«ЧЕРНАЯ РУКА»

Анна стала женой Тоника. Это произошло не в роскошной спальне с душным запахом тубероз, не в приморской пальмовой роще и даже не в овражке Еврейских Печей под тысячами звездных лампочек на небесном потолке. Была такая горячая минута ночью в подъезде дома № 33 по Вацлавской площади, когда Тоник и Анна вместе вошли в парадное, чтобы поцеловаться еще несколько раз по пути на второй этаж, и никак не могли расстаться…

«Почему было написано столько книг о сладости любовных объятий? Целоваться куда приятнее», — думала Анна. Вся отрада этих минут была в сознании того, что так хочет Тоник и она уступает ему. В ту ночь Анна долго не гасила свет в своей каморке и лежала, уставившись в потолок. Это был поворотный день в ее жизни.

— Черт возьми! — сказала Маня, когда Анна поделилась с ней своими опасениями.

Через несколько дней Маня по дороге в лавку снова спросила Анну, как дела, и, услышав, что без перемен, наморщила нос.

— Вот ты и влипла. Хочешь избавиться?

Анна не понимала, и Маня объяснила ей, что это значит.

Нет, Анна не хочет избавиться!

Что же тогда делать?

Тоник стал завсегдатаем в очередях у жилищных отделов. Выходя из ворот завода, он отправлялся искать депутатов парламента, партийных главарей и всяких влиятельных знакомых, которые могли бы помочь с квартирой. Он, Антонин Кроусский, никогда ни о чем не просивший, объяснял, рассказывал, просил и чувствовал себя при этом, как пришибленный. В ответ он встречал рассеянные взгляды и шаблонные, никчемные вопросы. Пожимание плечами и постукивание пальцами по столу сопровождались обычной фразой: «Трудное это дело, мой друг». Депутаты писали рекомендательные записки на своих визитных карточках, а влиятельные знакомые посылали Тоника к другим влиятельным знакомым, и он снова высиживал в приемных, приходя в бешенство от всего этого. Из-за этих хождений Тоник терял заработок, а начальник цеха уже стал хмуриться, когда Тоник снова и снова просил отпустить его на полдня за свой счет. Но все усилия оказались тщетными, столица новорожденной республики была перенаселена. Состоятельные люди, разумеется, находили квартиры, и не было ни одного депутата парламента от рабочих, ни одного профсоюзного или партийного лидера или редактора, которому негде было бы приклонить на ночь голову. Но для рабочего заводов «Кольбен», его возлюбленной и их будущего ребенка в Праге не нашлось жилья.

«Что теперь будет? — думала Анна, и сердце у нее замирало от страха. — Беременность долго не скроешь». Анна была уже на четвертом месяце и, по утрам ощупывая свой живот, сама удивлялась, что ни барыня, ни наблюдательная в таких делах Дадла все еще ничего не заметили. Что будет потом? Она поселится в какой-нибудь рабочей семье, если ее там примут, проживет несколько десятков крон, которые скопила себе на приданое, Тоник из-за нее влезет в долги. А что, если ее нигде не примут? Анна в страхе просыпалась по ночам, и лоб ее покрывался испариной. Вернуться домой? Ни за что! Она слишком хорошо знала, какие насмешки ждут ее в деревне и как отнесется к этому отец. Нет, лучше утопиться во Влтаве!

Но архитекторше и барышне Дадле было не до Анны. Барышня захворала. Однажды днем, когда хозяина не было дома, мать привезла Дадлу в машине и вместе с каким-то незнакомым господином помогла ей подняться по лестнице и уложила в постель. Хозяйка была при этом страшно взволнована, ее пухлое лицо приняло землистый оттенок. Когда посторонний господин ушел, хозяйка подошла к Анне, подбородок у нее дрожал и глаза сверкали.

— Анна! — воскликнула она. — Дадлочка вывихнула ногу и будет лежать несколько дней. Ей необходим образцовый уход. Образцовый, понятно? Горе вам, если его не будет!

И хозяйка помахала кулаком перед носом Анны.

Эта горячность матери, полной тревоги за единственное уцелевшее дитя, была непонятна Анне, которая подумала: «И что это она на меня напустилась, разве я обижаю барышню?»

Вечером пришел Рубеш. Он был не в духе, это сразу было видно по нахмуренным бровям, но когда он присел на постель дочери, его лицо прояснилось.

— Ты что ж это, жеребеночек? Вот до чего доводят эти злосчастные высокие каблуки! Ладно, молчи, доктора приведут тебя в порядок, а потом мы отправим тебя куда-нибудь на массаж. Я тоже однажды вывихнул ногу, это чертовски больно, я знаю. — Он потрепал дочь по плечу. — Ну, лежи смирненько, я тебе сделаю хороший подарок.

Дадла велела придвинуть к постели туалетный столик, причесывалась, пудрилась, повязывала розовую ленточку на чепчик и любовалась в трельяже, как ей к лицу кружевная рубашечка. Видимо, она не очень страдала, потому что обычно при малейшей боли изводила всех домашних, а сейчас, не унывая, шутила с Анной.

— Жизнь страшно забавная штука! Правда, Анна? — сказала она, смеясь и потягиваясь, когда Анна принесла ей на подносе завтрак. Потом Дадла вдруг вспомнила что-то. — Слушайте, Анна, папа говорит, что ваш милый — большевик. Это верно?

Анна молчала.

— Не отпирайтесь, мы все равно знаем. Вот что, вы передайте ему… — Барышня снова засмеялась, но теперь скорее зло, чем весело. — Скажите ему, пусть большевики разрушат весь мир, да не забудут и наш проклятый дом! — Дадла взглянула в зеркало и поправила волосы. — А вам чертовски хорошо живется, Анна!

Анна даже побледнела: да, ей чертовски хорошо живется. Как это только у барышни поворачивается язык!

— Ну, что ты смотришь, как обалделая? Можешь идти, ты мне больше не нужна. Хочешь шоколадку?

— Нет, спасибо, барышня, — своенравно отказалась Анна.

— Ну, как хочешь.

