вспоминать:

— А сына своего ты обуздай малость. На митингах на Смихове он говорит такие вещи, что волосы встают дыбом. Скажи ему, что эти две недели отсидки — только легкое предупреждение, а когда-нибудь мы его посадим по-настоящему, накрепко.

Яндак только рукой махнул.

И вот он едет домой — игрок, проигравший всю получку; боксер, мечтавший о славе мирового чемпиона и нокаутированный незаметным новичком; воин, который на марше вдруг ощутил легкий толчок в позвоночник, а через несколько секунд почувствовал, что его ноги подкашиваются и что он умирает…

Яндак поднялся по лестнице в свою квартиру. Ему повезло: дома никого не было. Он вошел в кабинет и с минуту стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу. В голове у него не было никаких мыслей. «Будь что будет, но я сейчас лягу спать», — подумал он, отошел от окна и бросился на диван.

На стене напротив висел портрет Ленина. Яндак смотрел на это лицо с проницательными глазами и выпуклым лбом. Впервые после возвращения из министерства он смог отчетливо рассмотреть что-то, и это был ленинский портрет. В голове Яндака стала разматываться нить мыслей.

Застрелиться? Это был бы наиболее достойный выход. Яндак с минуту играл с этой мыслью, вернее — она играла им. Вон там, у окна, за письменным столом, он мог бы пустить себе пулю в лоб. Мертвый он останется сидеть в кресле, а браунинг свалится на ковер. Жена упадет в обморок, дети будут плакать. Но разве Подградского остановит его смерть? Через два дня после похорон в «Ческе слово» появится заметка: «В связи с самоубийством депутата Яндака распространился слух, что…» Яндаку мерещится эта заметка с жирным заголовком, он представляет себе все, что будет написано в ней… Подградский восторжествует. Его цель — внести разброд в ряды коммунистов, и он добьется своего. Это палач в лайковых перчатках… Нет, стреляться бессмысленно. Как бы перехитрить Подградского? Похитить документы? Подкупить чиновников министерства? Организовать ночной взлом? Что за романтические бредни!

С портрета над диваном смотрели на него глаза Ленина, проницательные, насмешливые.

Что же, значит — конец?

«Нет! — кричит все существо Яндака. — Есть выход, должен быть выход!»

Яндака вдруг осеняет новая мысль, и он удивляется, почему она не пришла ему раньше. Он пойдет к рабочим и расскажет им все. «Если буржуа наживаются на казенных поставках, почему бы и рабочему вождю не заработать на них»? — скажет он. Яндак представляет себе зал трактира «У Забранских»{150} — небольшое тусклое помещение с окнами на потолке, лампочками на длинных шнурах, трапециями и кольцами, закинутыми за стропила. По обеим сторонам плохонького зеркала стоят гипсовые бюсты Маркса и Лассаля. Депутат Яндак с трибуны обращается к собравшимся. Он пламенный оратор, его речи всегда захватывают. «Да, товарищи, — говорит он, — почему бы рабочему не экспроприировать буржуазное государство, чтобы иметь возможность спокойно работать для дела пролетариата, для революции?» Сказав это, он окидывает собрание взглядом, и слова застревают у него в горле. Две тысячи глаз — и во всех лишь холодное презрение! Над головами толпы густеет иней, он наполняет весь зал, холод пронизывает до костей. Его чувствует и Яндак, он хочет застегнуть пальто, но в этот момент из зала раздается возглас: «Изменник!» И все в один голос кричат: «Изменник, изменник!» Вздымается ледяная метель, страшный вихрь. Пронзительный ветер с кусками льда хлещет Яндака по лицу, депутат закрывает лицо руками, вихрь швыряет его о стену, выносит из зала, несет, колотя о крыши и телеграфные столбы…

Яндак вскакивает с дивана, садится, сжимает голову руками. Лоб его холоден. Яндак смотрит в пространство.

Что же теперь? Что?

Есть выход! Он вернет деньги, все до последнего геллера. Это меньше миллиона, а может быть, даже меньше пятисот тысяч. Он бросит им эти деньги в лицо. Но… хватит ли у него денег? Нет! Жена и дочь привыкли к обеспеченной жизни, сын покупает массу социалистической литературы, он сам, Яндак, немало потратил… Вчера у них был архитектор, на той неделе они начнут строить особнячок в Тройе{151}, — жена страшно увлечена этой затеей, буквально грезит ею… Да, у него уже нет этих денег!

Ах, мерзавцы, они все-таки поймали его! Как ни вертись, ни бейся, не вырвешься из этих когтей!