Нездоровье барышни Дадлы было еще не самым неприятным происшествием в семье Рубешей. Сам хозяин был, пожалуй, в худшем состоянии: что ни день, то крик и внезапные вспышки гнева. Господа ссорились из-за каких-то тысяч, которые архитектор не поделил с братьями хозяйки, а кроме того, из-за денег, которые она заняла у сестры, — та передоверила этот долг братьям, а они в свою очередь потребовали деньги от Рубеша… в общем, запутанная история. При Анне господа старались молчать о таких вещах, и, когда она подавала обед или убирала со стола, Рубеши обрывали разговор на полуслове и только злобно глядели друг на друга. Но если ссоры продолжаются целую неделю и в доме ни о чем больше не говорят, можно и по обрывкам фраз понять многое. А когда хозяин орет на весь дом, то прислуге все становится ясным.

— Уж не думаете ли вы, что у меня денег куры не клюют?! — вскричал за обедом Рубеш и, выскочив из-за стола, начал бегать по столовой, комкая салфетку. — Каковы твои братья, каковы мошенники! Таким в тюрьме место! В тюрьме, поняла? — Он швырнул салфетку на пол. — Сто двадцать тысяч! Вы что же думаете, что я всю жизнь работал, как вол, только для того, чтобы пихать в вас деньги? Бессовестные пройдохи! Воображают, что я буду платить и помалкивать! Ошибаются, черт подери! С моей стороны это была вполне законная сделка. А вот их я посажу за решетку!

Однажды он пришел домой в необычное время, сел у себя в кабинете, позвонил Анне и велел ей позвать жену. Барыня побледнела, когда Анна передала ей это, но пошла.

В кабинете начался разговор. Моментами хозяин повышал голос, но тут же понижал его — видимо, жена напоминала ему, что прислуга может услышать, или он спохватывался сам. Один раз он все-таки раскричался так, что было слышно в кухне:

— В последний раз спрашиваю: куда ты дела эти шесть тысяч? Не рассказывай сказки, меня не проведешь, мне все ясно! Эти деньги ты взяла у сестры, а она покрыла твой долг за счет этих жуликов, твоих братьев! Куда ты дела деньги?

Хозяйка плакала и что-то взволнованно объясняла.

— Перестань, пожалуйста! — оборвал ее хозяин. — Я скажу тебе, куда ты их дела: послала в Давос, этой негодяйке и ее бездельнику.

И тогда хозяйка пронзительно закричала истерическим голосом, полным смертельной ненависти:

— Клянусь, что я не послала Зденочке ни одного геллера! Клянусь в этом самым святым для меня — жизнью двух моих детей, которых ты мне еще оставил! Понял? И моя Зденочка не негодяйка, слышишь? Ты… ты — убийца!

Долго слышался только горький плач и шаги хозяина по кабинету. Потом опять начались приглушенные разговоры.

— Анна!

Этот резкий окрик раздался из будуара Дадлы. Анна заглянула туда.

— Что изволите, барышня?

В груде подушек и кружев горели черные глаза Дадлы. Она лежала с книгой.

— Опять они там лаются?

Анна молча кивнула.

— Черт бы их подрал! — сквозь зубы процедила Дадла. — Что за проклятая жизнь! — Она швырнула книгу в другой конец комнаты и уткнулась в подушки.

Так шла жизнь в доме Рубешей — ссоры, крики, и все из-за денег. По вечерам хозяева ссорились еще и в спальне. Решение навсегда покинуть общую спальню, принятое хозяйкой после смерти Честмира, оказалось недолговечным: в отдельной комнате она ночевала не дольше месяца. Однажды, получив письмо со швейцарской маркой, она, бледная, пришла на кухню:

— Пойдемте, Анна, помогите мне с кроватью.

И ее постель и туалетный столик были перенесены обратно в спальню, потому что Здена не могла жить в Давосе без тех кредиток, которые хозяйка каждый день на рассвете крала из бумажника мужа. Немало жертв принесла мать ради детей, и эта жертва была тяжелее всех. Хозяйка долго ходила в слезах по квартире.

— Девушка, на пару слов, — вполголоса окликнула рано утром привратница Анну и стала в воротах так, чтобы их не было видно из окон квартиры Рубеша. — Как чувствует себя ваша барышня Дадла? Болит еще ножка? — Дворжакова хитро улыбнулась. — Слушайте, девушка, тут вчера в три часа приходил какой-то господин в светлом костюме. Не был он у вас наверху?

Маня тоже поджидала Анну каждое утро.

— Вывихнула лодыжку? — сказала она, когда они шли вверх по Вацлавской площади с корзинками в руках. — И кому они заливают, скажи, пожалуйста! Нам с Дворжаковой все доподлинно известно: Дадлочка ваша влипла, вот оно что, моя милая! Влипла, и ей пришлось во всем сознаться маменьке. Руди им нашел доктора, и тот за три тысячи сделал ей аборт. На это ушло, стало быть, только три тысячи, а ваш старик орет о шести. Дело тут вот в чем: этот Руди страшный жох, он хочет около Рубешей кормиться всю жизнь. Видела ты его? Я его вчера встретила, одет с иголочки, трость с золотым набалдашником. Тянет деньги у твоей хозяйки, вкручивает ей, что, мол, ассистент того доктора его шантажирует, грозит скандалом и кутузкой. Экую чушь придумал. Разве ассистент пойдет на такое вымогательство? А ваша старуха перетрусила, занимает деньги у сестры и дает ему. Вот какие дела, моя милая!.. Не говорила я тебе, что заварится страшная каша? Хороша семейка! Берегли, берегли свою барышню, как зеницу ока, на улицу ее не пускали одну, в театр не пускали, в кино тоже, а она на пять минут сорвалась с цепи — и вот, пожалуйте! А нас, дур, пугают жестянщиками, которые запаивают девушек в железные бочки! — Маня вдруг остановилась, озаренная внезапной мыслью. — Слушай-ка, Анна, а нога у нее перевязана?

— Да.

— В лубках или просто бинтом?

— Просто.

— А кто перевязывал, доктор?

— Нет, хозяйка сама.

— Ах, черти! Ах, пройдохи! Это чтобы надуть Рубеша!

Анна отвечала рассеянно, она думала о другом. Подумать только, барышня Дадла «избавилась»! Взгляд Анны блуждал по Вацлавской площади, и ей казалось, что эта оживленная улица где-то далеко от нее, словно Анна глядела в перевернутый бинокль. Все кругом выглядело чужим и необычным. Барышня Дадла «избавилась» — эта мысль не давала Анне покоя. Маня, помахивая сумкой с провизией, рассказывала ей о братьях хозяйки: один из них служит в министерстве общественных работ, другой занимает пост советника пражского магистрата. С Рубешом они делают дела, устраивают ему заказы, а он делится с ними барышом. На постройке канализации в Дейвицах Рубеш обжулил магистрат на два с половиной миллиона!

Анна слушала невнимательно. Улица кругом казалась ей бесцветной, прохожие были подобны теням на экране. Так вот оно что, барышня Дадла «избавилась»! И с ней ничего не случилось, — полежит несколько дней в постели, и все будет, как прежде. Так просто!

Анна вдруг отвела глаза от площади и уставилась себе под ноги. «Нет, — мысленно сказала она. — Нет! Решительно нет!» И это «нет» было так же твердо, как «нет» или «да» Тоника.

Маня все еще рассказывала о жульничествах при получении казенных заказов: архитектор, мол, не поделил со свояками двухсот тысяч. О восьмидесяти они договорились, а из-за ста двадцати все еще ссорятся.

«Что же делать?» — думала Анна. Квартиры у нее с Тоником нет. Тоник тщетно обивает пороги. Вчера барышня Дадла дольше обычного задержалась взглядом на фигуре Анны.

«Обращусь за помощью к «Черной руке», — хмуро сказал вчера Тоник, и Анне вспомнились похождения Шерлока Холмса и Ника Картера. «Черная рука» — это было тайное общество на Жижкове и гроза тамошних домовладельцев. Больше ничего Тоник о нем не знал!..

«Нет, нет, ничего из этого не выйдет», — вздрогнув, подумала Анна.

…Маня рассказывает о миллионах убедительным, полным таинственности голосом. По Вацлавской площади громыхают красные трамваи, гудя проносятся автомобили. Анна все еще видит их словно в перевернутый бинокль. «Может помочь эта «Черная рука»?..»

— Ну, пойдем, красотка, — сказала Маня с порога бакалейной лавки, — а то твои бабы будут ругаться.

Но архитекторша уже не глядела на кухонные часы, считая минуты отлучки своей прислуги, она даже не замечала, задержалась та или нет. Когда Анна вернулась с покупками, хозяйка стояла у кухонного стола и отбивала бифштекс для Дадлы. В одной руке она держала деревянный пестик, а другой солила и перчила мясо, поливая его слезами.

— Ах, Анна, — вздыхала она, уже не таясь перед прислугой. Из ее заплаканных глаз катились слезы, пухлая правая рука била мясо, а левая машинально брала из фарфоровых баночек щепотки соли и перца. Бифштекс стал уже весь черно-белый.

— Ах, Анна, — твердила хозяйка и все била и перчила бифштекс. — Ах, господи боже мой! — она взяла еще щепотку соли. — Как легко живется вам, людям низших классов. Хотела бы я быть на вашем месте.

Анна уже не впервые слышала эти слова, почти то же самое ей сказала барышня Дадла. Удивительное дело: жена и дочь миллионера завидуют ей, прислуге, которой скоро негде будет приклонить голову с ребенком. «Хотели бы они быть на моем месте, если бы знали все?» — думала Анна и не находила ответа.

Но пришел день, когда она сказала себе: «Да, они завидовали бы мне, даже если бы знали все!» Потому что они одиноки, а Анна не одинока — она член великой семьи. И эта семья пришла ей на помощь в трудный час.

Однажды днем, когда Анна была одна в квартире и мыла посуду, кто-то позвонил у дверей. Анна пошла открыть. В дверях стоял долговязый человек и улыбался ей, обнажая желтые зубы. Это был Франта Зауэр{143} из Жижкова, полурабочий и полуторговец, свой человек для жижковских гуляк и для многих партийных товарищей, этакий добродушный сорокалетний ребенок. Рядом с ним стоял рабочий помоложе, Анна часто видела его на собраниях, но не знала по имени.

— Мы — «Черная рука», — сказал Франта. — И пришли за вами, Анечка!

Анна смутилась и немного испугалась. «Черная рука»? Та самая «Черная рука», что выгоняет из квартир богачей и вселяет туда бедняков? «Черная рука» — это Франта Зауэр? Смеются они, что ли?

— Что ж вы нас не впускаете, Анечка? Это Лойзик Котрба. Разве вы не знакомы с ним? — продолжал Франта.

Анна впустила их в переднюю.

— Для тебя есть квартира, товарищ, — сказал Лойзик Котрба. — Поживей собирай вещи, и пошли!

Анна провела их на кухню. Для нее и Тоника есть квартира? Неужели это правда? Анна испугалась еще больше и стояла, не зная, что сказать. Ведь она одна дома. Она не брала у хозяйки расчета, ни слова не говорила ей об уходе.

Анна колебалась.

— Я…

Ей хотелось объяснить им, в чем дело, но нужные слова не находились, и она только переминалась с ноги на ногу, вытирая руки о замазанный фартук.

— Я…

— Только без долгих разговоров, товарищ. Дело срочное. Мы должны быть там не позже, чем без четверти пять, а это не близко. Где твой чемодан?

Анна поняла, что разговор идет всерьез.

— Значит, мне надо идти? Вправду?

Она ввела их в свою каморку и дала им потертый чемодан, который купила еще до знакомства с Тоником, на свою первую получку. Зауэр и Котрба стали беспорядочно бросать туда Аннины вещи, хватая все, что попадалось под руку, как это делают только мужчины. Через минуту все было готово.

— Есть у тебя еще что-нибудь?

— Нет, ничего, но я хотела…

Она не успела сказать, что хочет переодеться; товарищи уже ухватили чемодан за железные ручки, быстро вынесли его на лестницу и устремились вниз по ступенькам. Взволнованная Анна вышла на площадку. Господи боже, а как же быть с квартирой? Анна не знала, что делать, потом вдруг решилась: захлопнула дверь и побежала вслед за товарищами. Они были уже в самом низу, почти на улице.