На стене висит русский революционный плакат, яркий и темпераментный рисунок: на каменном пьедестале мечется смертельно раненная гидра капитализма. Одна из ее трех голов уже отрублена, из раны хлещет кровь. Внизу под пьедесталом волнуется толпа рабочих. Они вбивают клинья в каменный пьедестал, сокрушают его кирками и молотами, карабкаются наверх, становятся на плечи товарищей, рвутся к гидре с ножами в руках и зубах, такие же неистовые, как чудовище наверху. Те, кто добрался до гидры, вцепились в нее, прижались всем телом к телу врага и вонзают в него оружие, а гидра давит людей лапами, кусает их, душит щупальцами, потоки крови текут по пьедесталу. Но фигурки не ослабляют своего натиска, их боевое ожесточение не ослабевает, тысячи людей борются с чудовищем!

Яндак вглядывается в эту страшную картину и обращает внимание на одну из фигурок. Гидра обхватила и душит ее концом хвоста. Лицо человека посинело. Когда чудовище ослабит свою смертоносную хватку, на землю упадет труп. Яндаку кажется, что в лице задушенного он узнает свои черты. Да, это он! Он, депутат Яндак, трагическая жертва в борьбе с капиталом. Гидра сжала его, как мышонка, и не отпустит. Он погиб. Такова судьба бойца. Яндак верит этому, и его глаза увлажняются от жалости к самому себе. Он поворачивается на бок и зарывается головой в шелковую подушку. Эту подушку вышивала его дочь в подарок папе. Несчастные дети, несчастный отец!

Что это за мотив возник в памяти Яндака? Какая-то глупая эстрадная песенка. Ага, он узнает ее, — у этой песенки есть припев, и он начинается так: «Яндак переметнулся…» Эти куплеты были когда-то сочинены о редакторе газеты «Право лиду» Стивине{152}. Он был одним из первых большевиков в Чехии, писал коммунистические статьи в газетах, подписывая их полным именем, выступал на митингах, завоевал для партий горняцкое Кладно. Стивина любили рабочие и люто ненавидела буржуазия. И вот однажды в «Право лиду» появилась контрреволюционная статья за его подписью. За одну ночь Стивин повернул на сто восемьдесят градусов. Никто не знал, почему это произошло. С того дня началась карьера Иозефа Стивина. Он развелся с женой, женился на молодой красотке, одел ее в меха и шелк, переехал из двухкомнатной квартиры во дворец, заказал свой портрет знаменитому живописцу. Эстрадный сатирик Винца Баритон выступал тогда в кабаре «Сиринкс» с куплетами, припев которых гласил: «Стивин переметнулся». Сейчас эту строчку можно перефразировать в «Яндак переметнулся»…

Депутат глубже втиснул голову в расшитую подушку. Его лицо исказилось. «Яндак переметнулся, Яндак переметнулся! Яндак переметнулся к правым!»

…Как лихо он переметнулся,

Одним прыжком, одним прыжком!

Посыпать надо бы песком,

Чтоб сей прыгун не поскользнулся!

Песенка стала такой назойливой, что Яндак никак не мог отогнать ее от себя, она повторялась, словно граммофонная пластинка. Этот глупый въедливый мотивчик заставил Яндака трезво взглянуть на вещи. Ведь если отбросить всю лживую чепуху, которая глушит простую мысль этого куплета, отбросить все эти размышления о самоубийстве и слезы умиления над революционным плакатом, то пластинка зазвучит ясно и отчетливо. Да, Яндак переметнулся. Да, Яндак напишет статью, которую требует Подградский. Он уже не пойдет на рабочее собрание в Коширже, а по телефону передаст, что он серьезно заболел… Никогда Яндак не был пролетарским революционером, он всегда был только жадным до жизни честолюбцем. А революция разоблачает всякую фальшь.

В передней щелкнул ключ в замке. Депутат вскочил с дивана и торопливо пригладил перед зеркалом волосы.

В комнату вбежал двадцатилетний Ярда, полный жизни.

— Папа! — радостно воскликнул он, обращаясь к отцу, как к товарищу. — Я бежал со всех ног. Отличные новости из Германии! Немцы заодно с нами. В Центральной Германии уже все готово, и они только ждут сигнала.

Яндак поглядел на сына. Образ раскрасневшегося юноши расплывался в его глазах, как в тумане. Депутат Яндак почувствовал страшную слабость.

— Что с тобой, папа? — удивленно спросил Ярда.

И тогда отец собрался с духом.

— У меня есть другие сведения, — нетвердо начал он и продолжал с ненатуральной решительностью: — Немцы не пойдут с нами. Всякое наше революционное выступление обречено на провал.

Студент подскочил к нему и ухватил его за рукав. В глазах юноши было отчаяние.

— Ты с ума сошел, папа! — крикнул он.