Они пошли по Вацлавской площади, вниз к Пршикопам. Анна шла следом. Франта и Лойза не говорили ни слова. Анне очень хотелось расспросить их, но она отважилась на это, только когда они уже дошли до шумного перекрестка у Пороховой башни. Прибавив шагу, Анна пошла рядом с Зауэром.

— А куда мы идем? — робко спросила она.

— На Жижков, Анечка, на Есениову улицу, — улыбнувшись, ответил долговязый Зауэр. — Там будет страшная грызня с домовладельцем, придется уж потерпеть. Но зато квартирка — загляденье! Гнездышко для двух канареек! Депутат Яндак сказал нам, что надо устроить вас, а мы его уважаем. Муженек уже ждет вас там.

Ошеломленная Анна попыталась выяснить подробности у младшего товарища, но он был серьезен и неразговорчив и, в ответ на ее тревожный взгляд, сказал только:

— Не беспокойся, все устроится.

Анна ждала, что он расскажет, как именно все устроится, но так и не дождалась. Некоторое время она шла рядом с ними, потом снова отстала. Так шли по улицам Праги эти двое рабочих с черным чемоданом, который они несли за железные ручки, а за ними женщина в синей блузке и тапочках, в том самом виде, как она стояла у кухонной раковины. Они шли по трамвайным путям, давая дорогу трамваям, автомобилям и тяжелым грузовикам, груженным дребезжащим железом.

В три четверти пятого они остановились перед облупленным домом на Есениовой улице. У ворот стоял полицейский. При виде его у Анны екнуло сердце. Они были на месте, — она поняла это, увидев тележку, стоявшую у тротуара. На тележке были пожитки Тоника — складная деревянная кровать, соломенный матрац, перина в красном полосатом чехле и два стула. Значит, Тоник где-то здесь близко. Это немного успокоило Анну.

— Как там дела, Пепик? — спросил Зауэр мальчугана, стоявшего у тележки.

— Всё ругаются с хозяином насчет ключа. Уже ходили в полицию, и комиссар пришел сюда, и вон тот фараон тоже. Еще один там, внутри.

— Остается десять минут, — сказал Зауэр своему молчаливому товарищу. — Постой здесь, я схожу на разведку.

Он прошел мимо сохранявшего официальную невозмутимость полицейского и исчез в доме. Анна осталась с безмолвным Котрбой. «Так вот как обстоит дело, — думала она. — Квартиры-то еще нет, только идут переговоры. Да и полиция здесь! Вот вам и надежды на «Черную руку», вот вам и волнения сегодняшнего дня! Неужели Тоник верит, что они въедут?» Анне хотелось заплакать. Котрба закурил, не обращая внимания на Анну. Вид у него был такой, словно его ждет здесь работа, которую он выполнял уже много раз.

Тем временем во втором этаже, в квартире домовладельца, уже с полудня тянулись переговоры. Анна еще мыла посуду на кухне у Рубешей, когда к домовладельцу пришли Франта Зауэр, старый гончар Чермак, типограф Вик, подсобный рабочий Котрба — тот самый, что сейчас стоял внизу с Анной, и столяр Гонза Колар. С ними был и Тоник.

— Вам чего? — проворчал домовладелец, стоя в дверях. Это был белобрысый краснощекий толстяк лет сорока, разбогатевший во время войны на продуктовых поставках.

— Серьезный разговор, ваша милость, — сказал Франта Зауэр. Они втиснули домохозяина в переднюю и прошли прямо в комнату.

— Ну, в чем дело? — гаркнул домовладелец.

— Ваша милость, — начал Франта Зауэр, — у вас тут в третьем этаже есть пустая квартирка, одна комната с кухней, так вот мы пришли вас вежливенько попросить, чтобы вы сдали ее товарищу Кроусскому. Он тут с нами, разрешите представить: товарищ Антонин Кроусский, литейщик с заводов «Кольбен», очень порядочный человек, и господин домовладелец — Козлик. А я — Франта Зауэр с Жижкова.

— У меня нет свободных квартир, — проворчал домовладелец.

— Есть, ваша милость, есть! — возразил Франта Зауэр.

— Нету, — отрезал хозяин. — Эта квартира уже сдана.

— Знаем, ваша милость, знаем: сдана под склад. А это очень нехорошо — сдавать квартиры спекулянтам под склад, когда в Праге столько людей без жилья.

— Да и закон этого не разрешает, — вставил гончар Чермак.

— Вот именно, не разрешает! — подхватил Франта. — Но господин домовладелец — чуткой души человек, поглядите только, какое у него доброе лицо. Он уступит нам и без ссылок на законы, не правда ли, ваша милость?

Домохозяин побагровел.

— Я с вами больше не намерен разговаривать. Сказано, и точка! Нет у меня свободных квартир.

— «И точка»… Ай-ай-ай! Кто бы мог подумать, что вы такой несговорчивый! — удивился Франта Зауэр.

— Прошу вас больше не беспокоить меня и немедленно покинуть мой дом.

— Этого никак нельзя, ваша милость. Мы, видите ли, и есть «Черная рука» с Жижкова, и мы не уйдем отсюда, пока товарищ Кроусский с женой не получит квартиры в третьем этаже.

— Что вы такое затеяли? — взбеленился хозяин.

Тоник шагнул вперед. Глаза у него горели.

— Вы знаете, как не хватает квартир в Праге, — воскликнул он. — А вы спекулируете квартирой, сдаете ее под склад! Да понимаете ли вы…

— Погоди, Тоник, погоди, — прервал Франта, положив ему на плечо свою огромную руку. — Разве можно так сплеча? Надо не спеша и с толком. Ты не волнуйся сам и не нервируй господина домовладельца. Что, если его вдруг хватит удар? Это ведь будет на твоей совести. Уж ты лучше помолчи, Тоник. Что мы затеяли? — обернулся он к хозяину. — Очень простое дело, в котором мы не новички. Это дело мы уже провели раз тридцать, ха-ха! Товарищ Кроусский с женой въедет в квартиру, вот тогда мы и откланяемся. Очень просто, а?

— Ладно, — надулся хозяин. — Что мне тут с вами разговаривать! — Он смерил рабочих уничтожающим взглядом и выкрикнул угрозу, которая должна была ошеломить их: — Вот вызову полицию, пусть она с вами разбирается.

— Ой-ой-ой! — Франта хлопнул себя по бокам. — Это здорово придумано, ваша милость! Как это нам не пришло в голову! Сходим-ка в полицию, я там еще не бывал!

Хозяин схватился за телефонную трубку, но долго не мог дозвониться в участок. Рабочие посмеивались. Наконец, ему удалось соединиться с полицейским комиссаром.

— Ко мне в дом ворвалось шесть человек… совершенно незнакомые… — рассказывал взбешенный Козлик. — Требуют, чтобы я сдал им квартиру. Я обращаюсь в полицию за защитой!

Ему что-то ответили.

— Да! — крикнул он в телефон и повесил трубку. — В последний раз, — обратился он к рабочим, — спрашиваю вас: уйдете вы отсюда или нет?

— Нет! — крикнул Тоник.

— Погоди, Тоник, я ж говорил тебе, что надо не спеша и с толком. Ты же мне обещал…

— Нет! — хладнокровно ответил хозяину Чермак.

— Мы бы с удовольствием ушли, ваша милость, — сказал Франта Зауэр, — но только этого никак нельзя сделать, ведь на карту поставлена честь «Черной руки».

— Тогда пойдем в полицию! — загремел домовладелец.

— Пошли, ребята, в полицию, — ухмыльнулся Франта, — потолкуем о том о сем. До пяти часов еще много времени.

Они вышли на улицу. Франта Зауэр и Котрба отправились за Анной, а все остальные пошли в полицейский участок.

Полицейский комиссар сердито поглядел на вошедших. Это был не первый визит «Черной руки», и двоих из четырех посетителей он уже знал.

— «Черная рука»? — гаркнул он.

— Да, — угрюмо ответил старый Чермак.

Комиссар принял суровый и официальный вид.

— Слушайте, ребята, — сказал он, — вы хватили через край. Эти штучки плохо кончатся, вы на них чертовски обожжетесь… Итак, в чем дело, господин Козлик?

Козлик взволнованно заговорил. К нему, мол, вторглись какие-то самозванцы… где же демократия и порядок? У него уже получен задаток за эту квартирку, налоги платит он исправно… Комиссар слушал, скучая. Все это он слышал уже бог весть сколько раз и заранее знал, что ответят рабочие, если вступить с ними в спор. Комиссару было хорошо известно, насколько беспомощны жилищные отделы, он знал, что в его районе люди живут черт знает в каких трущобах — в подвалах, прачечных и сараях. Попусту тратить слова на все это не имело смысла, а пресечь нарушение порядка можно было только силою полицейского оружия, как это когда-то делали в старой Австро-Венгрии. Но это было запрещено. Правда, в стране все так быстро катилось к старому, что, отважься он, комиссар, на самочинные крутые меры, он, быть может, сделал бы блестящую карьеру. Но может случиться и обратное: за такую инициативу он поплатится головой, по крайней мере в переносном смысле слова.

Поэтому, выслушав всю историю, комиссар сказал кисло:

— Пойду сам посмотрю, в чем там дело.

Он надел форменную фуражку, взял с собой двух полицейских и пошел. В доме на Есениовой улице комиссар осмотрел однокомнатную квартирку в третьем этаже. Там стояли два ящика и множество бутылок с минеральной водой. Кухонное окно выходило на лестницу.

Домохозяин нервничал все больше, а рабочие сохраняли хладнокровие и знай твердили свое: «Дайте нам ключ!»

Франта Зауэр, вернувшись с Анной, застал всю компанию в кухоньке. Хозяин кипятился и повторял свои доводы, а комиссар хмуро отвечал ему. Потом все пошли к домовладельцу. Там канитель продолжалась: Козлик волновался и кричал, а рабочие с однообразием граммофонной пластинки твердили, что превращать квартиру в склад — незаконно и вообще свинство, потому что в Праге столько людей без крова; это, мол, должен признать и сам господин полицейский комиссар. Как ни старайся домохозяин, они не уйдут, пока не получат ключ от квартиры. Тоник хмурился и молчал. Типографщик Вик вынул часы и проверил их по большим настенным часам с золоченым циферблатом и узорными гирями.

Домохозяина особенно бесило добродушие Франты Зауэра, — тот закурил папироску и стряхивал пепел за печку.

— Не смейте курить! — рявкнул на него Козлик. — Вы что, в хлеву?

Франта ухмыльнулся и сделал еще одну глубокую затяжку.

— Нет так нет! — мирно сказал он, снова стряхнул пепел за печку и спрятал окурок в жилетный карман.

Домохозяин бегал по ковру. Его массивное лицо и толстая шея налились кровью, — казалось, его вот-вот хватит удар. Сознание того, что он, богатый делец и человек со связями, бессилен против этих трех рабочих из предместья, несмотря на свое неоспоримое право собственности и на то, что с ним тут трое полицейских, приводило его в ярость. Он не даст ключа, не даст, не даст! Лучше умрет на месте, а не даст!

— Разве я не плачу налогов, черт побери?! — кричал он уже охрипшим голосом. — Господин комиссар, защитите меня! Или закон уже ничего не стоит?

Комиссар флегматично сидел в красном плюшевом кресле.

— Может быть, вы все-таки договоритесь добром? — твердил он унылым голосом.

Позолоченные часы на стене, в унисон с церковными часами на башне, бой которых услышала и Анна, пробили пять. Анна все еще стояла на улице с неразговорчивым Котрбой и двенадцатилетним Пепиком. Ее нервы не вынесли ожидания, и она заплакала. У них нет и не будет квартиры! Зачем их зря обнадеживают? Анна была вся в слезах, платочек в ее руке промок — хоть выжми.

— Не плачь, товарищ, через десять минут ты будешь уже в квартире, — сказал ей угрюмый Котрба, и впервые в его голосе прозвучало участие.

Было пять минут шестого. В нескольких стах шагах от Анны почти безлюдная улица вдруг наполнилась людьми. Молодые рабочие выбежали после работы из ворот соседней фабрики. Глубоко вдыхая свежий воздух, толпа молодежи полилась по улице в сторону Анны. Потом фабричные ворота выбросили новые группы людей, и они зашагали, догоняя предыдущих. Авангард этой армии труда быстро устремился вниз по Есениовой улице. Теперь из ворот лился сплошной людской поток. Во всю ширину улицы бурлила черная река, фабричные ворота выбрасывали все новые и новые волны людей, и густой поток, еще не растекшийся по соседним улицам, тяжело катился к дому, около которого стояла тележка с вещами Тоника.

Первая волна толпы уже докатилась до Анны. Трое парней в пиджаках поверх синих спецовок, с юношески свежими, но чумазыми лицами, спросили почти разом:

— Что это тут такое? Переселение? Вас не впускают?

— Домовладелец, стерва, спекулирует квартирой, сдал ее под склад и не дает ключа. Эта бедняжка осталась на улице, вы только поглядите! — объяснял неожиданно оживившийся Котрба.

Парни весело и сочувственно засмеялись, сверкнув молодыми, белыми зубами. Один из них, вихрастый блондин, повернулся лицом к толпе, сунул в рот два пальца и оглушительно свистнул разбойничьим посвистом. А самый маленький и чумазый приложил руки ко рту и закричал:

— Ребя-а-а-та, айда сюда! Здесь пересе-ле-е-е-ние!

Полицейский, стоявший у ворот, вошел в подъезд и запер его за собой.

Рабочие окружили Анну.

— В чем дело?

— Что такое?

— Переселяетесь?

— «Черная рука»?

Кругом раздался смех.

Котрба разъяснял, словно произносил агитационную речь:

— Этот жулик спекулирует квартирой: сдал ее под склад. У самого пять комнат и ряшка, что у борова. А бедняков не пускает в крохотную квартиру. Они ждут тут уже третий час, а у спекулянта там сидят полицейский комиссар и два фараона.

Кто-то снова свистнул в два пальца. Посвист, перекликаясь, повторился несколько раз. Взбудораженная кипучая толпа окружила Анну.

— Пойдем вселим их в квартиру! — крикнул кто-то.

— Пошли туда, айда!

Толпа устремилась к подъезду. Но подъезд был заперт. Послышались гневные возгласы. Чьи-то руки затрясли ручку двери, шесть ног забили в филенку. Но дверь была прочная.

Это был момент, когда сто пятьдесят рабочих жижковской фабрики стали коллективом. Это сделало препятствие, преградившее им путь, — дверь, трещавшая от ударов. Люди теряли индивидуальные черты, сливались воедино.

Вот так же возбужденная и ликующая толпа доисторических людей, одетых в звериные шкуры, волновалась на краю ямы, в которую попался громадный мамонт; они предвкушали близкое пиршество, злились на последнюю помеху, рычали от радости и от голода, швыряли в зверя каменья, протыкали ему брюхо заостренными кольями.

Вот такая же, жаждущая справедливости толпа, отстаивая веру божию, выбросила вероломных городских советников из готических окон пражской ратуши{144} прямо на дреколья и копья гуситов.

Вот такая же отважная масса граждан и гражданок Франции, провозгласивших лозунг «Свобода, равенство и братство!», готова была растерзать каждого, кто попытался бы убеждать ее, что гранитные стены и башни Бастилии непреодолимы. И такие же объятые небывалым подъемом народные массы с винтовками в руках штурмовали в октябрьский день ворота московского Кремля, за которыми засели юнкера.

Теперь такой же коллектив людей родился перед домом на Жижкове. В нем было наследие тысячелетий — страсть и воля, ярость и голод, и прекраснейшее из духовных достояний человечества — жажда справедливости.

Ручка двери и ясеневые филенки гудели от ударов. Новый человеческий поток докатился от завода до дома. Улица была запружена толпой.

В окнах соседних домов, среди цветочных горшков и подушек, уже показались любопытные: одни смеялись, у других были серьезные и строгие лица.

— Подайте нам этого гада, посмотрим, каков он есть!

— Позо-о-ор! Позо-ор! — кричала толпа.

Пожилая работница из толпы заметила беременность Анны. Она вскочила на колесо тележки и, опираясь о плечи мужчин, закричала, волнуясь и покрываясь красными пятнами:

— Она, бедняжка, беременна, на девятом месяце, а этот пес выгнал их на улицу!

— Позо-ор! Позо-ор! — ревела толпа.

— Пойдем вселим их! — пронзительно закричал кто-то.

Это был призыв, которого жаждала толпа. Она ответила свистом и криками: «Вселим, вселим!»

Эти крики уже звучали грозно. Соседние окна стали захлопываться. И вдруг открылись ворота вражеской твердыни: двери дома распахнулись, в них появилось трое рабочих. Один из них поднял руку. Толпа разом смолкла. Так всегда бывало в веках, когда осажденная крепость выкидывала белый флаг. Сейчас таким флагом стала правая рука старого Чермака.

— Выберем депутацию для переговоров с хозяином, товарищи рабочие! — воскликнул он громким голосом.

Этот призыв прокатился по рядам, всюду находя отклик. Вслед за рабочими из ворот вышел полицейский комиссар.

— Господа, — начал он, — дело это чисто приватное, полицию оно не интересует. Мы приняли меры, чтобы уладить его миром. Оно будет улажено!

Кто-то засмеялся. Конечно, будет улажено! Разве это не было ясно с самого начала всем, в том числе и полицейскому комиссару?

— Но порядок должен быть соблюден во что бы то ни стало, — продолжал комиссар. — Я не могу допустить никаких сборищ. В ваших интересах не вынуждать меня к крайним мерам.

Если комиссар действительно хотел, чтобы все обошлось мирно, он совершил сейчас тактическую ошибку, посягнув на суверенитет толпы.

— Заткнись, пустобрех чертов! — крикнул кто-то.

— Этим нас не испугаешь, чертополох!

— Широко шагаешь, штаны порвешь!

В этих возгласах уже звучало раздражение.

Несколько парней и девушек-упаковщиц откровенно смеялись над комиссаром. У него чуть дрогнул подбородок.

— Депутацию! — раздался громовый голос около ворот. Сквозь толпу уже пробиралось пять человек.

— На кой черт депутацию? — закричал чубатый парень в спецовке. — Тащите этого домовладельца на улицу!

— Давайте нам его сюда на расправу! — вторил его товарищ.

Но это были голоса недисциплинированных одиночек. Депутация уже входила в ворота. На нее были устремлены все взоры.

Наступила тишина.

Толпа не шелохнулась в ожидании.

Такое молчание можно выдержать лишь несколько минут. И оно продолжалось не дольше.

Улица вдруг заликовала. В дверях дома появились Тоник, Чермак, Вик и рабочая депутация. Все улыбались, а сияющий Чермак держал в поднятой руке ключ — обыкновеннейший ключ на колечке, какие продаются в скобяных лавках за три кроны. Но этот ключ был символом победы.

Ни один актер на сцене, ни один оратор на трибуне не знали такой бури восторженных рукоплесканий, какой был встречен Чермак, появившийся с ключом в руке. Победные возгласы и смех потрясали окна домов Есениовой улицы, врывались в квартиры, взлетали над крышами к закопченному небу.

Бастилия пала!

Рабочие ликовали и смеялись. Ликовали потому, что добились своего, а смеялись над потерпевшим поражение буржуа-домовладельцем и посрамленной полицией.

Анна стояла бледная, как простыня. К тележке вдруг устремились люди — десять, пятнадцать человек, много больше, чем нужно, чтобы перенести мебель Тоника. В одно мгновение десятки рук развязали веревку, схватили вещи, десятки плеч проложили дорогу в толпе, десятки ног вбежали в дом и с топотом устремились на третий этаж, шагая через две ступеньки. За три минуты квартиру в третьем этаже обставили скромной мебелью Тоника, и она готова была принять новых жильцов. А те, кто принес вещи, снова с шумом ринулись вниз по лестнице, и топот их ног отдавался в голове домовладельца, как удары молота.

Благодарность Тоника была немногословна: несколько крепких рукопожатий, дружеская улыбка. Потом Тоник и Анна поднялись по лестнице в свою новую квартиру, а две тысячи рабочих фабрики боеприпасов, предприятий Данека и государственного машиностроительного завода стали расходиться. Живая масса толпы растеклась по соседним улицам, по жижковским домам, по своим квартирам. Но и потом, когда эта толпа превратится в две тысячи разных людей — мужчин, стоящих обнаженными по пояс перед умывальниками с теплой водой, женщин, разжигающих плиту, чтобы приготовить ужин, рабочих парней и девушек, надевающих перед зеркалом чистые воротнички и блузки, чтобы выйти на гулянку этим весенним вечером, — и тогда еще на губах у многих из них не исчезнет улыбка, а в груди какое-то теплое чувство. И когда эти люди будут ложиться спать, многие из них вдруг засмеются в постели и скажут себе, что сегодня на Есениовой улице была здоровая заваруха!

Анна стояла посреди своей новой квартиры и плакала, уткнувшись в грудь Тонику. Был уже вечер, и заходящее солнце бросило пригоршню золотой пыли в угол комнаты.

— Так что же, Тоничек, можно нам тут остаться?

— Да, — ответил Тоник. — Дело решилось быстро. Мы пришли и говорим: «Давайте ключ, а то мы войдем и без ключа!» Тут уж он не стал долго думать. Конечно, мы здесь остаемся.

— А который собственно час? — вдруг спохватилась Анна и так заволновалась, что у нее даже закружилась голова. — Ехать мне обратно к хозяйке или нет?

Тоник задумался, нахмурившись.

— Эх, не езди! — сказал было он, по потом спохватился. — А паспорт твой где? Нет с собой? Вот видишь! Хозяйка заявит в полицию, что ты пропала. Значит, надо ехать.

— Надо ехать?

— Да, поезжай!

Они вышли из квартиры и заперли дверь. Щелкнул замок, и этот знакомый для Анны звук прозвучал для нее совсем ново и необычно, как будто она никогда его не слышала. Тоник проводил Анну до трамвая, и она поехала на свою старую квартиру.

Хозяйка, открыв ей дверь, пронзила ее уничтожающим взглядом.

— Где вы были? — спросила она сухим, резким тоном.

— Мы с Тоником нашли квартиру. Я выхожу замуж.

Сердце у Анны бешено колотилось, но она не заплакала и ответила спокойно и уверенно. Это обезоружило хозяйку. Она молча отвернулась и вышла, хлопнув дверью.

Анна наверстывала в кухне упущенную работу, подавала на стол, стелила постели. За все время никто не сказал ей ни слова, словно она вообще не существовала. Но господское пренебрежение сегодня не действовало на нее. Разве могло оно подействовать, если она и Тоник стали, наконец, мужем и женой! Ведь днем своей свадьбы они считают не тот день, когда узнали друг друга, и не тот, когда они распишутся в магистрате. Их свадьба сегодня, когда они обрели общий кров.

Но разве хозяйка и барышня могут понять это? У Рубеша восемь собственных домов. Дадлу в день свадьбы нарядят в белый шелк и фату с миртовым веночком, и невеста (уже несколько попорченная гинекологом) вместе с принцем-женихом проследует в автомобиле — одном из вереницы — в церковь, где для них будет расстелен красный ковер. «Сколько у вас, барышня, будет гостей на свадьбе? — мысленно спрашивала Анна хозяйскую дочку. — Тридцать? Сорок? Уж во всяком случае не больше пятидесяти. А знаете вы, барышня, сколько их было у меня? Две тысячи! Полная улица друзей — с фабрики боеприпасов, с завода Данека, с государственного машиностроительного! А вы думаете, барышня, будет у вас на свадьбе такое ликование, какое было на моей?..» Анна даже вздрогнула от переполнивших ее радости и гордости.

Анна убирала будуар Дадлы, стелила батистовое постельное белье с кружевами и думала: «Бр-р-р, как противно пахнет ваша постель, барышня: духами, пудрой, всякими туалетными водами. Моя постель будет благоухать! Она будет благоухать Тоником, барышня! Будет благоухать чугунным литьем его завода!»

Перед сном барышня Дадла зашла в кухню для дипломатических переговоров. Она сделала вид, что ей нужен стакан воды, напилась и взбила волосы перед кухонным зеркальцем.

— Говорят, вы выходите замуж, Анна?

Анна мыла посуду, стоя спиной к Дадле.

— Выхожу, барышня. У нас уже есть квартира.

— Гм… А где?

— На Есениовой улице, на Жижкове.

Дадла помолчала.

— С вашей стороны это не очень-то хорошо, Анна, — сказала она. — Вы поступили неблагодарно. Мы всегда хорошо относились к вам, а вы даже словом не обмолвились о своих намерениях. Вы, значит, хотите оставить маму без прислуги?

Анна промолчала. Пауза тянулась мучительно долго, но Анна твердо решила не отвечать.

— Что ж вы молчите и стоите ко мне задницей, Анна? Я с вами разговариваю! — сердито крикнула Дадла.

Анна выпрямилась, повернулась к Дадле и вытерла руки о фартук.

— Я не могла предупредить, барышня, потому что никого не было дома, а ждать было нельзя, мы прозевали бы квартиру. Если барыня хочет, чтобы я осталась, пока она найдет новую прислугу, я согласна. Квартира у нас теперь есть, а несколько дней задержки для нас ничего не значат.

— Ну, так не делайте глупостей, Анна, и утром поговорите с мамой. Но повторяю вам еще раз: сегодня вы показали себя неблагодарной!

Лежа потом в своей каморке на постели, в ожидании, когда в спальне у хозяев потухнет свет, Анна размышляла о своей неблагодарности. Упрек Дадлы слегка встревожил ее, почему-то вспомнилась школа и рука господина священника, которую целовали школьники; рука пахла сигарой и потом. Но эта легкая тревога была очень недолгой, к Анне тотчас вернулись гордость и спокойствие сегодняшнего дня. «Нет, — сказала она себе, — нет, я не была неблагодарной!» Она сама не в силах была объяснить своей уверенности в этом, потому что еще не могла ясно разобраться во всем. Но если бы она умела объяснить все, она сказала бы: «Да, у вас действительно жилось неплохо, архитектор Рубеш. Гораздо лучше, чем дома, в деревне, и, наверное, немного лучше, чем другим прислугам в нашем доме. Барыня подарила мне две рубашки, только чуточку рваные, барышня дала нижнюю юбку, которая впору и графине, а на рождество мне пожаловали материю на платье. Но разве вы выписали меня из деревни для того, чтобы облагодетельствовать? Разве эти подарки делались из христианской любви? Идите-ка вы к чертям с вашей благодарностью, архитектор Рубеш! Вы не видели сегодня эту массу рабочих на Есениовой улице и не знаете, что они мне подарили! Вы никогда не поймете, что они подарили мне Тоника, подарили мне домашний очаг. От них я получила все, что у меня сейчас есть. А знаете вы, что я им даже не сказала это противное «благодарю вас», которое вы требуете за каждую чашку кофе, поставленную для меня на кухонный стол? Знаете ли вы, что я сейчас вся полна любви и благодарности, так полна, что мне хочется смеяться и плакать. Если бы я хотела сказать им «спасибо», не то лакейское «спасибо», которое говорят вам, а наше, рабочее «спасибо», я бы не нашла, кому его сказать. Потому что те, кто помог мне, не были знакомые мне мужчины и женщины, парни и девушки, это был пролетариат. А я — одна из них; я, глупая, несознательная служанка из квартиры во втором этаже; я, белокурая, голубоглазая простая девушка, все еще немного растерянная; я, прислуга в синей ситцевой блузке и стареньких туфлях. Когда таких, как я, миллионы, мы вырастаем над трубами заводов и доменными печами, над антеннами радиостанций и мачтами кораблей, над небоскребами всего мира! Что мне до вас, архитектор Рубеш? Я ухожу к своим. Что мне ваш гнев, ваши горести и заботы, ваши дети? Я не принадлежу вам. Вы здесь сгниете, сожрете друг друга!»

Сквозь щель под дверью было видно, как в спальне у хозяев погас свет. Тогда Анна встала с постели и потихоньку пробралась наверх, на четвертый этаж. Надо же рассказать Мане о своем счастье! Анна постучала в решетчатое окно, и подруга впустила ее в свою каморку.

Выслушав рассказ о событиях сегодняшнего дня, Маня зацеловала и защекотала Анну. Она радовалась за подругу чуть не до слез. Кратким рассказом она, разумеется, не удовольствовалась, ее интересовали все подробности, все, от первой до последней. Хозяева Мани были в театре, а дети спали. Маня надела нижнюю юбку и повела подругу в кухню. Там они уселись на скамейке у еще теплой плиты, и Анна должна была снова рассказать все сначала и подробнее. А когда рассказывать было уже нечего, Анна попросила у подруги почтовую открытку: ей хотелось сообщить домой о своем счастье. Маня дала ей роскошную открытку с незабудками и ленточкой, и Анна написала своим крупным ученическим почерком:

«Милые родители! Шлю вам сердечный поклон и сообщаю, что выхожу замуж, потому что у меня уже есть квартира. Моего жениха зовут Тоник, он литейщик у Кольбена, это очень хорошая работа. Фамилия моя будет — Кроусская; и пишите мне по адресу: Прага, Жижков, Есениова улица, дом номер…» Но номер дома Анна не помнила, пришлось оставить пустое место. Открытка была уже почти вся исписана, потому что Анна начала писать слишком крупно, поэтому под конец она приписала бисерными буквами: «Низко кланяюсь сестрам, пускай приедут погостить ко мне в Прагу. Если мы с Тоником будем жить безбедно, я им пошлю денег на доро…» Слог «гу» не поместился на открытке, да и «доро» было изображено крохотными каракулями в самом углу.